Невозможно в это поверить, но…

Глава 2

В себя пришел ночью. Внезапно, в одно мгновение, неожиданно для себя самого. Незнакомое помещение — несмотря на темноту, его удалось рассмотреть благодаря любопытной Луне, заглянувшей ко мне в палату через окошко. Запах специфический, слишком медицинский. Обычно так пахнет в сельских больницах и в гарнизонных медпунктах. Мое временное обиталище, по всей видимости, является одноместной палатой в госпитале или в медсанбате, потолок и стены которой, выкрашены в белый цвет. Это я так думаю, хорошо осмотреться пока не смог, глаза слезятся, и почти ничего не видят, невзирая на отчаянную помощь яркого небесного прожектора.

Все мое израненное тело ныло, болело и беззвучно стонало, но я решил себя проверить. Широким жестом здоровой, правой руки решительно откинул простынь в сторону и попытался рассмотреть себя. Света от горевшей на маленьком столике лампы было мало, но я старался, да и широко улыбающаяся во весь рот яркая Луна помогала изо всех своих сил. Голову наклонять было не очень удобно, сразу же возникали болезненные ощущения, и плечо давало о себе знать. Первое впечатление от созерцания тела положительные. Не сказать, что богатырь, но чуть выше среднего роста точно. Мышцы есть, и в довольно приличном состоянии, но новый я не качек однозначно. Мужское достоинство на месте, повторюсь: не сказать, что богатырь, но больше среднего размера, то есть жаловаться не буду, на первое время сойдет, а там посмотрим — это я сразу стал себя настраивать на оптимистический лад. Попробовал сгибать и разгибать ноги в коленях. Все функционирует, без проблем, без скрипа — значит, и ноги в полном порядке. Пошевелил пальцами левой руки. А вот это я зря сделал. Даже не то слово, вот дурень. Накатила такая волна адской, всепоглощающей боли, что я с трудом удержался от крика. Даже при отсутствии нормального освещения, в полутьме палаты мне показалось, что в глазах сначала что-то сверкнуло, а затем потемнело. Вот это да. Странно, меня уже давно лечат, а боль в руке не проходит. Надо бы поаккуратнее с собой, со своим телом — ведь уже не чужое, пора бы и привыкнуть. Не хватало еще загнуться от болевого шока. Это в мои планы не входит.

Затем попытался мысленно позвать хозяина тела, я надеялся, что он вместе со мной очнулся и где-то сидит в подсознании, ведь мы с ним неплохо ладили, когда находились в неизвестном, каком-то аморфном, загадочном состоянии. Сколько ни звал, ответом была гнетущая тишина. Может, вправду душа Воронова покинула тело, а я теперь полноправный и единовластный его обладатель. Только подумал об этом, меня словно электротоком сильно ударило, перед глазами замелькали разноцветные бабочки. «Что это сейчас было?» — мысленно я спросил неизвестно кого.

«Надо не забыть помочь Тамаре в освоении стрельбы из револьвера, — посетила меня мысль, пробилась откуда-то издалека, — обещал ведь».

Вот после этой мысли у меня в голове начала проявляться вся память Александра. Если провести аналогию с компьютером, то к имеющимся файлам с моими знаниями, добавлялись файлы со знаниями и умениями Александра Воронова. Главное, чтобы объема диска хватила, и голову не разорвало от накопившейся информации. А то ведь может наложиться одно на другое в тесноте, перемешаться, и все, тю-тю. О, шутить изволю, значит, не все потеряно, выздоравливаю. Ну, раз попал, то надо теперь жить в теле и с мозгами штабс-капитана Воронова и о своих не забывать. Точно, народ никогда не обманет: одна голова хорошо, а две лучше. То есть голова-то, слава Богу, одна, а вот знаний — двойная порция. Надеюсь, такой тандем будет более успешным. На этом сознание мое померкло, наверное, я сильно устал от переизбытка информации. Или еще просто слаб после ранений. Самый простой вывод, пришедший в голову, обычно оказывается правильным. Это что-то от «бритвы Оккама». Ладно, со всевозможной философией потом разберусь. А сейчас — спать. Успел еще подумать, что именно спать, сладко спать, а не валяться в беспамятстве. Это совсем другой коленкор. И я, успокоившись, провалился в глубокий, крепкий, оздоровительный сон, не омраченный ужасными сновидениями. Да и эротическими сценами тоже не раскрашенный.

Проснулся я, именно проснулся, а не очнулся, когда немолодая сестра милосердия бережно обтирала мое страдающее тело мокрой салфеткой.

— Великодушно прошу простить меня, не могли бы вы дать мне испить немного водицы, самую малость, очень хочется — с трудом произнес я.

— А-а-а, — закричала женщина и выбежала из палаты, забыв укрыть мое голое тело больничной простыней. Я лежал голый и беззащитный в ожидании: и что дальше?

Буквально через пару минут женщина вновь появилась в палате в сопровождении невысокого мужчины лет пятидесяти, облаченного в белый халат с круглыми очками на носу. «Наверное, это доктор» — подумал я.

— Ну-с, молодой человек, я рад, что вы наконец-то пришли в себя, — улыбаясь, произнес доктор. — Заставили вы нас поволноваться, особенно в предпоследние сутки. Метались в бреду, скрипели зубами. Я вынужден был отдать распоряжение привязать вас надежно к кровати, и вставить кожаный ремень в рот, дабы вы зубы себе не сломали. Вчера все путы были сняты за ненадобностью, но куда вынесет — мы не знали. Как вы себя чувствуете?

— Нормально.

— Кто вы?

— Воронов Александр Васильевич, штабс-капитан, командир артиллерийской батареи.

— Сколько вы видите пальцев? — поинтересовался доктор, показав мне три пальца.

— Три. Можно мне воды? Пить хочу сильно.

— Конечно-конечно. Сейчас Любовь Григорьевна даст вам напиться. Напугали вы ее неожиданным обращением, бывает же такое.

Женщина, смущенно улыбаясь, поднесла к моим губам малюсенькую белую чашку с водой. Опустошил ее одним глотком, но жажду не унял. Ох и сладкая была водичка, чисто мед!

— Пока этого достаточно, — спокойно произнес доктор. — Кстати меня зовут Петр Илларионович Санаев, я профессор Симферопольского института хирургии и ваш врач. Вас, молодой человек, мне довелось оперировать, и скажу, операция была сложной. Осколок очень неудачно засел в вашем плече, была опасность повреждения крупных кровеносных сосудов. Слава Богу, все уже позади. Заживление идет хорошо. Сейчас мы сделаем вам перевязку, а затем покормим куриным бульоном. Вам необходимо набираться сил.

— Петр Илларионович, мы неприятеля отбили?

— Я человек не военный, но могу сказать, что турки получили по зубам знатно. Всех высадившихся расстреляли из пушек и пулеметов, тысячи две пленили. Моряки утверждают, что утопили половину флота Турции.

— Спасибо за хорошие новости, профессор. А моего коллегу капитана Зачиняева к вам доставили?

— Полноте вам, голубчик. Не навоевались? Печальное вам известие: Зачиняев погиб.

— Жаль, хороший был офицер. Мне долго лечиться?

— До полного восстановления здоровья.

— Петр Илларионович, прошу вас, сообщите отцу, маме и сестре, что я в полном порядке, пусть не волнуются.

— Обязательно сообщу, — согласился доктор, как-то удивленно посмотрев на меня.

Потом мне делали перевязку. Начали с головы. Было больно, но терпимо. Но я попросил дать мне зеркало. Любовь Григорьевна принесла небольшое круглое зеркальце.

Что сказать, лицо у меня довольно симпатичное. Правильные черты лица. Небольшой ровный нос, карие глаза, уши не оттопырены. Волосы черные, как смола, только торчат в разные стороны, и большая часть головы острижена, видно в ходе операции сильно мешали доктору. С такой прической показаться знакомым нельзя. Моя душа желала симметрии и порядка. Поэтому попросил доктора позвать цирюльника, чтобы он убрал все это непотребство с моей головы.

Несмотря на невысказанное неудовольствие, Петр Илларионович, отдал распоряжение сестре милосердия. Спустя десять минут, цирюльник, извиняясь за причиненную мне боль, избавил меня от растительности на голове. Вдобавок по моей просьбе, тщательно побрил голову и щеки. Мои щегольские, лихо закрученные усы я ему трогать запретил.

— Согласитесь, профессор, так удобней делать перевязку, — сказал я, проведя здоровой рукой по совершенно голому черепу.

— Да, батенька, спорить не буду, удобства значительные, — согласился Санаев. — Но и отрастать волосы будут долго.

— Ничего, будем считать, что умные волосы временно покинули дурную голову.

— Эка, как вы завернули, молодой человек. Начинаете шутить, значит, все идет наилучшим образом. Соберитесь, сейчас я займусь вашим плечом.

Правду говорят, что у докторов должно быть каменное сердце. Похоже, у Петра Илларионовича оно стальное. Снимал он повязку аккуратно, но все равно было очень и очень больно, у меня самопроизвольно из глаз текли слезы. Пока рану обрабатывали вонючей мазью, пока делали уколы, я еще терпел, а когда начали накладывать новую повязку, зашипел от боли, аж вновь обритые щеки задрожали.

— Терпите голубчик, скоро закончим, — успокаивал доктор, — обезболивать сейчас не надо.

Минут пять мучений, и я обессилено упал на подушку. Упал, это мне так показалось. На подушку меня заботливо уложила Любовь Григорьевна, не произнесшая ни слова за все время нахождения в палате.

Спустя полчаса меня кормили. Я порывался принимать пищу самостоятельно, но Любовь Григорьевна была непреклонна. Словно механический автомат, с определенными промежутками подавала мне в рот ложку. А какой вкусный пшеничный хлеб! Мягкий, белый, душистый, и чуть теплый, просто таял во рту. Правда, дали очень маленький кусочек. Умом я понимаю, что нельзя сразу много кушать, а что делать, когда очень хочется. Съев очередную ложку бульона, я с горечью посмотрел на опустевшую тарелку. Жаль, вкусно, но мало. Но… долгое вынужденное пищевое воздержание требует постепенного вхождения в норму. Иначе — лучше и не представлять, боли мне и так достается с избытком. Интересно, а воздержание иного рода преодолевать буду тоже в час по чайной ложке или сразу с места — в карьер? Посмотрим, никуда это от меня не уйдет. Главное, что конструктивно я в этой бойне не пострадал.

Два часа на сон, и снова кормят вкуснейшим бульоном. Я не знал, как благодарить эту заботливую молчаливую женщину.

Только успела меня обиходить Любовь Григорьевна, как в палату ворвался вихрь — моя любимая сестренка пожаловала. Чуть поотстав, в палату вошел отец и мама. Тамара и мама начали обнимать меня и целовать, а попутно орошать мою простынь слезами, стараясь не причинить мне боль. Интересно: я их сразу узнал. Ну, конечно, тут сработала часть сознания первого обладателя тела.

— Мама, Томочка, перестаньте рыдать, я живой, и немного нездоров, — успокаивал я родных. — Доктор обещал быстро поставить меня на ноги.

— Не спеши, — спокойно произнес отец.

— Здравствуй, отец, я рад тебя видеть в добром здравии, — улыбнулся я графу.

Отец удивленно поднял брови, но ничего не сказал, просто опустился на неизвестно как появившийся в палате стул. Маме и Тамаре были предложены аналогичные предметы госпитальной мебели.

— Сынок, ты как себя чувствуешь? — осведомилась мама.

— Сегодня значительно лучше, чем несколько дней назад, это если верить словам профессора. Немного полежу, а потом начну ходить и набираться сил.

— Не торопись, пусть твои раны заживут.

— Я и не тороплюсь, просто чувствую, что с вашим приходом заживление стало проходить быстрее.

— Мы рады, что тебе удалось выжить после таких ранений, — вытирая глаза, сказала мама.

Я невольно сравнил мать Александра Воронова со своей мамой, оставшейся в далеком будущем, или в далеком прошлом, это как смотреть, с какой стороны, как бы самому не запутаться, однако.

Мама моя по профессии врач невропатолог, заведовала отделением в областной больнице в Ярославле. С отцом они познакомились, когда учились в Краснодаре. Модно было в то время выпускникам военных училищ брать в жены медицинских работников, и отец не смог устоять перед ослепительной красотой мамы, ведущей свою родословную от донских казаков. Отец был третьим летчиком в нашей семье. Прадед начинал летать еще в Первую мировую на аэропланах из тряпок и палок, а дед встретил фашистов на западной границе на «ишачке» И-16. Несмотря на опасную профессию, и прадед, и дед умерли от старости в своей постели. Маленьким я любил играть наградами деда, их было великое множество, даже орден Ленина был. Последний раз деда сбили в середине апреля 1945 года на подступах к Берлину. Снаряд зенитки угодил точно в двигатель его Ла-5. Охваченный огнем самолет дед смог посадить на брюхо, благо было свободное шоссе. Выпрыгнуть из самолета на высоте двести метров смерти подобно. Деду удалось отбежать от самолета метров двадцать, когда тот взорвался. В итоге дед остался живой, но Победу встретил в госпитале. Мой отец продолжил семейную традицию, и тоже стал летчиком-истребителем. А со мной вышла осечка. Комиссию в летное училище я не прошел, медики нашли проблемы с вестибулярным аппаратом, поэтому поступил в Екатеринбургский артиллерийский институт.

— Сынок, ты меня не слушаешь? — отвлекла меня мама от воспоминаний.

— Мне еще трудно сконцентрировать внимание, я пришел в себя только сегодня ночью, голова еще плохо работает.

— Профессор сказал, что у тебя была сильная контузия, — меняя позу, сказал отец. — Я смотрю у тебя на голове волос совсем не осталось.

— Сегодня цирюльник побрил мне голову, так перевязки легче делать.

— Ага, и зайчики девушкам в глаза пускать будешь своей блестящей лысиной, — на радостях съязвила сестрица.

— Чтобы никого не слепить, я буду одевать фуражку, тем более на голове два длинных уродливых шрама, их показывать окружающим, только пугать.

— Отец, а как там моя батарея?

— Уже не твоя, а поручика Смирнова, ты на время излечения от командования отстранен. В целом батарея боеспособна. Сейчас пополняется до штатной численности. В том бою вам досталось. Третья часть нижних чинов и унтер-офицеров выбыла из строя из-за гибели и ранений. Твой денщик тоже пострадал, лежит здесь в госпитале, и неизвестно выживет ли. Ему тоже прилетели осколки от снаряда, один попал в живот. Он уже немолодой мужчина, но пока еще жив, борется с последствиями ранения, но в сознание пока не приходил.

— Надо будет его проведать, как-никак, вместе отражали десант. Отец, как там сейчас на фронте?

— Ты хотел сказать на фронтах? В принципе, обстановка стабильная. В Бессарабии мы турок прогнали на их территорию с большим уроном в живой силе. Они убегали так быстро, что бросали тяжелое вооружение. Удалось захватить два десятка их новейших самолетов. Правда, самолеты не турецкие, только на крыльях нанесены опознавательные знаки султана, а так они вполне себе французские. Наша императрица уже выразила по этому поводу негодование, и Министерство иностранных дел направило в Париж соответствующую ноту. Ведь согласно существующему договору между нашими странами, мы не поставляем вооружение противникам. Франция этот договор нарушила. На Кавказе турки масштабных операций не проводили. Обстреляли несколько наших крепостей и этим ограничились. Но, как мне кажется, они что-то затевают серьезное. На море, слава Богу, мы тоже смогли потрепать турецкий флот. Утопили три броненосца, шесть бронепалубных крейсеров и полтора десятка миноносцев, а сколько ушло на дно десантных барж трудно сосчитать, только в прибрежной полосе на мелководье более трехсот остовов стоит.

— А как так получилось, что мы не нанесли по врагу упреждающий удар?

— Политика всему виной. Мы не должны были выглядеть в глазах Европы агрессорами. Ладно, не беспокойся, лучше лечись, а с турками разберемся, тем более, Константинополь закрыл для всех военных кораблей проливы. В Средиземном море застряла французская эскадра, спешившая на помощь туркам. Маскировались стервецы, подняв флаги турецкого военного флота. Наша разведка успела предупредить Константинополь о возможном проходе эскадры, те вовремя приняли соответствующие меры.

— Дорогой, — обратилась к отцу мама, — давай оставим мальчика в покое, он еще слаб, пусть отдыхает.

— Да-да, — поднялся отец со стула.

Он проводил сестру и маму к двери.

— Отец, задержись на минутку, — попросил я.

Тамара и мама скрылись за дверью, которую отец плотно прикрыл.

— Александр, ты что-то хотел спросить? — осведомился отец.

— Я хотел попросить у тебя прощения за все. Прости меня, пожалуйста, если можешь.

— Неожиданно и удивительно. С чего бы это ты решил просить прощение, раньше ты никогда так не поступал.

— Я дал слово, стать другим человеком, и первое, что намеревался сделать, так это просить у тебя прощение. Поверь, я говорю искренне.

— Очень надеюсь, что это так. Прощаю тебя, сын, и думаю, что ты возьмешься за ум.

— Можешь во мне не сомневаться. Из госпиталя выйдет другой Александр Воронов, за которого тебе не доведется краснеть, и который не будет доставлять неприятности.

— Только не вздумай что-либо отчебучить! Мы тебя любим, несмотря на твои недостатки.

— Твердо могу это обещать.

— Поправляйся.

Родные ушли, а у меня перед глазами остались их удивленные взгляды. Наверное, бывший обитатель этого тела не очень ладил с семьей. И если вспомнить все рассказы, то так оно и было. Ничего, дайте срок, поправлюсь, я вас еще не так удивлю. Мне дана вторая попытка пройти жизненный путь, так надо его пройти достойно. Пусть для окружения мое преображение будет сродни шоку, но я хочу стать нормальным сыном и братом, чтобы родные мной гордились.

Сил дальше рассуждать у меня не осталось, и я спокойно уснул.