Невозможно в это поверить, но…

Пролог

— Ваше благородие, ваше благородие, — кто-то довольно настойчиво тряс меня за плечо, легонько и бережно при этом похлопывая по давно не чувствовавшим бритву щекам, — очнитесь, ваше благородие, басурмане в атаку пошли. Но пробуждающее на меня подействовало не ритмичное физическое воздействие чьих-то заботливых, натруженных, шершавых рук, а неподдельная тревога, набатом звучавшая в этих простых словах беспокойства.

Я с трудом разлепил не успевшие отдохнуть в кратковременном сне глаза, еле-еле усилием воли, как ржавым домкратом, приподнял воспаленные веки, весившие, по-моему мнению не менее пуда каждое, чтобы наконец-то разглядеть, кто, кто же, черт возьми, в самом-то деле, трясет меня как грушу. А? Ну в самом-то деле, задолбали! Так же всю душу вытрясти можно, что вы, сдурели, что ли, мать вашу ети? Весьма странно… Даже не то слово — удивительно: предо мной, опустившись на колени, в умоляющей позе стоял мужчина, лет пятидесяти, одетый в потертую и выгоревшую на солнце форму русского солдата времен царской России прошлого века. Странная и загадочная, прям-таки мистическая, галлюцинация. Просто одуреть, какая странная! Тю, а он откуда еще в Сирии взялся? И какое я ему, нафиг, благородие? Ну, товарищ подполковник, еще куда ни шло, но обзывать благородием на старый манер не стоит. Могу и оскорбиться до глубины своей необъятной русской души. И врезать промеж глаз или куда еще, промеж, если дотянусь спросонья…Непривычный я к такому обращению, даже как-то неприятно немного сделалось. Вот настырный же человек, нельзя ж вот так, ну! Только подумал об этом, как в голове началась настоящая круговерть мыслей. Среди мудрено закручиваемых вензелей необычного вихря, от которого кругом шла голова, узнал своего верного денщика — Матвея Шурыгина, его лихо закрученные прокуренные до легкой желтизны усы я хорошо помню с давних времен, когда мы только-только начали совместную службу в одном армейском подразделении. Одновременно с узнаванием разбудившего меня человека и постепенным осознанием окружающей меня обстановки искрой проскочила мысль о том, что мощный фугас, взорванный многоопытными боевиками под нашим израненным в нескончаемых боях осколками и вражескими пулями бронетранспортером, должен был размазать нас тонким-тонким кровавым слоем теплых, дымящихся останков по всему видавшему виды десантному отделению. Боже, как трещит башка, неужели с бодуна? Вроде не пили вчера, не отдыхали по простому, по-офицерски, в теплой и тесной компании… Фу-у-у-х, тяжело, братцы, очень тяжело…

— Ваше благородие, Александр Васильевич, да придите же в себя, Христом Богом молю, — осипшим от натуги голосом орал мне в ухо денщик, — стрельбу открывать надо, враги окаянные скоро к окопам нашей пехоты подойдут, потом поздно будет, в мертвой зоне окажутся, изверги.

Резко вскочил на ноги — и зря, это я поторопился: меня качнуло из стороны в сторону, и очень сильно качнуло, и еще раз….Ну, словно «на грудь принял» несчетное количество раз по сто граммов, точно, — бывало и такое, и неоднократно, помнится…Что-то как-то со мной не то…Отряхнул землю с насквозь пропыленного пылью дорог и пропотевшего крепким военным потом мундира. Пот заливал глаза. Вытер свое измученное лицо подрагивавшей (с чего бы еще это?) расцарапанной в кровь (и где это меня так угораздило?) ладонью. Странный какой-то пот, липкий и цвета красного. А, ладно, потом разберусь, что и к чему.

— Стрелять батареей, — во всю мощь своего голоса хрипло, предварительно откашлявшись, заорал я, и почему-то не узнал голос, тембр не тот, — цель пехота, прицел тридцать, трубка семнадцать, десять снарядов, беглый огонь!

С усилием повертел головой, еще не совсем понимая, где я нахожусь, и что вокруг происходит, но точно знал, что ориентиры уже пристреляны, а расчеты умело и точно выполнят команду. Поднес к глазам бинокль. Почти залпом грохнули девять орудий. Наблюдал разрывы шрапнельных снарядов в боевых порядках атакующего противника. Интересно, а кто хоть этот загадочный противник, по которому ведет белый огонь почему-то подчиняющаяся мне батарея чуть ли не антикварных орудий? Посмотреть бы на него, из какой-такой оборзевшей страны, что на нас решился, а? Сейчас я им, прикажу гатить безостановочно, приведу захватчиков в чувство, служба моя такая — врагов Родины в чувство приводить и принуждать к миру артиллерийскими методами, а они очень ощутимы и почти всегда доходчиво смертельны. Не на тех напали! Но, все-таки, понятно, что на нас — не на тех, это точно, но кто, кто этот самоубийца неразумный, кто агрессор, чтоб ему! Хоть убейте — ничего понять не могу. Хотя, погодим с «убейте», разберусь без столь радикальных методов рекогносцировки. На сирийских повстанцев точно не похожи, не видел у них такой формы. И чего эти сирийцы ко мне привязались, ну, чисто каша какая-то в голове. Где они взялись на эту не совсем свежую голову. Мою голову — это точно, но мысли… Ух, как гудит в головушке… Ничего не понять. Мысли странные, однако, да….И, все-таки, я не с бодуна, не чувствую сопутствующих признаков, запахов и привкусов. И в тоже время отдаю новую команду, во всю глотку в бесконечном шуме боя заорав:

— Первый взвод — те же установки. Второй взвод — прицел двадцать восемь, трубка пятнадцать, третий взвод — прицел двадцать шесть трубка двенадцать, двадцать снарядов, беглый огонь!

Вновь поднес к восстанавливающим свою соколиную зоркость глазам верный бинокль. Кудрявые черно-белые облака разрывов накрыли неприятельскую пехоту на всю глубину, удалось чувствительно зацепить даже резерв. Посмотрел по сторонам. Непрерывный огонь вели артиллерийский батареи, стоящие справа и слева от нас по всему фронту, обращенному к морю. К берегу подходили транспортные баржи и выплескивали, как хозяйки воду из ведра, на берег все новых и новых солдат. Смутно знакомые стяги, глухо хлопая на свежем ветерке, бодро развевались над баржами. Конечно, знакомые, еще бы ими не быть, — это флаги турецкого султана — уверенно подсказала громким и отчетливым внутренним голосом восстанавливающаяся быстрым темпом память. Я же там, в Анталье, отдыхал однажды… Неплохо погудели, да…А девчонок там, ух, как мы там их… А теперь, что, уже воюем, что ли??? Зачем им это, у них же туризм накроется этой, или этим, ну как его…Вот напасть какая-то…Вот это номер…

— Дальномерщик, — подал тем не менее я команду, независимо от тревожащих и никак не отпускающих меня мыслей, — дальность до транспортов.

— Пять километров, — долетел до моих, будто заложенных ватой, ушей быстрый и четкий ответ.

— Первый взвод, прицел пятьдесят, осколочно-фугасная граната, пять выстрелов, поразить баржи, стрельба по готовности.

Три орудия громко, резко подскочив на месте, рявкнули, подняв столбы воды вдали от подходящих к берегу барж. Перелет. Прикинул поправки.

— Прицел сорок семь, пять снарядов, огонь.

В этот раз снаряды легли ближе, но тоже с перелетом. «Не учел скорость движения плавсредств», — проскочила юркая и умная мысль, явно мне не принадлежащая.

Не помню, каким образом я оказался у первого орудия и взялся лично наводить орудие, требуя от дальномерщика определить истинную дальность до барж.

Первый выстрел произвел лично. Снаряд лег примерно в десяти метрах от баржи. Ага, уловил, наконец, особенность. Поработал отработанными до автоматизма движениями подъемным и поворотным механизмом орудия, постарался навести точнее. Выстрел. Снаряд угодил точнехонько в самую середину баржи. Туда же отправил еще парочку смертоносных пилюлей — держите, гады, подарочек от Сашки. Стоп, Сашки… Да, и мужик этот — солдатик настойчивый, называл меня Александром Васильевичем. Но, погодите, я всегда Григорьевичем был, с самого рождения! Помнится, меня и в шутку в детстве, мальца еще совсем, называли просто Григорьичем. Григорьич, подь сюда, Григорьич, подь туда. Иль я все перепутал, с кем ни бывает. Как же так? Что со мной? Решительно запутался в ситуации. Даже как-то не по себе, страшновато стало…Хорошо, оставим это на потом, сейчас врежем агрессору, всыплем по первое число, а там и разберемся. Пушкарь-заряжающий, успевал забрасывать в казенник снаряды, без моей команды. Моему примеру последовали остальные расчеты первого взвода. Через несколько минут на нашем участке горело пять барж, остальные начали поворачивать и отходить в море. Посмотрел на поле боя и, облегченно вздохнув, с удовлетворением отметил, что атаку мы успешно отбили, поле сплошь усеяно обезображенными трупами врага.

— Стой, записать, цель пехота, — отдал я команду. — Командирам взводов пополнить боекомплект, проверить личный состав, доложить о потерях и о состоянии материальной части.

Пока я прыгал тут и командовал, денщик добросовестно ходил за мной словно тень. Все время пытался что-то поправить на моей голове. Странный головной убор у меня, мягкий, и не совсем удобный, как чалма у какого-то правоверного мусульманина.

Неспеша, слегка расслабившись, иногда спотыкаясь о какие-то кочки, я вернулся на командный пункт.

— Ваше благородие, я вам опытного санитара привел, — жалостливо и с просящей интонацией обратился ко мне денщик, указав рукой на солдата с сумкой, на которой изображен большой красный крест, — он вам хорошую повязку сделает, а то я наложил бинт впопыхах, как смог, лишь бы побыстрее устранить кровотечение.

Наконец-то пощупал рукой голову. Да, действительно, на голове что-то наподобие чалмы. Уселся на земляную ступеньку, отдав себя в умелые руки профессионала.

Как только санитар размотал бинт, сразу же потоками хлынула кровь, залила мне глаза и потекла за ворот мундира на спине. Продлилось это недолго, солдат споро наложил повязку — дело мастера боится.

— Вам, ваше благородие, надобно в госпиталь, — бесстрастно произнес санитар, — рана шибко большая, штопать требуется, иначе крови много потеряете, а это совсем плохо, как бы не того….да и не дай Бог заражение крови в такой-то обстановке, сами понимаете, не шутки это.

— Хорошо братец, спасибо тебе, кончится бой, обязательно схожу в лазарет, — ответил я санитару, — а сейчас, сам видишь, некогда — врага бить надо, очень уж он у нас шустрый, так и норовит пробраться к нам в тыл и натворить там нехороших дел. Не могу я ему это позволить, понимаешь? Сделай все, что нужно для завершения боя, чтобы я в строю до конца схватки был, побольше там всего намотай, закрепи, как след, чтоб не слетело. Ну, ты сам лучше меня знаешь, что там и как. Давай, родимый, вперед!

Санитар только покачал головой, еще раз осмотрел-ощупал сооружение из бинта, что-то подправил, подтянул и деловито поспешил дальше, в его помощи нуждались другие люди, раненых у нас было много — с разных сторон слышались стоны, мольбы, ругань и призывы поскорее оказать помощь бойцам.

На командный пункт пришел поручик Смирнов Виталий Иванович и два унтер-офицера — Горемыкин и Сушков.

— Господин поручик, а где ваши сослуживцы, и почему я не вижу старшего офицера батареи — поручика Водопьянова? — поинтересовался я у Смирнова, опять удивляясь, но на этот раз не имени и прочему, а откуда я знаю всех этих людей.

— Господин штабс-капитан, названные вами офицеры погибли в начале налета вражеской авиации, — опершись спиной о стенку командного пункта, с сожалением произнес поручик. — Бомба попала в окоп, где укрылись все офицеры. Поручика Водопьянова опознали по остаткам гимнастерки, прапорщик Строгов остался без нижней части туловища, а подпоручику Прохорову осколок срезал половину головы. Слава Богу, никто из них не мучился. Орудия во всех взводах не пострадали. Среди нижних чинов девять человек раненых, один тяжело. Не повезло нашим ездовым и лошадям. Ездовых погибло двенадцать, лошадей двадцать семь, разбито три десятка повозок и два орудийных передка. Боеприпасы не пострадали. Сейчас их доставляют на огневые позиции.

— Спасибо, господин поручик. Кстати, как ваше самочувствие, целы?

— Все нормально, я успел дойти до своего блиндажа, когда прилетели самолеты. Успел сам укрыться и подать команду взводу.

— Тогда назначаю вас старшим офицером батареи, но и свой взвод не забывайте. Назначьте толкового унтер-офицера вместо себя. Унтер-офицеры — Горемыкин и Сушков, соответственно командуют своими взводами. Приступайте к исполнению обязанностей. Озаботьтесь обновлением данных по всем ориентирам, также привяжите уничтоженные на берегу баржи, полагаю, нам следует ожидать новой волны десанта.

— Следует, — невесело согласился Смирнов, — вон у горизонта виднеются многочисленные силуэты кораблей турок, и, похоже, в сопровождении крейсеров и броненосцев, которые явно окажут огневую поддержку своему десанту, с их калибрами это будет серьезно, надо тщательно подготовиться к следующему бою.

Посмотрел, куда указывал рукой поручик, мундир которого пообтрепался во время последнего боя. Да, горизонт был усеян дымами множества кораблей. В мой все замечающий бинокль удалось рассмотреть несколько крупных кораблей. Эти мастодонты со своими крупнокалиберными пушками-дурами, перемешают наши позиции с землей за считанные минуты. Пушки на огневой позиции батареи напоминают известные мне Д-44, могут закинуть снаряд на десять-двенадцать километров и попасть в корабль. А вот нанести урон бронированным кораблям — не в состоянии, нет бронебойного снаряда для такого калибра орудий. И никакие это не Д-44, а обыкновенная полевая, восьмидесятипятимиллиметровая пушка системы Плахова, проскочила мысль в голове, как в последний час — опять помимо моей воли.

Каша из мыслей в голове не прекращала бурлить, вызывая сильную головную боль. И так голова трещит от раны, а тут еще мысли непонятно какие в голове циркулируют. А так нужна ясность мысли и свежая идея о подготовке к новому бою, который обещает быть еще тяжелее. Я почему-то, по неизвестной мне причине ощущал себя одновременно в двух лицах и что-либо понять

по — прежнему затруднялся. Чтобы в голове ни шевелилось, я продолжал готовиться к отражению очередного десанта. Почти как в той пословице: глаза боятся, а руки делают.

Вначале осмотрел свой командный пункт. Построен он довольно странно с точки зрения моих познаний в фортификации, не укрыт несколькими накатами бревен, крыша из тонких сосновых жердей — защита слабая. Телефонист с допотопной моделью телефона, тоже не укрыт никак. С этим разберусь позже, но вот откуда они такое старье выкопали, пропили, что ли новые аппараты, ну я им всыплю, попомнят у меня, как с военным, государственным имуществом надо обращаться, а сейчас надо осмотреть позиции батареи.

Взводы расположены нормально. Орудия расставлены с приемлемым интервалом, укрыты в пригодных для использования орудийных двориках. Правда, конфигурация этих двориков меня немного смущала, да и глубина тоже. Приказал дворики углубить на два штыка, а также отрыть щели для укрытия личного состава. Пока еще есть время, надо зарываться в землю основательно. Телефонисты бегали по позиции батареи, восстанавливали связь.

— Ваше благородие, — позвал денщик, — пока басурмане не очухались, покушайте, я уже накрыл вам на командном пункте.

— Спасибо, Матвей. А личному составу батареи горячее доставили?

— Их благородие, поручик Смирнов, уже распорядились. Послушайте, вовсю гремят ложками наши пушкари.

— Это хорошо, это радует. Если аппетит у солдата не пропал, значит и дух его крепок. Значит и самому надо подкрепиться, согласен.

Есть действительно хотелось. Со вчерашнего дня ничего не ел. Странно. Как это не ел? Мы вчера вечером с сирийцами барашка кушали, вкуснятина неописуемая. Штатный повар Хаким — мастер своего дела, приготовил мясо с местными специями просто замечательно.

Какой Хаким? Какой барашек? Ничего этого вчера не было. Я перед боем решил ничего не есть, вдруг ранение. На пустой желудок вероятность остаться в живых, как говорил наш доктор, повышается. И вообще, откуда эти мысли в моей голове? Устал я от этого непонятного состояния.

Потряс головой, в надежде, что в голове проясниться. Не тут-то было. Сделал хуже. Из-под повязки вновь начала обильно сочиться кровь. Надо быть осторожней.

Тарелку ароматной и страшно вкусной гречневой каши, над миской с которой призывно вился чуть заметный парок, с приличным куском крепко разваренного в котле полевой кухни мяса, я с превеликим аппетитом приговорил за считанные минуты. Молча и чуть не урча от удовольствия, чему сам был несказанно удивлен — обычно я ем с соблюдением всех норм поведения культурного человека. Точно: голод — не тетка, заставляет проявлять какие-то первобытные черты характера несмотря на все воспитание и привитые с детства манеры. Запил кашу вкуснейшим чаем из большой оловянной кружки с огромным ломтем белого хлеба, окаймленного румяной зажаристой корочкой, приятно хрустящей на моих крепких молодых зубах. После сытной и вкусной трапезы я, слегка расслабившись, неспеша достал из кармана серебряный портсигар тонкой работы с монограммой (гм, и откуда только он взялся, не было у меня никогда такой любопытной вещицы — иль в карты давеча выиграл, так у кого?) и с блаженством закурил ароматную папиросу. Опять странность: от привычки дымить я избавился более пяти лет тому назад, а сейчас курю с удовольствием, не отрывая взгляда от горизонта, откуда приближались вражеские корабли. Даже умело, уверенно, играючи пускаю колечки, а также, докуривая, в ожидании последующих событий, тяжело и, устало расслабляясь, блаженно выпускаю табачный дым через нос, с тайной надеждой выдыхая с ним, казалось бы, все тягости бытия, все негативные последствия войны, все возможные горести. Но это были явно призрачные и несбыточные надежды на мир и спокойствие. Ибо началось.

Вокруг множественной неприятельской армады, состоявшей из огромной стаи хищных, жаждавших русской крови кораблей разного водоизмещением и боевого назначения, начали подниматься огромные столбы воды, словно гигантские кристаллы, в мгновение ока выраставшие над поверхностью воды перед доносившимся через несколько секунд звуком мощных разрывов снарядов явно очень крупного калибра. Развернувшееся перед нами зрелище своей логикой напоминало грозу: сначала внезапная вспышка молнии — затем оглушающий звук грома, но никогда наоборот. Похоже, из-за горизонта по врагу наносят серьезный упреждающий удар, подумалось мне и стало как-то поспокойнее — слава Богу, командование не оставило нас один на один с главным калибром неприятеля. Хорошо, что у нас имеется свой главный калибр, не менее грозный, чем турецкий, и он сейчас крепко вжарил по нападающей стороне. Капитан первого ранга Щетинин в офицерском собрании говорил, что на корабли Черноморского флота поступили новые типы радаров, позволяющие обнаруживать противника еще до визуального контакта, и вести по нему прицельный огонь.

В небе появились маленькие, но стремительно увеличивающиеся в размере точки. «Наверное, это наши знаменитые «Альбатросы», — тоже сама собой всплыла мысль. А другая мысль ее крыла как козырная карта — простую масть: но почему не «МиГи» или «Сушки». Почему-то мне более привычными казались именно эти аббревиатуры, а не какие-то птичьи имена. Вот «Мигари», «Сушки» — это — да, это — сила, это — мощь и вооружение, это — быстрота полета, это — гроза всех проклятых америкосов и иже с ними прихлебателей-табаки. А что такое эта птица — я вам ее сейчас мигом из рогатки: хрясь и нет. Кстати, а как вам каламбурчик про «мигом», а? Даже мне понравился. Скромно, но с армейским вкусом. Как и должно.

Однако, они стали с боевого разворота заходить для атаки на вражеский флот. Турки не сразу открыли огонь по самолетам: по всей видимости, прозевали их прилет или вообще еще не привыкли к участию авиации в проведении морских сражений. Кто знает, мне трудно было дать оценку действиям турок. И, тем не менее, к самолетам потянулись огненные трассы, и среди них начали появляться белые облачка от взрывов снарядов зенитных орудий. Не хотелось бы мне быть в кабине самолета. Защиты от орудий и пулеметов никакой, а в бомбоотсеке подвешена стокилограммовая дура, и ее надо сбросить точно на палубу корабля. По моему мнению, пилоты — отчаянные ребята, проще говоря, смертники. Малейшее повреждение самолета, и все, до берега не долетишь, упадешь в воду. Настоящее счастье, если кое-как сядешь или упадешь рядом со своими кораблями, и успеют выловить свои же моряки. А если упал рядом с неприятелем, то однозначно смерть, никто из воды доставать не станет, просто расстреляют из пулеметов.

Минут через тридцать в зоне видимости появились наши корабли. Я насчитал двадцать девять крупных и три десятка помельче. Наши корабли вели интенсивный огонь по противнику. Я отметил несколько удачных попаданий. Вот крупный турецкий броненосец окутался паром, где-то в районе кормы вспыхнул пышный такой пожар, размахивающий по сторонам огромными огненными языками пламени, оттеняющийся плотным, сажистым дымом, что превращало картину в более зловещую и контрастную. Не успело взорваться там, как туда же ему прилетел еще один увесистый гостинец, взорвавшийся в надстройке. Броненосец вывалился из общего строя, с креном на левый борт начал заваливаться. Он еще не лег на борт, когда прогремел сильный взрыв, и броненосец развалился на две части. В разные стороны, с разной скоростью, в зависимости от своего размера, разлетелись куски того, что еще секунду назад составляло цельный металлический корпус грозного морского хищника, управляемого вражеской рукой. Похоже, наши комендоры удачно поразили машинное отделение и взорвались котлы, а с ними, возможно, и весь боекомплект. Откуда я знаю все это? Я никогда подобных броненосцев не видел, даже в Интернете. И откуда я знаю, что это броненосцы? Да все оттуда, — подсказала память, — у каждого командира батареи есть блокнот силуэтов своих и неприятельских судов, и знает он их наизусть, до самого последнего штриха.

Несмотря на усилия нашего флота и пилотов, вражеские десантные баржи под прикрытием миноносцев быстро приближались к нашему берегу. Десяток наших миноносцев бросились на перехват, натужно выжимая из машин максимальный ход. Ведя на ходу беглый огонь, наши корабли смогли поджечь только один турецкий миноносец, к большому всеобщему сожалению, а вот баржи не пострадали вообще. Плохо, сейчас эта орава барж выплеснет на наш берег очередную партию десанта, и кто его знает, вдруг турки смогут захватить плацдарм и развить наступление. Ладно, хватит размышлять, надо готовиться к отражению наступления, очнувшись от завораживающе страшного зрелища, решил я.

Еще раз пробежался по позиции батареи, проверил готовность к ведению огня. Приказал посадить рядом с дальномерщиком телефониста, при стрельбе услышать его доклад сложно.

— Виталий Иванович, — позвал я поручика Смирнова, — озаботьтесь, пожалуйста, баржами с десантом на подходе. — Видите остатки нескольких в полукилометре от берега, — показал на них рукой. — Прикажите дальномерщику взять до них дальность. Выделите первый взвод на обстрел подходящих суден. Второй и третий взвод пусть приласкают турок, когда они начнут высадку. Чередуйте фугасные и шрапнельные снаряды.

— Я вас понял, — ответил поручик. — Дадим жару этим туркам, снарядов у нас много, буквально десять минут назад доложили о подвозе еще одного боекомплекта.

— Отличная новость. Рассредоточьте повозки по нашим позициям, чтобы не толпились в одном месте, в темпе. Десант будут прикрывать миноносцы своими орудиями, да и самолеты прилететь могут. В прошлой атаке турки самолеты использовали, потрепали нашу батарею. Попадет снаряд или бомба в боеприпасы — рванет так, что мало не покажется.

— Мы еще легко отделались, — хмуро сообщил поручик. — Соседняя батарея капитана Зачиняева понесла существенные потери в живой силе. Четыре орудия разбиты. Из офицеров уцелел только сам Зачиняев, получив ранение обеих ног. Сидит на своем командном пункте и управляет батареей. Телефонная связь у него пришла в полную негодность, поэтому использует посыльных. Очень тяжелое у него положение, но он старается держаться, демонстрировать всем солдатам свой боевой дух, несмотря на ранения и боевые потери.

— А я видел, что его батарея при отражении первого десанта вела довольно прицельный огонь.

— Унтер-офицеры сами выбирали цели и самостоятельно принимали решения, к тому времени капитан Зачиняев был без сознания, ему делали перевязку. Мне санитар говорил, что капитана нужно срочно эвакуировать в госпиталь, одна нога сильно повреждена, сломаны кости. Но Зачиняев категорически отказывается покидать позиции батареи. Вы бы, господин штабс-капитан, повлияли на Зачиняева, как-никак приятельствуете, а так пропадет ведь.

— Хорошо, Виталий Иванович, отобьемся, обязательно прослежу за отправкой его в госпиталь. Идите, готовьтесь, полагаю, через полчаса начнется.

Началось, но гораздо раньше. Прилетели турецкие самолеты. Встретили их плотным пулеметным огнем пехотинцы, ведь наши позиции, как ни странно, не прикрывал ни единый зенитный расчет. И, надо отметить, встретили довольно удачно — один самолет задымился и затерялся где-то в нашем тылу. Если летчик остался жив — его найдут, кому положено, и выкачают из него развединформацию. А как иначе. Надо использовать любую возможность для получения дополнительной информации о противнике, его замыслах, передислокации подразделений различных родов войск, запасах боеприпасов, да и о моральном состоянии войск тоже. Есть у нас специалисты. Но это уже не наша забота. Наша — не дать пройти вглубь нашей территории солдатам турецкого десанта, уничтожить как можно больше живой силы и техники врага. Это мы умеем. Этим и займемся, что умеем.

Я поспешил укрыться в окопе рядом со своим командным пунктом. Периодически осторожно выглядывал, чтобы определить место неприятельского десанта.

Отбомбившись, самолеты улетели. Моей батарее вреда не нанесли, разрыв пары линий связи — не критично. Занял свой боевой пост, получил доклады о готовности к ведению огня. Туркам осталось пройти примерно четверть километра и они попадают в зону уверенного поражения первым взводом. Я уже мысленно потирал руки, когда на позиции батареи начали рваться снаряды. Ох ты, Боже мой, это миноносцы решили поддержать свой десант, обстреливая наш берег. Куда смотрят командиры наших миноносцев? Почему допустили обстрел берега? Мысленно возмущался я, периодически приседая, пережидая, когда пролетят надо мной комья земли и осядет пыль.

Из нашего тыла по турецким миноносцам открыла огонь крупнокалиберная батарея. Врагу прошлось постоянно маневрировать, поэтому об обстреле берега на некоторое время турки забыли. Как говорится: не до жиру, быть бы живу. Сейчас мы разберемся, каким боком к туркам повернется эта наша пословица.

Вот и наш черед наступил. Первое прямое попадание в подходящую баржу получилось после третей серии из трех снарядов. О, как замечательно попали! Баржи турок использовали топочный мазут для своих машин и, похоже, в бак одной из них угодил снаряд. Огромный красно-черный шар вначале вспух, а затем лопнул с оглушительным взрывом. На поверхности моря остались догорающие останки баржи и несколько десятков барахтающихся в воде людей — тех, кому повезло выжить. Хотя насчет везения — это вопрос спорный. Может на самом деле повезло как раз тем, которым уже не суждено быть на белом свете, так как многие из еще держащихся на воде находились в огненных капканах пылающего топлива, а их предсмертные вопли ужаса доносились до наших позиций. Даже мне стало как-то не по себе. Война — это сплошной ужас, да, это так, но мы их к себе не звали. Напросились, что же делать. Иначе нельзя.

Взглянул на воюющее море, там канонада не прекращалась, кто кого одолевал непонятно, дым от выстрелов мешал нормально рассмотреть, но я очень надеюсь, что выучка и мощность нашего флота окажется значительно выше турецкой. Сейчас будем встречать с распростертыми объятиями десант, ведь в этот раз к берегу подходит в два раза больше турецких барж.

На подходе батарея уничтожила примерно десяток суденышек, несколько повредила, однако они смогли приблизиться к берегу и начать массовую высадку войск.

С пехотных позиций по десанту начали работать легкие тридцатимиллиметровые автоматические орудия системы Орехова («орешки»). Калибр малый и снаряд не слишком тяжел, но скорострельность в сто выстрелов в минуту и более пятисот мелких осколков для атакующего противника хорошая пилюля. К «орешкам» подключились минометы разных калибров. Интересно когда успели их передислоцировать? В предыдущем отражении, минометы не были слышны. Это очень грозное оружие. Больше всего убитых, покалеченных и израненных — именно их работа.

Естественно и моя батарея тоже начала собирать свой кровавый урожай. Стрельба велась без спешки, упор делался на точность огня, правда, темп поддерживали высокий.

Максимум еще три часа светлого времени, подумал я, а потом сплошная темень. Неужели турки надеются к заходу солнца захватить плацдарм на нашем берегу? Это сделать совершенно невозможно, тем более при такой плотности огня. Еще час и от десанта в прямом смысле слова не останется и живого места. Да и вражеские корабли прикрытия наши миноносцы отогнали от берега, потопив три турецкие лоханки.

Тонкий свист снаряда крупного калибра, выпущенного в сторону моей батареи, я не слышал. Потому что он не пролетел мимо, куда-то вдаль. Потому что он такой же как те, уже упоминавшиеся мной молния или разрывы снарядов в море — сначала мгновенное физическое воздействие, а затем более медленный, чем визуально получаемая информация, — звук. Звук грома, что звук взрыва. Снаряд взорвался в ходе сообщения к моему командному пункту. Что-то сильно ударило в левое плечо и в левую руку, я это успел осознать, не почувствовав боли, но ощутив, что меня развернуло в сторону тыла батареи, открыв моему уже почти ничего не воспринимающему взгляду Керчь. Я всего одно мгновение, его миллионную долю, смотрел в ту сторону, но ничего толком не видел. «А на город турки налет не совершили, дыма от пожаров нет», — была моя последняя мысль перед наступлением полной темноты. Звука взрыва — не расслышал, пронзившая меня боль отключила всю нервную систему. Мое «я» исчезло и куда-то провалилось вместе с моим телом…