Муля не нервируй… Книга 6

Глава 17

— Модест Фёдорович приехал, — сказала Дуся, словно между прочим, но лицо её при этом было весьма красноречивым.

— Понятно, — буркнул я, — зайду к ним вечером.

— Вечером может быть уже поздно, — наставительно сказала Дуся и демонстративно выставила миску с посыпанными сахарным песком ягодами на стол. — Заодно и пирожков отнесёшь. Через полтора часа будут готовы.

Вопрос был решен.

Так как я мог сейчас на работу ходить по своему усмотрению, всецело занятый якобы подготовкой к приезду братских югославов, то наведаться к Мулиному отчиму — это была правильная идея.

Ох, неладно что-то в Датском королевстве.

Два часа спустя я уже звонил в знакомую дверь, из-за которой раздавался шум. Некоторое время никакой реакции не было, затем послышались торопливые шаркающие шаги, дверь распахнулась, и на пороге застыл растерянный Модест Фёдорович. Вид у него был донельзя сконфуженный и тревожный.

— Муля, — потерянно пробормотал он. Впервые, за время нашего с ним общения, особой радости он не высказал, но я на него был не в обиде: судя по его состоянию — ему совсем не до этого.

— Здравствуй, отец, — сказал я, и, не дожидаясь приглашения, шагнул в квартиру, — тут Дуся пирожков передала. С ягодами. Ещё горячие. Пришлось перед работой зайти. Как ты?

— Хорошо, — поспешно ответил Модест Фёдорович и торопливо отвёл взгляд.

Всё ясно.

— И у меня всё хорошо, — сказал я, поскольку он не спросил.

Кажется, мой ответ Мулин отчим даже не услышал.

— Ты когда приехал? — спросил я.

— Что? А? — словно очнулся Модест Фёдорович и недоумённо посмотрел на меня.

— Приехал, я говорю, когда?

— Так это… ночью…

— Понятно, — сказал я и замолчал, не зная, что ещё спросить.

Повисло молчание.

Я так и стоял с корзинкой с пирожками, словно Красная Шапочка посреди леса. А Модест Фёдорович стоял напротив и ничего не говорил.

— Отец, — не выдержал я. — Что случилось?

— Что? А? Ничего, — он неприветливо посмотрел на меня.

— Пирожки бери, — я протянул корзинку, — раз даже чаем меня напоить не хочешь, и расспросить, как я там был, в Югославии. Ты хоть плащ мерял? Подошёл.

— Плащ? — переспросил Модест Фёдорович и опять задумался.

Кажется, он даже не понял, что я от него хочу.

— Отец, — опять напомнил о себе я. — Что случилось?

— Всё хорошо, Муля, — таки смог взять себя в руки Модест Фёдорович.

И тут дверь распахнулась и из спальни выскочила растрёпанная, красная Маша:

— Всё хорошо, да?! — закричала она не своим голосом, — ты считаешь, что это всё хорошо?!

Она была в ночной рубашке, на которую набросила халат. Он был не застёгнут, но Машу это, кажется, особо не смущало.

— Маша… — пробормотал полностью деморализованный Модест Фёдорович.

Я обычно держусь подальше от семейных разборок, но тут я понял, что надо вмешаться:

— Маша, что случилось? — сухо спросил я.

— Этот… этот… — Маша аж задохнулась от возмущения, не в силах подобрать эпитет пообиднее, — этот идиот просрал путёвку на курорт! В Гагры!

— Но Маша… — промямлил Модест Фёдорович, — у Людмилы Анисимовны ведь был инсульт. Ей категорически нужно полноценное восстановление. Вот я ей и уступил. Пусть подлечится.

— А мне не нужно?! Мне, значит, не нужно?! — схватилась за горло Маша и заголосила, — у тебя жена беременная, а ты прошмандовкам всяким путёвки раздаёшь! В Гагры!

— Людмила Анисимовна не прошмандовка, — попытался вступиться за коллегу Модест Фёдорович.

— Она — уборщица! — скривилась Маша. — Зачем уборщице в Гагры?!

— Машенька, но уборщицы тоже люди, такие же, как и ты… — попытался проявить дипломатию Мулин отчим, но тщетно.

— Да мне плевать! — взревела Машенька, — я, когда замуж выходила, даже подумать не могла, что буду в трущобах жить, и что меня ниже последней уборщицы ставить будут!

Она громко разрыдалась.

— Машенька! — воскликнул потрясённый Модест Фёдорович, — послушай…

— И слышать не хочу! Если я за стариком молодость просираю — то почему я должна в трущобах жить?!

Я аж присвистнул:

— Ну, нифига себе! А с каких это пор высотка на Котельнической стала трущобами?

— Почему мы должны ютиться здесь?! — взвизгнула Машенька, — скоро родится ребёнок и ему нужны будут нормальные условия! А не это!

— А нормальные условия — это что? — прищурился я.

Но Машенька не ответила — она старательно рыдала.

Мне уже этот концерт надоел, и я просто сказал:

— Отец, пошли ко мне? Ты после дороги устал, тебе отдохнуть надо, а не глупые истерики слушать.

Машенька завыла ещё громче.

— Муля, ты понимаешь, она в положении и гормоны…

— В любом случае человеческий облик терять нельзя — отрезал я, — а то у меня создаётся впечатление, что твоя аспирантка выходила замуж за тебя не по любви, а из корыстных побуждений ради — твоей зарплаты, путёвок на курорты и квартиры моего деда…

— Муля, — вздохнул Модест Фёдорович, — ты на работу опоздаешь. Ты иди. Мы тут сами разберёмся…

Ну ладно. Я аккуратно поставил корзинку с пирожками на тумбочку для сумок и обуви, и вышел из квартиры.

На душе было гадко.

Вроде и понимаю, что беременная женщина всё воспринимает трагически, но как-то не ожидал, что из трепетной и деликатной Машеньки такое вот говно полезет.

Эх, мужики, мужики. Чем вы думаете, когда с молодыми связываетесь?

Неужели вы действительно считаете, что им нужны вы, а не ваши деньги и связи?

В той, прошлой, жизни, я всегда старался обойти любвеобильных и страстных девушек, которые зорко высматривали себе спутника жизни, чтобы устроиться поуютнее. Потому что пару лет жизни до тех пор, пока юная козочка не подарит наследника и не подаст на развод, мечтая отжать максимально денег, акций и квартир, оно того не стоит.

Я вышел на лестничную площадку в каком-то смятении.

А во дворе опять столкнулся с Фаиной Георгиевной, которая выгуливала Букета.

— Смотрю, вы всерьёз за Букетом соскучились, — после приветствия, улыбнулся я ей, — который раз самолично его выгуливаете. Не каждая собака может похвастаться, что его народная артистка выгуливает…

— Ой, Муля, скажешь тоже! — хихикнула Фаина Георгиевна, — просто я сейчас много гуляю. Это способствует хорошему цвету лица. Мне так Изабелла сказала. Заодно и Букета выгуливаю.

И тут я сложил дважды два и с хитрым прищуром сказал:

— Фаина Георгиевна, а разве вы не шарф тогда вязали, в коммуналке? Такой… жёлтый…

Говорят, что актрисы умеют изобразить на своём лице любую эмоцию, вне зависимости от своего настоящего состояния. Так вот, только что данный тезис был полностью опровергнут. Я с удовольствием наблюдал, как стремительно краснеет лицо Фаины Георгиевны.

Значит, я оказался прав.

Любой другой благородный и воспитанный человек сделал бы вид, что ничего такого не произошло. Но это же был я. И, конечно же, я не удержался:

— Заезжал я вчера к Котиковым, — как бы между прочим, поведал я, с удовольствием наблюдая, как дёрнулся глаз у Злой Фуфы, — такой промозглый вечер был, ужас. Мы с Иваном Вениаминовичем прямо продрогли, пока разговаривали. А вот Вениамину Львовичу было хорошо в жилетке… жёлтенькая такая… тёплая…

Лицо Фаины Георгиевны приобрело цвет вареной свеклы. Она ловила ртом воздух и от возмущения не могла ничего сказать.

Премного довольный собой, я развернулся пошёл на работу. За спиной раздался гневный вопль. Я широко улыбнулся.

Ай да я!

А на работе меня сразу же подстерегла Лёля.

Не знаю, то ли у неё в Комитете своя шпионская сеть, то ли она каким-то шестым чувством чует моё присутствие, но стоило мне только переступить порог здания Комитета искусств, как она мгновенно появилась:

— Муля! — воскликнула она, — где ты ходишь?! Ты опоздал на два с половиной часа!

Вахтёрша баба Зина, которая как раз сегодня дежурила, заинтересованно посмотрела в нашу сторону и даже шею вытянула, чтобы было лучше слышно.

— Так я к приёму югославской делегации готовлюсь, — ответил я, — с руководством согласовано.

— Ой, Муля! — отмахнулась Лёля, — мне это не интересно! Я тебя уже заждалась!

Я молча пожал плечами.

Баба Зина решила, видимо, что не расслышала, и высунулась из своей будочки почти по пояс.

— Муля, — сказала Лёля, видя, что я не собираюсь оправдываться, — я придумала, как с тобой рассчитаться.

Баба Зина чуть не навернулась, рискуя сломать шею.

— И как? — спросил я, демонстрируя полное безразличие.

— Хочешь, я тебе путёвку в санаторий выбью? — спросила она.

— Я похож на смертельно больного человека? — изумился я.

— Я могу даже в Крым путёвку организовать. В Алушту!

— Не интересует, — отмахнулся я и пошёл к себе.

Рассерженная Лёля что-то прошипела мне в спину, но я не обращал внимания.

Почти у самого кабинета мня выловила кареглазка. Я её не видел с тех пор, как уехал в Югославию. Она похорошела, расцвела.

— Муля! — улыбнулась она, — ты давно приехал, а к нам и не заходишь! Мы с девчатами тебя ждали, ждали!

— Ой, извини, Оля, я совсем замотался, — с покаянным видом развёл руками я.

— А когда ты зайдёшь? — не отставала она, — девчата к твоим лекциям привыкли. Ждут.

— Так я ведь уже не комсомолец, — напомнил я.

— Ну и что? — всплеснула руками она и лукаво на меня посмотрела, — а разве нельзя, чтобы коммунист комсомольцам лекции проводил?

Я понял, что загнал сам себя в ловушку.

— Можно, — согласился я, — но ты же знаешь, что мы готовимся к приезду югославских коллег. Времени вообще нет.

— А с Ивановой время общаться есть, значит? — с подозрением прищурилась кареглазка.

— Мы по работе, Оля, — начал выкручиваться я, — она же была в Югославии и все протоколы она вела. Поэтому приходится консультироваться по некоторым моментам. Я же сам всё не упомню.

— Если тебе помощь нужна — ты говори, — моментально сориентировалась кареглазка, — я всегда готова прийти на помощь.

Я многословно поблагодарил и торопливо смылся.

Бабы Комитета устроили охоту на бедного меня. И, что обидно, если бы с далекоидущими намерениями, а то каждая лишь выгоду ищет. Я невольно вспомнил Мирку. Интересно, приедет ли она? Что-то я сомневаюсь, что Нанович её отпустит.

Мысли перекинулись на предложение Лёли. Может, нужно было соглашаться на путёвку? Крым, море… только взять не одну, а две? Отдам Мулиному отчиму. Пусть его жёнушка угомонится уже и не выносит ему мозг.

Приняв такое решение, я уж хотел идти искать Лёлю, как меня вызвали к Козляткину.

Я прихватил блокнотик с ручкой и отправился в кабинет начальника.

Там меня уже ждали. В кабинете сидели товарищи Иванов и Сидоров.

— Бубнов! Заходи! — кивнул на свободный стул Козляткин, — заждались мы тебя.

— Работы много, — привычно отмазался я, усаживаясь за столом, — что-то случилось?

— Да вот товарищи составили список дисциплинарных нарушений во время поездки и проживания в Югославии, — пояснил Козляткин, — ты, как руководитель проекта, тоже должен быть в курсе.

— Слушаю, — осторожно сказал я, не ожидая ничего хорошего.

Товарищ Иванов открыл тетрадь и принялся зачитывать список, с именами и фамилиями, а также с теми нарушениями, которые были выявлены.

Мне аж дурно стало.

— Что скажешь? — задал вопрос Козляткин, когда товарищ Иванов дочитал до конца.

— Мда. Дела… — вздохнул я, — А что тут говорить? Есть два варианта. Первый — вызвать всех этих деточек вместе с родителями на собрание. И пропесочить их там по-полной. Пусть родственнички узнают, чем занимались их деточки, которых они насильно воткнули в делегацию.

— Хм… неплохое предложение, — кивнул товарищ Сидоров, — может и помочь.

— Но второе моё предложение лучше, — сказал я, — нужно взять эту тетрадь и сжечь её. И никому ничего не говорить. Высокопоставленные родичи остались довольны, что их отпрысков выгуляли за границей. Вот и хорошо. Их вернули в целости и сохранности? Вернули. Вот и ладненько. Больше мы в Югославию с этим фильмом ехать не будем…

— Ты же говорил, что будете, — перебил меня Козляткин.

— Будем. Конечно будем, — кивнул я, — но то будут совсем другие фильмы, и мы наберём других деточек. А с этими замминистрами и прочими важными людьми незачем ссориться. Думаете они сами не знают, что представляют их детки? Всё они прекрасно знают. И оценят нашу сдержанность. Это моё мнение.

— Товарищ Бубнов, в принципе, прав, — сказал товарищ Иванов, рассматривая записи в тетради. — Их вернули. Больше мы их, надеюсь, не увидим. А тетрадь я сам порву.

— А отдайте её мне, — попросил я, — вам она не нужна. А у меня пусть будет. Вдруг в следующий раз опять этих же попытаются подсунуть, так будет аргументация их не брать.

— А если кто-то тетрадь эту увидит? — недовольно сказал товарищ Сидоров.

— Не увидит! — Заверил его я, — я её дома в сейф положу. Ещё от деда остался.

Из кабинета Козляткина я выходил, словно объевшийся сметаной кот. Пухлую тетрадь я любовно пристроил за пазухой. Ух, ты моя прелесть…

Я устроился в кабинете (повезло, что обе мои коллеги умотали на какое-то мероприятие грамоты выдавать и я был совершенно один). И начал читать. Широкая и довольная улыбка не сходила с моего лица.

Да тут компромата на пять квартир! Если не больше.

И начну я, пожалуй, с Лёли Ивановой.

Я отправился к ней. Лёля сидела в архиве и рылась в пухлых папках.

— Товарищ Иванова, — позвал её я, — можно вас на минуточку? Там товарищи Иванов и Сидоров пришли. Нужно обсудить вопросы по результатам нашей делегации в Югославию. Но это недолго.

Лёля отложила парки и удивлённо посмотрела на мня. А остальные женщины — с любопытством.

Я кивнул на дверь. Лёля вышла.

— Чего тебе? — сердито сказала она, — я ничего придумать не могу.

— Пошли, — коротко велел я, — это займёт пять минут.

Лёля, недоумевая, поплелась за мной.

Мы вернулись в мой кабинет, и я показал ей запись в тетради.

— Что это? — испугалась она, вчитавшись в рукописные строчки. — И где Иванов и Сидоров?

— Это и есть результат того, что товарищ Иванов и Сидоров действительно приходили к Козляткину. И это их тетрадь. И они собираются сделать показательную расправу на общем собрании.

— Ой! — пискнула Лёля и слёзы брызнули из её глаз.

— Вот только не реви! — строго шикнул на неё я, — я выпросил эту тетрадь, чтоб провести предварительное обсуждение с фигурантами этих записей.

— Дай я всё прочитаю! — попыталась вырвать тетрадку из моих рук Лёля.

— О тебе запись только тут, — сурово сказал я, — остальная информация конфиденциальна. Ты уверена, что точно хочешь влезть во всё это?

Я прищурился и многозначительно на неё посмотрел.

— Не хочу… — сказала Лёля, — я хочу уехать к Петеру.

— В общем, сама видишь, что ситуация очень сильно осложнилась, — сказал я, — так как на тебя появился компромат, что делает практически невозможным твой выезд за границу. Сама понимаешь же. То и цена вопроса удваивается.

Лёля тяжко вздохнула. Она понимала, что я абсолютно прав, но её природная жадность не давала ей возможность согласиться.

— Но ты же меня любишь, Муля, — сделала последнюю неуклюжую попытку она, но, увидев моё скептическое выражение лица, тут же поправилась, — то есть, я хотела сказать, что ты хорошо ко мне относишься. Вон ты мне сколько помог…

— Но ты же не думаешь, что я тебе всё время должен помогать бесплатно? — поморщился я.

Судя по лицу Лёли, именно так она и думала.

— В общем, Иванова. — подытожил свою речь я, — заключаем договор. Я помогаю тебе избавиться от компромата и помогаю выехать в Югославию. Так?

Лицо Лёли вспыхнуло радостью. И она быстро-быстро закивала.

— Ты же взамен организовываешь мне две путёвки в Алушту. На чьё имя, я тебе потом скажу. Кроме того, ты оформляешь документы на свою дачу в бессрочное пользование. На того человека, что я скажу.

— Но у меня дача почти десять соток! — всплеснула руками Лёля. — И там есть домик, свой колодец и подвал.

— А зачем тебе эта дача, если ты уедешь навсегда в Югославию? — удивился я, — разве перечень оказанных тебе услуг недостаточный для этого?

Лёля вздохнула.

— А на кого хоть оформлять надо?

— На Евдокию, — сказал я, — ты её не знаешь. Это моя тётя.

Лёля пыталась торговаться, но я был непреклонен. Ей дача уже, считай, не нужна. А Дуся может на старости остаться у разбитого корыта. Чем дольше я наблюдаю за Мулиными родичами, тем яснее понимаю это. А так у неё будет свой собственный участок. Причём в элитном месте.

Я отправил Лёлю обратно в архив обдумывать мои условия, а сам вышел из здания. Остро захотелось покурить.

Я вышел за пределы территории, где было место для курения и с наслаждением затянулся. В последнее время я курю всё реже. Но бросить дурную привычку так и не смог.

— Товарищ Бубнов? — послышался густой баритон.

Я обернулся.

Рядом стоял респектабельный мужчина в очень дорогом костюме. Он посмотрел на меня и сказал:

— Я — Тельняшев, Эдуард Казимирович. Это мой сын Богдан ездил с вами в Югославию.