По волчьему следу

Глава 41 Мездра

Глава 41 Мездра

«Чтобы оценить шкурку, надобно поднять её и несколько раз встряхнуть, затем, положив на ладонь, провести пальцем по меху, сперва по волосу, а затем и против него. Если на пальцах останутся волоски, то по ним и по количеству их можно будет судить о выделке. Чем больше волосков, тем хуже выделана шкурка. Да и сама ость, блеск и мягкость меха…»

«О качестве меха и шкурок пушного зверя», рекомендации, писанные для работников императорской заготовительной артели.

Одинцов ответил сразу.

И выслушал молча. Спокойно. Потом, правда, выругался этак, от души, но тут человека понять можно. Я и сама в этой душе материлась…

- Жди, - он был краток. – К вечеру пришлю.

- Чего к вечеру?

До Городни – пара часов.

- Своих людей пришлю. Что-то нет у меня веры… хотя военных дерни. Они точно не при делах. Помогут. А пока постарайтесь не вляпаться.

- Постараюсь, - сказала я, не слишком веря. – И… Туржин… готова поклясться, что нас обвинят в его смерти.

- Пускай попробуют, - в голосе Одинцова холод. – Заодно и посмотрим, кто там громче всех возмущаться станет…

Тот, кто вложился. И теперь наверняка расстроится.

Или нет.

Трубку я повесила. И потрепала Девочку по загривку.

- Разберемся, - сказала я ей. В темноте холла – а свет включать и беспокоить любезную хозяйку я не стала – поблескивали красные глаза. – Ему кажется, что он с нами играет.

И эта погань играет же.

Но смысл… какой смысл в этой игре? Показать, что он умнее? Сильнее? Более ловкий? Так, но… слишком сложно. Нет, должно быть что-то еще.

Что-то важное, что мы упускаем.

- Ладно, сейчас еще в одно место позвоним и идем, - я встала, подавив зевок. – А то ведь, чувствую, без помощи и вправду…

Трубку дежурный в части снял не сразу. Да и у Новинского, которого пришлось ждать минут десять, голос был на диво сонный и скучный. И эта сонливость передалась, опутывая меня. Спать и вправду хотелось зверски, а вот возвращаться к управлению – не особо. Девочка тоже поднялась и затрусила рядом.

Жандармы прибыли.

Двое.

Старик, седой как лунь, с дрожащими руками и упрямым выражением лица. И толстяк, который кое-как влез в мундир и теперь явно чувствовал себя неловко. Вот же… и оба, оставленные у входа стеречь участок, переглядывались, перешептывались, но внутрь не лезли.

А при виде меня замолчали.

Обменялись выразительными взглядами, старик и сплюнул.

Дурачье.

Я поглядела на небо. Светает все-таки… и хорошо. Через полчаса и грузовик с военными прибыл, сопровождаемый Новинским.

Дальше просто.

Привычно.

Обыкновенно.

Оцепление выставить. Вновь войти в дом, где воняло уже не кровью, но хорошо знакомой, напрочь отбивающей нюх волчьей травой.

Сделать снимки.

Продиктовать… благо, солдатик имелся, который писал, торопливо, стараясь не слишком смотреть по сторонам.

Выйти.

И…

Бекшеева дождаться стоит.

- Внутрь – никого не пускать. Придет секретарь, скажете, что сегодня у нее выходной.

- Тело?

- Пусть пока останется.

Тел будет два.

Точнее одно тело и одна голова, которую должны бы привезти.

- А вы?

- А мы… - я потрепала Девочку по загривку. – Попробуем пройти по следу.

Надо было бы, может, сразу, да… чувствую, далеко не проберемся. От волчьей травы и у меня в носу свербит, Девочка и вовсе расчихалась.

Но нам не трава нужна.

Я присела на корточки, заглянула в глаза своего Зверя.

- Слышишь? – спрашиваю шепотом. И знаю, что слышит. И кивает вот… теперь сосредоточиться. Разбирать… запахов много. иные резкие, неприятные, но есть и те, которые слишком уж приятны. Девочка ворчит, вздыхает, ей тоже нравится сладковатый аромат волчьей травы. Она урчит… и падает на землю, трется, набирая запах.

Дергаю за ухо.

Идем.

Если собаки от этого запаха сходят с ума, то мы с Девочкой просто идем по нему. Он подобен нити, которая выводит в переулок. И дальше. Он мешается с другими следами, но травы слишком много, и потому нить, истончившаяся, все одно остается яркой.

И мы ускоряем шаг.

Улица.

И запахи бензина, дыма да керосина.

Люди.

Их много… рынок? По предрассветному времени он почти пуст. Разве что из ближайшей телеги выгружают тяжелые туши, чтобы кинуть их на колоду. В руках мясника огромный топор взлетает и опускается, с хрустом перебивая кости да сухожилия.

Девочка ворчит.

А запах… запах все-таки стирается.

Мы еще бродим, пытаясь поймать его. Но нет, тот, кто брал траву, знает, как избавиться и от её аромата.

- Эй, - нас окликают. И я останавливаюсь, дергаю Девочку. Оборачиваюсь.

Анна?

От нее пахнет кровью, остро и резко. И руки её покрыты красно-белой пленкой. В руке – топорик. На массивной колоде – туша, с виду слишком мелкая для кабаньей.

- Доброго утра, что ли, - Анна смахивает пот.

- Д-доброго, - возвращаться в себя до сих пор больно. И щеку мелко дергает запоздалая судорога, этаким напоминанием, что не след расслабляться. – Вы… что-то рано.

- Так… свежее когда еще везти?

Она кидает куски в корзину, рядом с которой переминается с ноги на ногу массивного вида женщина. В темном платье, в платке, повязанном на голове на манер тюрбана, она с неодобрением смотрит на меня, на Анну. А та в два удара рассекает тушку.

- Так хорошо? – уточняет. – Или еще мельче?

- А Генрих где? – женщина поджимает губы, накрашенные столь ярко, что даже в предрассветной мути они выделяются алым пятном.

- Приболел.

- Замучила ты его, Анька, - она подхватывает корзину. – Совсем жизни мужику не даешь…

- Берешь или как? – Анна закидывает топор на плечо.

- Другая бы на твоем месте сумела бы мужика обиходить. Позаботилась бы. А ты только соки тянешь…

Женщина оглядывается. И я понимаю, что она хотела бы оказаться на месте Анны. Не в том смысле, что помахать топором на рассвете, но в том, чтобы позаботиться о болящем.

Окружить его вниманием.

И может быть…

Эти мысли женщина унесла с собой, как и корзину, которую взгромоздила на тележку.

- Дура, - сплюнула Анна.

- Кто это?

- Да… держит тут харчевню. Все надеется Генриха к себе переманить.

- Он же… не из наших.

- Мужиков мало. А этот и целый еще… и вежливый, - Анна вытерла топор тряпкой. – Твой зверь?

- Мой.

Девочка садится и слушает. Взгляд её направлен на телегу.

- А вы что тут делаете?

- Да заказы привезла, говорю же. Харчевни там, ресторации или кабаки рано закупаются. Артели опять же. Вон, сегодня лесорубы две бараньи туши взяли. Еще печенки там. И колбас свиных, но это по малости. С колбасами я на рынке отстою. А там опять…

Кривая усмешка.

И руки грязные вытирает о фартук, который нисколько не чище этих рук.

- А ты чего? Случилось что?

- Случилось.

- То-то Васька домой не явился, поганец… говорила, чтоб пришел, помог.

- А он домой каждый вечер возвращается?

- Когда как… я-то не требую. Договорилась, он при участке частенько остается. Там есть где, - она развернулась к телеге и поморщилась. – Генрих не вовремя прихворнул… поможешь?

Это она спросила без особой надежды. Но я кивнула. Помогу. Отчего же нет.

Туши, заботливо укрытые ветошью, пахли свежей кровью. И пусть её было немного, мясо казалось чистым, но все одно ведь пахли. Я принюхалась, пытаясь уловить тот самый аромат волчьей травы, который должен был бы прорваться, если бы…

- Вот, сюда кидай.

- А чего на месте не порубишь?

- Так… народец… я сперва рубленое возила. Так начали говорить, что, мол, хорошие куски себе забираю, плохие подсовываю, - Анна протянула мне тряпку. – Что мешаю старое с новым. Так что теперь проще. Пришел, увидел. Я порубила. Забрал.

В этом был свой смысл.

- Ты… работников искать не пробовала?

- Работников? – она усмехнулась. – Приходили тут ко мне с предложением… сперва от Матильды. Потом от Василька… в жопу таких работников, - высказалась она предельно прямо.

Вздохнула. И руку к голове вскинула, поморщившись.

- Болит? – спросила я.

- Бывает временами… пройдет сейчас. Я уже привычная.

- А к целителю?

- Ходила… сказал, отдыхать больше надо. Смешно, - она даже фыркнула, до сих пор удивляясь совету столь нелепому. – Куда отдыхать-то… а работать кому? Работники вот… Еще приходили… те, что осчастливить хотят. Не в жены, а так… и думают, что если я баба – то слабая, что они меня подомнут и хозяйничать станут. Толку от таких… одни проблемы. Я, как Генриху плохеть стало, всерьез думала ферму продать. Денег бы хватило… уехать вон куда, где…

- Никто не знает?

- Да, - взгляд она тоже выдержала. – Никто. Васька… или добрые люди?

- Все понемногу, - не стала врать я.

- Осуждаешь?

- С чего бы?

- Да… мало ли. Ты же воевала. А я… вот… меня тут знаешь, как называли?

- Нет, - я киваю криворотому мужичку, что выныривает откуда-то из переулка, чтобы прервать беседу. Он недовольно крутит носом, ворчит и причитает, заставляя Анну ворочать тушу влево и вправо. Наклоняется, обнюхивает её. Трогает пальцами и трет их. И торгуется, торгуется. Настолько, что даже у меня возникает желание отвесить ему затрещину.

Но Анна терпелива.

И я жду, когда она закончит торг, а потом молча нарубит тушу под ворчание этого мужичка, который все одно недоволен.

- Так чего не продашь? – спрашиваю, зная ответ.

Потому что не купят. По нормальной цене. А если и купят… с деньгами ведь и пропасть можно. Леса тут густые, и людей в них пропадает изрядно. Мне ли не знать.

- Видишь, сама до всего дошла. Умная, - она скалится, и я замечаю, что зубы у Анны желтоватые и неровные. – Я и Ваське то же говорила, а он… бестолочь.

Это было сказано мягко.

Бестолочь…

И… вот могла бы она? Подобраться близко… к пьяным, пожалуй. В женщине не видят опасности. И будь Анна хоть сколько бы красива, я бы и решила, что она убивала. Опаивала, заманивала к себе на хутор, а там… но она не была красива. Напротив, сейчас были видны и седина в коротких её волосах, и ранние морщины, и массивность черт.

Нет…

Такая, если и заманит, то самогоном. Или вот салом… но и не отпускало меня что-то. Мешало, не позволяя уйти.

- Твоя мать… умерла во время войны?

- В самом конце уже, - топор провернулся в руке и ушел в колоду едва ли не на половину клинка. – Когда наши вплотную подошли. Она была беременна… этот урод очень хотел ребенка. Магом был. Сильным… настолько сильным, что… это странное чувство, когда смотришь человека и одной частью души ненавидишь его, а другой половиной – счастлива и готова исполнить все, что только скажешь. Совсем все… и плачешь, когда он отворачивается, потому что кажется, что он бросил тебя… когда он доволен, может сделать так, что ты будешь счастлива. Просто счастлива. Настолько, что забудешь обо всем и всех… о сестрах, брате, матери… о том, кто ты есть. Имя и вообще… а может сделать так, что будешь лежать и рыдать от боли. Вот тут.

Анна коснулась виска.

- И эта боль, она не физическая. Она как тоска… смертная… от всего мира. И в петлю бы с этой тоски… да что там, петля – это, считай, избавление. Но нельзя. Запретил…

Менталист.

Чтоб его… менталисты всегда вызывали у меня ощущение такое вот… страха, что ли? И главное, те, с кем случалось встречаться, они были слабыми. В госпиталях там… и психолог, который со мной работал, тоже дар имел, но едва-едва выраженный. И для использования его должен был взять письменное согласие пациента. Я дала. Еще когда надеялась, что этот вот чудесный дар избавит меня от боли. Но… не помогло.

Не люблю вспоминать.

- Голова у меня от него и стала болеть…

Девочка, уловив настроение, заворчала.

- Зубастая… - произнесла Анна с одобрением. – И раз уж так… спрашивай. Для дела? Думаешь, это я? Или Васька вон? Свихнулись… может, и свихнулись. Я видела, как это бывает… когда мама вдруг начинала кричать. Он поставил меня к ней. Помогать. Присматривать. Чтобы она себя не убила. Она тоже его ненавидела. Он папу убил. Прямо у нее на глазах. И… как… не сам… заставил. Дар револьвер и сказал, что если тот настоящий мужчина, то… а потом улыбнулся. И отец сунул револьвер себе в рот. А потом…

Она отвернулась.

- Извини.

Я не видела, как умерли мои родные. Я нашла тела. И… хоронила их, как умела. Пусть не по обычаю, пусть… Но все равно самой смерти не видела.

- Мама… она пыталась его убить. Его это забавляло… а потом у нее началось что-то. С головой. Она переставала помнить, что делает. Однажды руки порезала. И утверждала, что это не она, что… рука сама. И главное, даже когда он заставлял, она все равно не могла вспомнить.

- Разум, - говорю ей, - хитрая штука.

Бекшеев объяснил бы доходчивей. Или Одинцов. Он про менталистов точно знает больше моего. И про мозг. Я же…

- Так… тогда он меня и взял в дом. Чтобы следила. Я видела, что она… замирает, уставившись в стену. И сидеть так может час или два… и три. У нее рос живот. Быстро. Это неправильно, когда так быстро и большой. Он очень её берег. Кормил… мясом кормил. Она не хотела, но он заставлял. Сырое мясо и сырые яйца. Он даже в голову почти не лез. Не давил на разум… как… запретил ей себе вредить, но она, когда с ней случалось такое… ну, такое… она переставала слушаться даже его. И вот…

Она убрала дрожащие пальцы с топорища.

- Он… любил её. По-своему… наверное. Я так думаю. Он принес ей кольцо. Какое-то очень важное… уродливое, как по мне. Сказал, что его сын не должен родиться вне брака. Привел священника… и заставил его повенчать. Мама не была замужем за отцом, а тут, выходит… - Анна скривилась. – Потом он кольцо забрал… вроде как для его сына, а женщины другое должны… он обещал сделать… потом, позже. Там… дома.

- Он собирался её забрать?

- Её. И меня. Даже вещи сложили… он сказал, что нужно дождаться родов. Что беременной опасно уходить… а бояться нечего. Он сделает так, что нас просто не заметят.

Мог бы менталист провернуть подобный фокус? Сильный, пожалуй… хотя нет, тут я не знаю. Но вот спокойно пройти через границу, через все заслоны – вполне.

- Но твоя мама умерла?

- Он. У него голова болела. Часто. И стала чаще… он уходил в лес. Прогулки его успокаивали. Однажды ушел и не вернулся. Незадолго до… того, как все закончилось. Да, - она нахмурилась и потерла виски. – Извини… я сама плохо все помню. Смутно очень. Он мне тоже не верил, поэтому держал… всех держал.

И перенапрягся, засранец.

- Как собирала вещи, помню хорошо. Мамина сумка. Моя… Мама… у нее большой живот. И шевелится это жутко… очень. Потом… потом пропасть. И мама кричит. А в доме никого. Только я, она и Генрих. И еще Васька. Он под кроватью сидел. Он там часто прятался. Этот… не любил, когда в доме было много людей. Наверное, держать их было сложно. Или просто мешали. Но против Васьки, странно, не возражал. Еще сказал как-то, что его сыну понадобится хороший слуга. Что это обычай их рода и все такое… плевать, главное, не гонял. Но и Васька не шумел, чтоб не злить. Под настроение этот Ваську даже учить начинал. Читать там… или рассказывать принимался про то, какой у него род славный и древний. И что Ваське оказана великая честь, а ведь в нем ни капли древней крови.

- А это тут при чем?

- При том… я сама не слишком вникала… то есть, сейчас мне кажется, что он решил, будто у него действительно семья. Мы – его семья. Мама… я вот. Васька. И стал рассказывать… он из древнего рода… очень древнего. И у него обычаи. Например, незаконнорожденные дети становятся… слугами? Не совсем, пожалуй, слугами… они берегут законных. Помогают во всем. И служат… но их ценят. Особо. Защищают. Учат… чему учат? Не помню. И он решил, что Васька тоже станет служить его сыну… тому, который…

- Не родился?

- Родился, - Анна отвела взгляд. – Пытался… она так мучилась. Долго… день или два… и даже больше. Время еще воспринималось так… странно. День. Ночь. День. Как будто за окном кто-то свет включает и выключает. Включает и… Генрих сказал, что она мучилась пять дней… и все никак. Она была сильной, мама…

Анна подняла руки над колодой, глядя на них, на топор. И пальцы дрожали…

- Генрих… сказал, что она умирает. Ребенок большой. Что… он разрезал живот и вытащил… уродца вытащил. Я никогда не видела такого. Он… - Анна обняла себя.

- Вы её похоронили. Там, на дереве.

- Да… я… меня водила туда. Бабушка. Показать… она была недовольна, что мама отказалась от своих, но… потом приняла. И сказала, что я могу вернуться. Сестры могут… мы все, если захотим. Они не очень понимали, а я вот старшая. И все помню. Как она рассказывала. И что делала. Тогда… тогда я еще подумала, что мама ведь не отказывалась от веры. От богов.

И сделала единственное, что могла, чтобы отпустить душу.

Надо с Бекшеевым говорить.

И с Одинцовым. Звать менталиста, чтобы заглянул в чужую память, вытряс из нее то, важное, что там есть. И отпускать Анну нельзя.

Задержать…

Я ведь могу найти причину и задержать её?

Только куда её девать, задержанную? В участок? Там еще пахнет кровью. И люди… не верю я местным. Пустят слух, до конца не разобравшись. И с радостью обвинят сразу во всем. Анну ведь не любят. А это удобно, делать виноватыми тех, кого не любишь.

- Генрих помогал… нарядить… собрать… и наверх он тоже поднял. Он сказал, что их обычаи не отличаются, что… там где-то есть родовое древо, которое помнит всех мертвецов. Что они лежат год под открытым небом, а потом их отправляют в склеп. Хотя он не слишком любит говорить о прошлом. Он мог бы уйти на самом деле… как ушли остальные. В Бешицке ведь много немцев было. И уходили они, пусть в спешке, но не настолько, чтобы не догнать… а он остался.

- Почему?

- Потому что была я. И еще… Васька. Васька называл его папой. Глупый. Он не помнил отца. Совсем…

Анна закрыла глаза и сказала:

- Ты ведь теперь меня не отпустишь?

- Прости, но…

- Знаю. Я сама все время думаю, а что, если это я? Что, если во мне кровь очнулась? Бабушка говорила, что женская, она… она иная… такая, что мужчин на страсти тянет… что… голову теряют они. И все сделать готовы за ради этой страсти. Как отец все делал для мамы. Или этот немец… он тоже голову ведь потерял. Только… ошиблась она. Нет во мне этой крови. Ради нас лишь Генрих что-то да делал, и то скорее ради Васьки, чем ради меня. А теперь я для него не могу…

Она потрясла головой.

- Опять болтать станут.

- Не станут, - я почти решилась. – У тебя тут много еще?

- Не особо. Шаныгин вечно опаздывает, но если что, отдам все Закутевой, она заберет…

- Ты… возвращалась потом? К матери?

- Ольха упала. Я знаю. Я… я увидела её. И забрала. Отнесла… в дом отнесла, туда, где бабушка жила. И дед. Я подумала, что, может, ей там лучше будет, чем просто в лесу? Склепа у нас нет. А куда мертвецов относили, я не знаю.

- И в шкаф засунула.

- Маму? Я? – искреннее удивление. – Нет… я её на кровать положила.

- А туфли? Туфли у нее новые были.

Анна покачала головой.

- Нет. Какие туфли… - она подняла ногу, демонстрируя крепкие сапоги из темной кожи. – Знаешь, сколько туфли стоят?

- Дорого.

- Дорого, - эхом отозвалась она. – А нам деньги нужны… не продать, так хоть просто… всем уехать. Я собирала. Чтобы уехать…

И мимо тех, которые исчезли у переговорщиков, не прошла бы. А сумма, судя по количеству товара, должна была быть приличной. Всяко хватило бы уехать.

Почему тогда она осталась?

- Анька! – бородатый мужик шел неспешно. – А я уж забоялся, что ты не дождешься…

- Дождалась, как видишь.

- Это правильно. Баба терпеливой быть должна. Так богами заведено, чтоб…

Анна резко выдернула топор из колоды.

- Рубить? Или так заберешь?

Ладно, в первый месяц. Тогда еще могла опасаться, что кто-то да донесет Егорке-Васильку про внезапное богатство. Тот бы мигом одно с другим сложил. Но… потом-то? Ферму бы продала. За какие-то деньги продала бы. Заодно и объяснение имелось: ради Васьки, ради Генриха этого…

А она осталась.

С деньгами, но…

Не сходится.

Мужик что-то там вещал, а у меня крепло чувство, что мы рядом… что еще немного и я пойму. Или не я, но Бекшеев.

Рука сама потянулась к камню. И раздавила его. Почему-то это показалось правильным.