Муля не нервируй… Книга 6

Глава 25

— Это же чёрте что получается! Чепуха! Реникса![1] — возмущённо вскричал Модест Фёдорович, — ты же только головой своей подумай, Муля! Иметь такую возможность — прибор для анализа элементного состава веществ с эффектом Зеемана! А они даже не в состоянии специалиста найти! Да если бы у нас такая машинерия была — оооо! Я бы только свистнул, и тут уже сразу человек двести стояли бы в очереди и боролись за право сделать расчёты! Не-е-е-ет, сытая буржуинская жизнь совсем расслабила этих деятелей от науки…

Модест Фёдорович ещё пару раз от души смачно чертыхнулся и возмущённо покачал головой.

— Отец, но ведь это действительно ужасно, — с максимально скорбным видом сказал я.

— Конечно, ужасно! Ты же понимаешь, Муля, если запустить такой прибор и на нём начать делать исследования, то это же моментально поможет человечеству…

Модеста Фёдоровича опять понесло. Я терпеливо ждал, пока он иссякнет, но он, уставший за несколько недель от добровольного затворничества и беспробудной пьянки, сейчас говорил, говорил и никак не мог выговориться. Подошла Дуся и тихо пристроилась сбоку. Она с умилением слушала Модеста Фёдоровича и улыбалась тихой улыбкой Моны Лизы, а он, словно Ленин на броневичке, всё рассказывал и рассказывал… толкал, в общем, речь.

Наконец Дуся не выдержала, видимо, устала стоять, и перебила Модеста Фёдоровича:

— Модест Фёдорович! — воскликнула она, — у меня там такой супчик вкусный! Пальчики оближете! С куриными потрошками и белыми грибочками. Давайте покушаем, и вы нам потом с Мулей про эффект вот этого Змейкина вашего всё и обскажете, но только давайте лучше на кухне, а?

Модест Фёдорович поперхнулся на полуслове прямо посреди своей речи — хотел сказать «циклопентадиенилтрикарбонилгидридвольфрам», но оборвал сам себя и получилась и вовсе какая-то ерунда. Да он и сам это понял и метнул возмущённый взгляд на Дусю, но затем не выдержал, сглотнул, и у него в животе громко заурчало.

— А ты знаешь, дружочек, давай, — вдруг покладисто сказал он.

— Тогда мойте руки и приходите! — велела Дуся, обрадованная такими событиями, а сама резво потрусила на кухню и начала там греметь посудой.

Мы с Модестом Фёдоровичем по очереди послушно помыли руки в ванной и последовали за ней.

— О! — только и сказал я, когда мы, наконец, вошли.

Радостная Дуся расстаралась вовсю: на столе стояли глубокие миски, до краёв наполненные густой пахучей похлёбкой с куриными потрошками, по центру находился поднос с крупно порезанным рыбным пирогом. Дуся даже вчерашние котлеты, на всякий случай, разогрела. Кроме того, она достала откуда-то из своих закромов дефицитную банку рыбной консервы. Но и этого, ей, видимо, показалось мало, потому что она разогрела в духовке домашнюю колбасу, которую держала исключительно для праздника. А ещё добавила тарелку с кусочками сала и хлебушек — всё это было красиво расставлено на столе, который, на первый взгляд, буквально ломился от изобилия.

Модест Фёдорович посмотрел на этот продуктовый натюрморт голодным взглядом, и руки у него аж задрожали. Ну да, конечно, — столько времени голодать. Даже не знаю, чем он там всё это время питался. Подозреваю, что в кабинете у него могли быть какие-то запасы, возможно, конфет, баранок или даже каких-то консервов. Но я как-то не видел, чтобы он в эти дни хоть что-то ел на кухне. Хотя, я подозреваю, что, возможно, Дуся слегка его и подкармливала. Но, как бы там ни было, Модест Фёдорович набросился на суп, словно с голодного края.

Я незаметно усмехнулся и тоже приступил к ужину. Дуся села напротив, подпёрла рукой щеку и с умилением наблюдала, как жадно Модест Фёдорович поглощает еду.

— Добавки? — с умилением, тёплым голосом, спросила она.

— Пожалуй, не откажусь, — улыбнулся Модест Фёдорович и схватил котлету.

И пока Дуся возилась возле плиты, наливая ему добавки, он продолжил:

— Ты пойми, Муля, этот прибор — это же прорыв! Это очень важно! Если бы у нас такой был, то все вот эти проекты, которые планируется провести по освоению природного ландшафта нашей страны, они бы заиграли совершенно по-другому! Ведь мы же смогли бы провести целый ряд предварительных исследований…

— Тише, тише, отец, — сказал я, перебивая его. — Это всё очень здорово, но тут вопрос немножко другой. Вот смотри: у них нет исследователя для того, чтобы работать на этом приборе. А вот ты умеешь на нём работать, насколько я понял, правильно?

Модест Фёдорович задумчиво кивнул, не замечая, как у него капает горчица прямо на стол.

— Угу…

— Так вот, отец, если ты один умеешь на этом приборе, то я не пойму, как ты сможешь потом спокойно спать? Как ты сможешь есть вот эту котлету с горчицей, когда такой прибор — дорогущий, редкий — сиротливо стоит, накрытый чехлом в лаборатории, и никто на нём не работает?! Какое же это преступление для науки! Какое же это преступление против человечества! — я демонстративно-удручённо покачал головой.

Модест Фёдорович и Дуся удивлённо посмотрели на меня, а я продолжил:

— И, может быть, отец, стоит лично взглянуть на этот прибор и, хотя бы, обучить кого-то, чтобы он мог на нём поработать?

От этой идеи глаза Модеста Фёдоровича загорелись.

— Может быть, тебе стоит поехать туда и поработать на этом приборе? — продолжал нагнетать я.

— Да ты что! — возмутился Модест Фёдорович. — Я же здесь работаю! На Родине!

— Ты уже здесь не работаешь, отец. Ты написал заявление на увольнение, — безжалостно напомнил я.

— Как? Я? Ах, да… точно… написал… — задумчиво пробормотал Модест Фёдорович и озадаченно почесал затылок.

Кажется, в таком состоянии он даже не помнил, что он натворил. Дуся взволнованно посмотрела на меня, я глазами показал ей, что ничего страшного, всё под контролем, мол, сиди тихонько и не рыпайся, а сам продолжил:

— И тётя Лиза сильно переживает, что ей помочь с этим прибором некому.

Модест Фёдорович печально вздохнул.

— И она боится, что приедет проверка, а у неё этот прибор просто так стоит…

Модест Фёдорович озадаченно почесал затылок и задумался.

И тогда я сделал контрольный добивающий:

— А ещё она боится, что если она не найдёт человека на этот прибор, то на следующий год ей срежут финансирование.

Вот тут уже Модест Фёдорович дрогнул. Он ошалело посмотрел на меня и неуверенно сказал:

— И что делать?

— Как что? — вытаращился я на него, — ехать, конечно же! Тёте Лизе срочно нужна помощь. И только ты можешь её спасти! Тем более, что ты не обременён ни работой, ни семьёй. Так что бери и езжай!

При упоминании о семье Модест Фёдорович покраснел и выдавил:

— Я подал заявление на развод.

— Но тебя же не развели ещё?

— Там месяц…

— Ну и вот! На момент отъезда ты будешь женат, а там и без тебя разведут. В крайнем случае, найми адвоката и оставь ему доверенность, пусть он рулит от твоего имени…

— Ты считаешь, что меня так быстро выпустят? — недоверчиво посмотрел на меня Модест Фёдорович, проигнорировал всё остальное, что не относилось к науке.

— А почему нет?

— Но ты же сам сказал — ни работы, ни семьи…

— А мы тебя оформим консультантом в мой проект. Также, как тётя Лиза со стороны югославов была, консультантом по спецэффектам и пиротехнике… как-то примерно так оно называлось. Я завтра же скажу Йоже Гале, он умеет такие дела проворачивать.

— Что-то мне не верится… — пробормотал Модест Фёдорович, но видно было, что он уже загорелся идеей ехать работать на чудо-приборе и спасать человечество, и тётю Лизу в частности.

— Ой, да чего наперёд волноваться? Здесь главное влезть, а там видно будет, — отмахнулся я, — ты лучше допивай чай и поищи литературу по этому вопросу. Кто его знает, какие там ещё затруднения могут быть, с этим прибором. Вряд ли тебе книги килограммами позволят вывозить. Так что подготовься, что ли.

Модест Фёдорович аж подпрыгнул от возбуждения:

— Точно, Муля! Ты у меня — голова! Я же совсем недавно в бюллетене Академии наук СССР видел одну занимательную статью Афанасьева… — он на мгновение замолчал, взгляд его при этом сперва остекленел, затем сделался совершенно безумным, и он с приглушённым воплем выскочил из кухни в кабинет.

Недопитый чай остался на столе.

А буквально через миг из его кабинета послышались звуки падающих книг.

— Ну слава богу! — перекрестилась Дуся и облегчённо улыбнулась.

— Что скажете, Фаина Георгиевна? — спросил я на следующий день, когда мы вместе возвращались из съемочной площадки, где Тельняшев тщетно пытался «продвинуть» свою протеже — кудрявую блондинку с овечьими глазами.

Злая Фуфа посмотрела на меня задумчивым взглядом:

— Ты знаешь, Муля, меня всегда ужасно раздражают такие ситуации. Ты стараешься, добиваешься, ты проживаешь каждую роль словно в последний раз. И иногда я думаю, что нас приучили к одноклеточным словам, каким-то куцым, глупым мыслям, и вот как играть после этого Островского? Я каждый раз, когда начинаю новую роль, я долго, несколько ночей, не сплю. Я хожу по комнате, курю и думаю: как бы этот персонаж сделал в этой ситуации, а в этой? Как он прожил бы жизнь? Почему он так делает? Как он это чувствует? Как он думает, как мыслит? И вот это всё я пропускаю через себя, поэтому каждая моя роль — она выстрадана.

Она вздохнула. Мы подождали, пока мимо проедет грохочущий трамвайчик и пошли дальше.

— И вот когда я смотрю, как приходят такие девочки, у которых из достоинств — только груди и всё, эдакие пупсики, и их ставят играть главные роли, а они умеют только рот открывать и хлопать глазами, мне становится больно и грустно. Потому что это же искусство должно быть! Да, их научили красиво разговаривать, поставили им речь, они как-то там крутят руками, головой, что-то изображают, но они — бездушные куклы, она не живут на сцене. Я не понимаю, как можно идти в искусство, если ты не имеешь вот такой бездонной души, которая всё вот это чувствует, всю боль человечества?!

Она задумчиво посмотрела на меня и вздохнула:

— И тем не менее на все главные роли, все лучшие роли даются вот таким вот девочкам с пухленькими губками. А ведь они же этого не заслужили!

— Фаина Георгиевна, — сказал я, — но ведь вы же сами прекрасно понимаете, что дело не в вашем таланте или не таланте. Вам не дают главные роли не потому, что у вас нет таких белокурых локонов, а потому что у вас плохие отношения с режиссёрами. Вы постоянно их критикуете, вы возмущаетесь их командами. Причём если бы наедине ещё, но вы же делаете это громко, демонстративно. Ваши язвительные слова уходят в народ. Конечно, вас после этого никто не любит. Конечно, им легче не держать вот такого, извиняюсь за выражение, склочного человека, как вы, а поставить двух девочек с надутыми губками, которые будут безропотно двигаться в ту сторону, в которую им скажет режиссёр, чем поставить вас. Ведь вы же высмеиваете их за малейшую оплошность или же даже ещё не произошедшую оплошность… с прицелом на будущее, так сказать…

Фаина Георгиевна засмеялась:

— Да, это так. Но я не могу смотреть на фальшь.

— Я знаю, Фаина Георгиевна, что вы очень талантливы… но…

— Ха, Муля! Талант — это неуверенность в себе и мучительное недовольство собой и своими недостатками, чего я никогда не встречала у посредственности. Вот эти девочки — им же этого не дано!

— А вы довольны, в принципе, последними своими ролями? — спросил я.

— Ну, конечно, Муля! Я за время этих съёмок просто переродилась. Я познала такое удовольствие! Среди сербов, как ни странно, оказалось очень много крепких, талантливых актёров. Они там, даже молодые, играют довольно хорошо, немножко по-другому, но хорошо. И я очень много от них взяла каких-то методик, каких-то приёмов, а они — от меня. И вот эти месяцы для меня — просто это какой-то калейдоскоп эстетического удовольствия!

— И не зря… Думаю, именно из-за этого удовольствия вы связали ту жёлтую жилетку, — не смог опять не упомянуть я.

Фаина Георгиевна вспыхнула, помолчала, а потом сказала:

— Я не умею выражать сильных чувств, хотя я могу сильно выражаться.

— Это угроза? — спросил я и засмеялся.

— Да нет, это нормально. В моей старой голове две, от силы три мысли, но они временами поднимают такую возню, Муля, что, кажется, их там тысяча.

Я опять рассмеялся и таки не удержался:

— Так всё же, что с жилеткой? Что-то налаживается? Вениамин Львович, хоть и носит фамилию Котиков, но фору ещё всем даст!

Фаина Георгиевна посмотрела на меня озорным взглядом, лихо подмигнула и, совсем как девчонка, хихикнула:

— А то!

Я провёл Раневскую до подъезда, но заходить «на чашечку какао» отказался. А по дороге домой решил заглянуть в коммуналку, проведать Машу. Всё-таки, как оно ни есть, а «мы в ответе за тех, кого приручили».

Миша Пуговкин рассказал мне, что переезд прошёл отлично, при этом вид у него был довольно сконфуженный — видимо, Маша хорошо потрепала ему нервы. Также он сказал, что они с Надеждой помогли ей обустроиться в комнате.

— Надюшка моя даже шторки ей оставила, и покрывала, — похвастался Миша. — Всё, что могли: и кастрюльку дали, и тарелки. Всё, что у нас было, разделили поровну.

— Ты молодец, Миша, — сказал я.

— Да нет, это ты молодец, Муля. Потому что, если бы не ты, я бы до сих пор ютился в той маленькой комнатке в общежитии и спивался бы от разлуки с семьёй.

— Ну, я рад, что у тебя всё хорошо, — сказал я.

И вот сейчас я зашёл в коммуналку, чтобы проверить, как Маша устроилась. Не то чтобы я не доверял Михаилу, но проверить всё равно было надо, потому что, как-никак, но какое-то время Маша всё-таки была членом нашей большой семьи. И перед Модестом Фёдоровичем мне было бы неудобно, если бы она сейчас оказалась в ужасных условиях.

Ключ от входной двери коммуналки ещё оставался у меня, я его так и не отдал. Сам не знаю, зачем я хранил его. Поэтому открыл дверь и вошёл внутрь.

В квартире было тихо. Бывшие соседи все разъехались или разбежались кто куда. Белла, видимо, в это время была либо на базаре, либо, может, на работе. Муза переехала к своему Виталию. Старые-новые соседи и носа не высовывали из комнаты, а больше никого особо там и не было.

Я заглянул на кухню — там тоже было тихо, лишь на плите сиротливо булькала свёкла в кастрюльке. Ну, это долго, — подумал я, подошёл к двери своей бывшей комнаты и постучал. Некоторое время ничего не происходило, затем дверь открылась, и на пороге появилась Маша. Она ещё больше раздулась, живот уже капитально так выпирал, и видно было, что ходить ей нелегко. Лицо у неё расплылось, и она, раньше такая свежая и красивенькая, сейчас напоминала резиновую куклу.

— Что, пришёл полюбоваться? — возмущённо крикнула она. — Смотри, смотри, где я живу!

Она театрально зарыдала, некрасиво вытягивая шею.

— Да, я смотрю. Зашёл вот проверить.

Я сделал шаг в комнату, и как Маша ни старалась преградить мне дверь, я всё равно вошёл.

В комнате царил бардак. Я не думаю, что Надежда-аккуратистка оставила ей комнату в таком состоянии. На её страсть к чистоте я давно обратил внимание. А вот Маша всего за пару дней успела превратить ранее опрятную комнату в свинарник. Кровать была не застелена, постельное бельё нужно было менять. Скатерть на круглом столе, за которым мы с соседями когда-то так любили посидеть, пестрела пятнами от какого-то пролитого то ли чая, то ли супа. На примусе, который стоял на тумбочке, видимо, что-то подогревалось и убежало, потому что тумбочка была вся в липких пятнах. На полу валялась одежда, скомканная и разбросанная, причём предметы дамского гардероба валялись вперемешку с остальным барахлом.

— Да, вижу, как ты здесь живёшь, — скривился я.

— Я живу в ужасных условиях! — опять заверещала Маша. — Это ты! Ты во всём виноват!

Я удивился.

— В чём я виноват, Маша? В том, что ты загуляла, что нашла хахаля, изменяла своему мужу, прижила ребёнка непонятно от кого, сама разбила, по сути, семью. Это я виноват? Мне кажется, ты что-то путаешь.

Маша села за стол и разрыдалась. Я сел напротив и сказал:

— Чаем меня не напоишь?

— Разве что соляной кислотой! — прорычала Маша.

— Ну да, с кислотой ты управляться умеешь, — поддел её я, вспоминая ту прошлую историю.

Маша вспыхнула, но промолчала.

— Да, Маша, я всё понимаю, но такой срач… Ты бы могла и убраться.

— Мне тяжело! — возмутилась Маша.

— Ну, как бы тебе не было тяжело… Может, тебе тяжело тарелку помыть или что? Но постель застелить или вещи на пол не бросать? Ты же могла этого не делать…

Маша промолчала, губы её зло кривились.

— Знаешь, Маша, — сказал я, глядя на неё с жалостью, — я смотрю на тебя, и мне ты напоминаешь ту старуху из сказки о золотой рыбке. Ты же помнишь, чем эта сказка закончилась?

Маша вспыхнула, но с усилием кивнула.

— И вот я смотрю на тебя… Ведь у тебя было всё: была любовь моего отчима, была квартира, было положение в обществе и уверенность в завтрашнем дне. У твоего ребёнка был отец и было прекрасное будущее. И вот ты взяла и всё разрушила. Зачем так, Маша? Неужели ты теперь довольна этой ситуацией, что сложилась?

Маша вздохнула.

— И где же твой этот хахаль, который приходил к тебе в то время, когда Модест Фёдорович мотался по командировкам?

Маша промолчала и не ответила.

— И вот как ты теперь дальше будешь?

Очередного ответа я не услышал. Мы сидели так некоторое время, глядя друг на друга, и я уже понял, что мне надо уходить, когда Маша вдруг сказала:

— Муля, как ты думаешь, я смогу выбраться из этой ситуации?

Она посмотрела на меня таким взглядом, и я вдруг увидел, что сейчас она снова такая же Машенька, как я её помнил по первой, второй или третьей встречам.

— Да, конечно, всё вполне может измениться, — кивнул я. — Но только есть одно-единственное условие.

— Какое?

— Для этого тебе нужно пройти большую трансформацию.

— Что? — спросила Маша.

— Измениться тебе надо.

— Но я изменилась!

— Нет, Маша, тебе это сейчас так кажется. Ты очень эгоистичная. Ты привыкла, что тебя все любят, что тебе всё всегда дают. И мой отчим, и хахаль твой, и я не знаю, отец этого ребёнка, наверное, по началу тоже. Ты же только берёшь эту любовь, но ты не способна её дарить. А вот сейчас тебе Бог даёт ребёнка, даёт уникальную возможность — благодаря этому ребёнку познать безответную, безусловную любовь. Потому что если ты, например, любила моего отчима благодаря его положению в науке, в обществе, его материальному положению, своего этого хахаля — за молодость, там ещё за какие-то достоинства, то ребёнка ты будешь любить просто так, потому что он существует. И он тебя будет любить тоже просто так. Если ты сможешь принять это, если ты пройдёшь этот урок, то ты изменишься, и ты научишься тоже любить и дарить любовь. И тогда, может быть со временем, ты встретишь человека, который тебя полюбит просто так, а ты полюбишь его. Тоже просто так. Но это будет не быстро.

Мы помолчали. На кухне, в глубине квартиры, громко тикали ходики. Я уже и отвык от этого звука за последнее время.

— А что же касается твоего материального положения… то я не думаю, что всё так печально. Матери-одиночки в Советском Союзе не пропадают. Наше государство всегда поддерживает матерей. Поэтому посидишь сейчас в декрете, после родов, подрастишь ребёнка, потом отдашь его в детские ясли. Есть детская кухня, бесплатная медицина. Всё что угодно. Ты живёшь в собственной комнате практически в центре Москвы. Мало кто может похвастаться такой удачей. Ты представлена сама себе. Ты полностью свободный, независимый, успешный, самодостаточный человек. Используй эти возможности на сто процентов. И я думаю, что у тебя всё получится. Потом ребёнка отдашь в детский сад, а сама пойдёшь на работу. Я думаю, что если ты захочешь, то ты вполне сможешь преодолеть эту жизненную ситуацию. Более того, я почему-то думаю, что это испытание тебе было дано, чтобы ты поняла саму себя и исправилась.

Маша вздохнула. Когда я уходил домой, она меня провожала до двери и смотрела совершенно другим взглядом. Я посмотрел на неё и, прощаясь, подумал, что, может быть, у тебя, девочка, всё и получится.

— Ну, как он? — спросила Надежда Петровна, когда я забежал к Адяковым на следующий день, после работы.

— Ты про Модеста Фёдоровича? Про отчима? — спросил я.

— Ну, а про кого же? — возмущённо сказала Надежда Петровна и даже ногой топнула. — Муля, не нервируй!

Я рассмеялся:

— Да нет, с ним всё нормально.

— Дуся говорила, что он пьёт, — озабоченно сказала Муллина мать и покачала головой. — Не ври мне, Муля!

— Да он пил, всё это время, — честно сказал я, — а сейчас уже не пьёт.

— Она — прошмандовка! — воскликнула Надежда Петровна. — Я ведь сразу сказала, что зря он на малолетке решил жениться! Она его уже обвела и ещё обведёт вокруг пальца! И вы все меня осуждали, когда я выгнала их из квартиры моего отца. Если бы я этого не сделала, она бы остатки тех вещей, которые на квартире… наших семейных, фамильных ценностей, она бы всё разбазарила и поразбрасывала! Да ещё бы водила хахаля спать на кровати, на которой спал ещё мой отец! Это вообще ни в какие рамки! А Модест… он всегда был очень наивный, он всегда был глуповатый в жизненных вопросах. Кроме своей науки, он больше ничего не знает и знать не хочет. Его любая вокруг пальца обвести может!

— Это ты по своему примеру говоришь, — хохотнул Адияков, за что схлопотал от Надежды Петровны раздражённый взгляд.

— Ты хоть не вмешивайся, — рыкнула она.

Я смотрел на них и в душе улыбался. Высокие отношения: в данный момент Мулина мать обсуждает своего бывшего мужа, а её теперешний муж делает комментарии совершенно спокойным тоном. Прекрасная шведская семья, практически.

Тем временем Надежда Петровна оседлала любимого конька:

— И как посмела эта дрянь испортить жизнь Модесту? Ведь это же такой позор — там, у них в институте, эти все учёные, они же совершенно сумасшедшие! И стоит только хоть немножечко вправо-влево сделать шаг, как они сразу готовы репутацию человека зарубить сплетнями и интригами! Растоптать! Я помню, как я осталась одна беременная, и как отец рвал и метал, что на работе узнают, что у него дочь родит ребёнка, будучи незамужней!

Она метнула осуждающий взгляд на Адиякова, и тот виновато потупился.

— Но дело не в том… Ведь она сначала пыталась раскрутить Модеста, чтобы он на ней женился! И у неё это всё прекрасно получилось!

Я кивнул.

— А потом она просто его бросила. Непонятно зачем. Хотя я точно знаю, если бы я не выгнала их тогда из нашей квартиры, она бы за него держалась и дальше, и морочила бы ему голову.

Я согласился:

— Да, мама, наверное, так и есть. Так что я думаю, что ты всё сделала правильно.

— Вот! Ну, наконец-то меня хоть сын оценил, — просияла Надежда Петровна. — А куда эта прошмандовка делась?

— Я её в коммуналке поселил, — сказал я. — Выгнал из квартиры на Котельнической.

— Да ты что! — охнула Надежда Петровна. — То, что выгнал с Котельнической — молодец! А вот то, что ты её в свою комнату в коммуналке поселил — это неправильно, Муля!

— Ну, а что, я её, беременную, должен был на улицу выгонять?

— А меня это разве волнует? Она, что, когда выбрасывала набор салфеток, вышитых моей двоюродной тётей из Воронежа, она разве думала о том, что мне это будет больно или неприятно? Почему я должна о ней думать?

— Ну, ты даёшь, мать, — хохотнул я. — Набор салфеток сравнивать с рождением ребёнка!

— Нет, ну я не это имела в виду… Но всё-таки хорошо, что ты её выгнал из квартиры.

— Ну да, она туда хахаля вводила, представляешь? Так сказала Глаша, домработница Фаины Георгиевны.

— Да, слуги знают всё.

— У нас в советской стране нет слуг, — наставительно заметил Адияков.

Надежда Петровна фыркнула и поджала губы, но комментировать не стала. Вместо этого она посмотрела на меня и сказала:

— А всё-таки это правильно… Слушай, Муля, а что теперь будет делать Модест? Я так поняла, Дуся говорила, что он уволился. Вот дурак! Он так хотел заниматься наукой в этом институте, а потом взял и уволился по пьяни. Он же без своей науки жить не сможет. Как же теперь будет?

Я кивнул:

— Да… Но тут такое дело. Тётя Лиза написала письмо, что там у них в институте какой-то суперприбор по массовому анализу. И Модест Фёдорович хочет поехать посмотреть на этот прибор, и обучить их специалистов работать на нём, и сам хочет тоже на нём поработать. Он же всю жизнь только наукой занимается, и ни о чём больше даже не думает.

— Ну, хорошо, научит он их работать, а потом?

— А что потом-то?

— Он вернётся, опять будет жить один, пить каждый день… — Надежда Петровна завелась и уже не могла остановиться.

— Подожди, мама, — сказал я тихо, — я немножко о другом. Ты сама посуди: отчим — увлечённый наукой человек, и он довольно уже немолод. И тётя Лиза — так она замуж и не вышла, и одинока. И она тоже увлечена наукой. Как ты думаешь, может быть, они найдут друг друга? Всё-таки он же не чужой нам всем человек?

Надежда Петровна на мгновение ахнула, запнулась и ошарашенно посмотрела то на меня, то на мужа, а потом вдруг просияла:

— Да, Муля… это было бы прелесть, как хорошо!

— Ай да Муля, — Адияков аж зааплодировал, — Вот это ты ловко придумал!

Я улыбнулся.

— Муля, — вдруг сказал Адияков, резко переходя на серьёзный тон, — как там проходят твои съёмки?

— Прекрасно, отец, — сказал я. — Уже практически всё отсняли, осталось только несколько моментов переснять. У нас плохо получились две сцены, так сказали наши режиссёры — Йоже Гале и Франце Штиглиц. Так что они ещё немножко переснимут, и всё будет нормально. А в одной сцене солнце слишком падало неправильно и заслепило глаза актёров, они сильно щурились, поэтому эту сцену тоже переснимут. Всё остальное, в принципе, нормально. Думаю, что где-то неделю ещё потратим, ну, может быть, чуть больше, если дожди не закончатся, и всё будет хорошо. Ну, в течение месяца, я думаю, фильм точно смонтируют.

— Замечательно! — просиял Адияков. — И что ты дальше думаешь делать?

— Дальше? Надо этот фильм раскрутить, пустить его на большие экраны, отбиться от нашей цензуры… Ох, дел полно.

— Да нет, я не про то. С фильмом-то всё будет нормально, заинтересованных сторон, я так понял, много, включая даже самого нашего вождя…

— Тише, тише…

— А как твои обмены с Йоже Гале?

— Прекрасно, меха идут хорошо, нарасхват, причём не только в Белграде, но и в Париже. Ты вспомни, как тётя Лиза чуть не прыгала от радости и не хлопала в ладоши, когда ты передал ей меха, — она решила пошить манто и ходить в театр. Очень хорошо разбирают чернобурок.

— Вот видишь, и копейку ты имеешь.

— Да, отец, я тебе завтра принесу деньги, потому что Йоже Гале мне только сегодня вечером, скорее всего, а может, и завтра, всё отдаст. Это ведь не так просто.

— Да нет, я знаю, что ты с деньгами всё нормально будет. Я тебе не о том, — отмахнулся Адияков. — Я тебе говорю о другом.

— О чём же?

— О том, что тебе надо съездить в Якутию.

— Мне? В Якутию? — удивился я.

Надежда Петровна, которая сидела рядом и вышивала, вскинулась и посмотрела недоумённо на Адиякова:

— Зачем Муле ехать в Якутию? Ему и здесь хорошо!

— Да потому что я туда уже вряд ли доеду, что-то здоровье пошаливает. Возможно, чуть позже, летом, но на зиму я туда точно не поеду, а уж там зима начинается с сентября.

— Я тебя не пущу! — категорически сказала Надежда Петровна и сердито отшвырнула пяльцы. — Ты уже раз в Якутию уехал — почти на двадцать семь лет! Я что, должна тебя опять столько ждать? Так я уже не доживу столько!

— Нет, нет, нет, — засмеялся Адияков, — я туда не поеду. Не беспокойся, Наденька. Ну, я думаю, Муля, что тебе надо съездить.

— Зачем?

— Потому что, во-первых, меха уже заканчиваются. Надо набрать новых. Я тебе подскажу, к кому обратиться. Но самое главное — в двух днях пути от Якутска, в одной из аласных котловин, находится наслег, по-нашему это типа деревенька, но на самом деле, там просто фактория. Там мы меняли у кочующих якутов на меха предметы повседневного спроса: спички, керосин, муку, сахар, консервы…

— И что? — спросил я.

— А то, что не только на меха я менял, но и бриллианты.

Надежда Петровна тихо охнула.

Я удивился:

— Ого! Ну, ничего себе!

— Да. А увезти я не мог. У нас были одни сани, и нас досматривали. Поэтому мы забрали только меха. А бриллианты я прикопал. Я тебе расскажу, где. Поэтому поедешь якобы за мехами и заодно выкопаешь.

— Ну, как же, я же тут на работе…

— Ничего, тебе отпуск положен. Так что сейчас доделаешь свой этот фильм, а потом бери отпуск и езжай, пока не началась большая зима, — сказал Адияков. — За фильм не переживай, без тебя его не запустят. У нас цензура такая, что он с полгода будет на полке отлёживаться. Как раз вернуться успеешь.

Я задумался.

— Да что ты тут думаешь, Муля? Такие деньги на земле не валяются! Вот! И ты можешь туда поехать, и сразу разбогатеть. Мне эти бриллианты уже не надо, у меня всё есть. А вот у тебя вся жизнь впереди — потом ещё спасибо отцу скажешь!

— Я подумаю, — неуверенно сказал я, но сам уже точно знал, что обязательно туда поеду.

Я вернулся домой в приподнятом настроении. В почтовом ящике обнаружил письмо. Прочитал адрес на конверте и улыбнулся.

— Дуся, — сказал я, заходя в квартиру, — вот пришло письмо от Жасминова. Тебе интересно?

— Читай! — воскликнула Дуся и быстренько пристроилась за столом напротив, преданно уставившись на меня глазами.

— В общем, слушай, что он пишет: ’ Здравствуйте, дорогие соседи и Муля! Живу я хорошо в деревне, мне нравится. Как ни странно, но я здесь прижился. Пётр Кузьмич руководит селом мудро, всё у него получается — ну, всякие мелкие огрехи не в счёт, хоть их и много очень. Меня он хотел сперва взять заведующим клубом, но потом передумал, потому что административная работа может убить во мне актёра. Как сказал товарищ Печкин — с ним это как раз и произошло. И он считает, что раз я творческий человек, то я должен играть на сцене.

Поэтому завклубом сейчас работает другой человек, молодой комсомолец, которого пригласили из райцентра. Я же являюсь ведущим артистом и одновременно режиссёром и сценаристом всех спектаклей. Мы с Печкиным сделали самый настоящий театр, и про нас уже даже два раза писали в районной газете. У нас самодеятельность на селе очень развита; кроме меня, после работы к нам приходят две доярки, и один тракторист — мы же открыли кружок художественной самодеятельности и теперь ставим спектакли.

Спектакли мы уже ставим сложные: про Отелло и Дездемону, Ромео и Джульетту, а ещё по Островскому… Селянам очень нравится, наши билеты раскупают за один день, и к нам на премьеру приезжают со всех окрестных деревень. Так что даже Печкин сейчас думает о том, что нужно клуб срочно расширять, потому что все желающие в одном зале не помещаются.

Но я всё о работе. А есть и другие новости. Мне Пётр Кузьмич, как ты и говорил, Муля, дал дом. Собственный дом — это большая новая изба. Такие всем колхозникам дают, а также библиотекарям, учителям и так далее. Так как я являюсь работником культуры, то мне Пётр Кузьмич дал практически полдома. Так что у меня кухня и две комнаты. Почему не целый — он посчитал, что за мной нужен пригляд, и в другой части дома живёт Прасковья Ильинична, пожилая женщина, которая работает в сельской библиотеке. Она приходит ко мне и готовит, а также стирает. И ещё приходит одна женщина из деревни, тётя Клава, которая убирается. Вот просто так. За это ей колхоз платит небольшие деньги, чтобы я мог заниматься только спектаклями.

Я очень доволен, потому что все эти бытовые проблемы, ты сам знаешь, Муля, очень далеки от меня, и теперь я могу полностью заниматься творчеством. Иногда я, конечно, скучаю по Москве, но скажу тебе честно — хорошо, что ты меня тогда пнул, чтоб уехать в деревню. Если бы я остался там, я бы точно пропал. Хотя скучаю, да, и иногда думаю, что, может быть, стоит вернуться домой, пожить немножко в коммуналке, походить просто как зритель по спектаклям в театры. Особенно я хочу в театр Глориозова сходить — посмотреть, что там сейчас ставят, для того чтобы набраться впечатлений и идей, и потом ставить эти пьесы у себя в клубе. Честно скажу, немножко скучновато бывает, но деревенская жизнь времени оставляет мало.

Но самое главное, что я тебе скажу — мне написала Лиля. Они с мужем живут хорошо, они уже ждут ещё одного ребёнка скоро, так что у них всё нормально. Скоро Гришку выпустят уже за хорошее поведение, и они вернутся обратно в коммуналку. Так что, я думаю, количество соседей увеличится. Я уже и сам подумал, что надо бы возвращаться в коммуналку, раз там будет Лиля.

Ну вот такие дела. Большой привет от Печкина и Ложкиной. Пишите. За всеми вами скучаю. С приветом, Орфей Жасминов’.

— Если он вернётся в коммуналку, когда приедут Гришка с Лилей, то я даже боюсь думать, чем всё закончится, — со вздохом прокомментировала Дуся и укоризненно покачала головой.

А на следующий день, когда я только-только вышел з Комитета, меня окликнули:

— Муля!

Я обернулся — ко мне навстречу бежала Валентина. Похудевшая, стройная и загорелая почти до черноты. Её выгоревшие под астраханским солнцем волосы рассыпались и трепетали на ветру, и она сейчас напоминала Огневушку-Поскакушку.

Я улыбнулся ей.

— Муля! — она взвизгнула и бросилась мне на шею. — А я, оказывается, так соскучилась!

Её глаза смеялись и блестели от радости.

— Я тоже рад тебя видеть, — вполне искренне сказал я и сам удивился своей радости.

— Как ты? Ты ведь всего добился, чего хотел, — сказала она, — ты рад?

— Не знаю, — вздохнул я. — Это ещё не сам триумф, а только начало.

— Ничего себе начало! — рассмеялась Валентина. — Да уже все газеты только об этом и пишут. Мы с девчатами в «Комсомольской правде» читали.

— А ты как поработала?

— Ой, знаешь, Муля, там так здорово! — её глаза затуманились, — солнце, степи и полная свобода!

— Тебе понравилось?

— Даже не знаю, как я после таких просторов в тесной Москве теперь буду, — вздохнула она.

— А поедешь со мной в Якутию? — неожиданно даже для себя спросил я.

Валентина убрала руки от лица, и глаза её лукаво блеснули.