Миссия в Сараево

Глава 8 Награда

Дверь открылась, и в комнату вошла Елена.

Она была в темно-синем костюме с длинной юбкой и приталенном жакете, белая блузка с высоким воротничком, волосы уложены в пышную прическу. На шляпке небольшая вуаль, которую она сразу откинула. Ее появление мгновенно изменило атмосферу в квартире, разговоры стихли на секунду, несколько взглядов проводили девушку до стола.

— Извините за опоздание, — сказала она, снимая перчатки. — Извозчик долго искал дорогу.

— Ничего страшного, — отозвался Чирич, гася сигарету в пепельнице. — Как раз обсуждали хорошие новости.

Елена окинула взглядом собравшихся, задержалась на мне чуть дольше, чем следовало бы. Я едва заметно кивнул. Она прошла к столу, сняла шляпку и пальто, повесила на вешалку у стены.

— Какие новости? — спросила она, доставая из сумочки портсигар.

— Неделько освободили, — сказал Петар, подвигая ей стул. — Благодаря Соколову.

Елена чиркнула спичкой, прикурила тонкую сигарету:

— Поздравляю. Значит, все прошло гладко?

— Более чем, — Чирич вернулся к столу, сел во главе. — Только что ушел Танкович. Передал благодарность от Дмитриевича. Лично Соколову.

Я поймал взгляд Елены. В глазах мелькнуло удивление, которое она быстро скрыла, затянувшись сигаретой.

— От самого Дмитриевича? — переспросила она тихо.

— Да. — Чирич наполнил рюмку и протянул ей. — Так что сегодня мы отмечаем освобождение товарища. Успешно проведенную операцию.

Все подняли рюмки. Я чокнулся с Владимиром и Петаром. Потом с Чиричем. Напоследок с Еленой.

Ее рюмка коснулась моей с тихим звоном. Елена улыбнулась одними губами. Глаза оставались серьезными.

— За успех, — произнесла она тихо. Только для меня.

Мы выпили.

— Ладно, господа, — объявил Чирич, откладывая рюмку. — Деловая часть окончена. Предлагаю продолжить в более приятной обстановке. Есть одна кафана неподалеку. Хозяин свой человек. Кормит хорошо, вино отличное.

Владимир поднялся первым:

— Давно не был в приличной кафане. Поддерживаю.

Остальные зашумели, соглашаясь. Я посмотрел на Елену. Она докуривала сигарету, разглядывая меня сквозь дым.

— Соколов, ты с нами? — спросил Чирич, натягивая сюртук.

— Конечно, — ответил я, поправляя галстук.

Мы спустились на улицу. Вечер был теплым, без ветра.

В городе уже зажгли газовые фонари. Тротуары наполнились людьми. Кто-то спешил домой, кто-то гулял, наслаждаясь погожим вечером. По мостовой изредка проезжали извозчики, стук копыт отдавался эхом между домами.

Кафана находилась в десяти минутах ходьбы, в подвале старого дома на узкой улочке.

Мы спустились по каменным ступеням. Нас встретил запах жареного мяса, табачного дыма и вина. Внутри душно и шумно. За столами сидели компании, кто-то пел под гитару в углу. Половой сновал между столами с подносами.

Хозяин, грузный мужчина с седыми усами, тепло поприветствовал Чирича. Провел нас к большому столу в дальнем углу.

— Как всегда, Чирич? — спросил он, расставляя на столе графины.

— Как всегда, Милован. Только побольше.

Милован расхохотался и скрылся на кухне. Мы уселись.

Чирич, Владимир и Петар с одной стороны. Я напротив них, рядом с Еленой.

Она сняла жакет, осталась в белой блузке с кружевными манжетами. Я почувствовал тепло ее тела.

Вскоре на столе появились караваи хлеба, тарелки с чевапчичи, плескавицей, луком и айваром. Милован собственноручно принес два больших кувшина красного вина.

— За Неделько! — провозгласил Чирич, наполняя стаканы.

— За Неделько!

Мы выпили. Вино было терпким, густым, с привкусом дуба.

— И за Соколова, — добавил Чирич. — Без него мы бы до сих пор искали способ вытащить нашего друга.

Снова чокнулись. Елена коснулась моей руки под столом. Легкое прикосновение, которое никто не заметил.

Разговор тек свободно. Петар рассказал историю про австрийского жандарма и сербского крестьянина. Все хохотали.

Владимир вспомнил провалившуюся операцию в Загребе два года назад, даже Чирич улыбался. Вино лилось рекой. Стаканы не успевали пустеть.

Я пил вместе со всеми, но следил за собой. Всегда оставался на грани, где контроль еще не утрачен.

Елена рядом смеялась, ее щеки порозовели, глаза блестели. Она выпила уже три стакана, может, четыре.

— Соколов, — Петар ткнул в меня вилкой с куском мяса, — ты слишком серьезный. Расслабься, дела подождут до утра!

— Я расслаблен, — ответил я, отламывая кусок хлеба.

— Не похоже, — Елена наклонилась ко мне, ее дыхание пахло вином. — Ты даже когда пьешь, как на карауле.

— Привычка, — пожал я плечами.

Она рассмеялась, запрокинув голову. Ее смех был легким, заразительным.

Музыкант в углу заиграл что-то медленное и грустное. Несколько человек у соседнего стола начали подпевать.

Чирич присоединился к ним. Его грубый бас перекрывал остальные голоса.

Время текло незаметно. Кувшины опустели. Милован принес новые.

На столе остались объедки, разлитое вино, крошки хлеба. Студенты спорили о том, выдержит ли Сербия, если Австрия нападет снова, размахивали руками. Чирич курил, прищурившись от дыма.

Постепенно компания начала редеть. Сначала ушел Владимир. Встал, пошатываясь, простился и исчез в ночи.

Потом ушел Петар. Чирич допил свой стакан, тяжело поднялся:

— Ну что ж, господа… или что там от нас осталось. — Он усмехнулся, глядя на нас с Еленой. — Пора и мне.

Он похлопал меня по плечу. Наклонился ближе:

— Соколов, завтра к десяти утра. Полковник Дмитриевич хочет с тобой встретиться лично.

Я кивнул, чувствуя, как внутри все напряглось, несмотря на выпитое вино.

Чирич достал из кармана сюртука запечатанный конверт, положил на стол передо мной:

— Адрес и пароль. Придешь один. Никому не говори, куда идешь.

Он выпрямился, кивнул Елене:

— Доброй ночи, дорогая.

— Доброй ночи, — ответила она тихо.

Чирич ушел, его тяжелые шаги долго слышались на ступенях. Мы остались вдвоем в почти опустевшей кафане. Музыкант давно перестал играть, Милован убирал столы, бросая на нас сонные взгляды.

Я взял конверт, спрятал во внутренний карман жилета. Елена смотрела на меня. Ее лицо порозовело от вина, глаза блестели в тусклом свете масляных ламп.

— Дмитриевич, — произнесла она тихо. — Значит, ты произвел впечатление.

— Похоже на то, — ответил я.

Она допила свой стакан, поставила его на стол и накрыла мою руку своей:

— Пойдем ко мне.

Я посмотрел на нее. Ее пальцы были теплыми, чуть влажными от конденсата на стакане.

— Пожалуйста, — добавила она тише. — Не хочу быть одна сегодня.

Я кивнул.

Мы поднялись, я помог ей надеть жакет и пальто. Она долго возилась со шляпкой, пока я расплачивался с Милованом. Наконец мы вышли на улицу.

Ночной Белград был тих. Фонари горели тускло, на мостовой ни души. Лишь где-то вдалеке слышался стук копыт, поздний извозчик вез кого-то домой.

Мы шли по узким улочкам, Елена держалась за мою руку, иногда прижимаясь плечом. Она что-то напевала вполголоса, ту же песню из кафаны. Я чувствовал тяжесть конверта в кармане.

Ее дом показался за поворотом, старое здание с резными балконами. Мы поднялись по лестнице, она достала ключ, долго искала замочную скважину в полутьме. Наконец дверь открылась.

Внутри пахло ее духами и свежестью. Елена зажгла керосиновую лампу, мягкий свет залил небольшую прихожую. Она сняла шляпку, распустила волосы, они темной волной упали на плечи.

Она повернулась ко мне, глаза блестели:

— Помоги мне.

Я подошел ближе, начал расстегивать маленькие пуговицы на спине ее блузки. Не торопясь, медленно. Она стояла неподвижно, лишь участилось дыхание.

Когда последняя пуговица поддалась, она обернулась и поцеловала меня.

Ее губы были мягкими, теплыми от вина. Я обнял ее за талию, притянул к себе.

Она ответила с жадностью, руки скользнули мне на шею, пальцы запутались в волосах. Поцелуй был долгим, почти отчаянным, будто она боялась, что я исчезну.

Блузка соскользнула с ее плеч, открывая белую кожу, тонкую шею с едва заметной родинкой у ключицы. Я провел губами по этой родинке, почувствовал, как она вздрогнула, как ее дыхание участилось еще больше.

— Александр, — прошептала она, и в моем настоящем имени, произнесенном ее голосом, было что-то пугающе интимное. Будто она видела меня настоящего, не Соколова-журналиста, а человека под маской.

Я на мгновение застыл. Она открыла глаза, посмотрела на меня снизу вверх. Взгляд затуманен вином и желанием, но в нем читалась тревога:

— Что?

— Ничего, — ответил я и поцеловал ее снова, прогоняя опасные мысли.

Она взяла меня за руку, повела через прихожую в спальню. Ее пальцы крепко сжимали мои. Не отпускала, будто боялась, что я передумаю.

Лампу она оставила в прихожей, и сюда доходил только мягкий золотистый свет, создающий игру теней на стенах.

Елена повернулась ко мне спиной, откинула волосы на плечо:

— Корсет, — сказала она тихо, и в голосе прозвучала нота смущения, почти девичьей.

Я начал расшнуровывать. Шнурки были тугими, затянутыми до почти болезненного состояния. Пальцы работали медленно, методично, петля за петлей.

С каждым ослабленным узлом ее дыхание становилось свободнее. Она вздыхала с облегчением, плечи расправлялись. Я видел, как вздымается и опускается ее спина под тонкой тканью сорочки, видел красные следы от китовых вставок на коже.

— Ненавижу эту штуку, — прошептала она. — Но без нее нельзя.

— Теперь можно, — ответил я, и она тихо засмеялась.

Наконец корсет поддался. Она сбросила его на пол вместе с юбкой, тяжелая ткань упала со стуком. Осталась только длинная белая сорочка из тонкого батиста и чулки, удерживаемые подвязками.

Она обернулась, и в полутьме я разглядел очертания ее тела под прозрачной тканью, округлые бедра, тонкую талию, которую так мучительно стягивал корсет, изящную грудь. Темные волосы рассыпались по плечам, обрамляя лицо, делая его мягче, моложе.

Она красива, причем не холодной, статуарной красотой, а живой, теплой. Красотой женщины, которая хочет и не стыдится этого.

Елена подошла ближе, начала расстегивать мой жилет. Пальцы дрожали, то ли от вина, то ли от волнения.

Одна пуговица поддалась с трудом, она тихо выругалась по-сербски, и я не удержался, улыбнулся. Она подняла на меня глаза:

— Смешно?

— Нет. Просто ты… Настоящая.

Она замерла, что-то промелькнуло в ее взгляде, удивление? благодарность? Но промолчала.

Жилет упал на пол, за ним рубашка. Ее ладони легли мне на грудь, пальцы скользнули по коже, прохладные, легкие. Она изучала меня взглядом, будто видела впервые.

— У тебя шрам, — прошептала она, проводя пальцем по старому следу на боку.

— Давняя история, — ответил я.

— Расскажешь когда-нибудь?

— Может быть.

Я знал, что не расскажу никогда.

Я поднял ее на руки, она была неожиданно легкой, почти невесомой, и положил на кровать. Пружины тихо скрипнули под ее весом.

Кружевное покрывало сбилось, она откинула его ногой. Лежала, глядя на меня снизу вверх, волосы разметались по подушке темным облаком, грудь вздымалась под тонкой сорочкой. В полутьме ее глаза казались огромными, почти черными.

Я лег рядом. Она сразу прижалась ко мне всем телом. Жадно, отчаянно, будто хотела раствориться, стать частью меня. Ее кожа была горячей, почти обжигающей. Я чувствовал каждый изгиб ее тела, каждое движение.

Мы целовались долго, руки искали друг друга. Ее пальцы скользили по моей спине, груди, животу. Изучали, запоминали.

Я целовал ее шею, ямочку у основания горла, где бился учащенный пульс. Спускался ниже, к ключицам, к началу груди. Она выгибалась под моими прикосновениями, тихо постанывала, шептала что-то по-сербски. Слова любви, нежности, которые я едва различал сквозь туман собственного желания.

Сорочка исчезла, я стянул ее через голову, она помогла, задев локтем мою щеку. Мы оба тихо рассмеялись, и это был странный момент близости, почти домашней, среди страсти.

Чулки она сняла сама, медленно, стягивая шелк с ног, не отрывая от меня взгляда. Подвязки упали на пол с тихим шелестом.

Теперь между нами не было ничего.

Она была прекрасна в мягком свете, падающим из прихожей. Кожа казалась золотистой, почти светящейся.

Небольшая упругая грудь, темные соски, плавная линия бедер, темный треугольник внизу живота. Она не стыдилась своей наготы. Лежала, раскрывшись передо мной, и в этой открытости была удивительная смелость.

Я провел рукой по ее телу, от шеи вниз, между грудей, по животу. Кожа гладкая, теплая, под пальцами чувствовалось напряжение мышц. Она задрожала, закрыла глаза.

— Александр, — прошептала она снова, и это имя звучало как молитва.

Я лег на нее, и она обняла меня ногами, руки скользнули по моей спине, притягивая ближе. Мы двигались вместе, сначала медленно, нащупывая ритм.

За окном ночной Белград жил своей жизнью. Где-то вдали залаяла собака, проехал запоздалый экипаж, чьи-то пьяные голоса пели песню. Но здесь, в этой комнате, существовали только мы двое.

Ее дыхание участилось, стало прерывистым. Она двигалась подо мной навстречу, все быстрее, все отчаяннее.

Ногти впились в мою спину. Я чувствовал, как они оставляют следы, и это больно и сладко одновременно.

— Да, — шептала она. — Да, не останавливайся…

Я терял контроль, тот самый железный контроль, который держал всегда, в любой ситуации. Здесь, в этой постели, с этой женщиной, я был просто мужчиной.

Не агентом русской разведки, не журналистом Соколовым, не исполнителем опасной миссии. Просто человеком, который хотел ее, который чувствовал, как тело отвечает на каждое ее движение.

Это опасно. Это неправильно. Но я не мог остановиться.

Она застонала громче, запрокинула голову, открыв шею. Я целовал эту шею, чувствуя, как колотится под кожей пульс.

Ее тело напряглось, выгнулось дугой, она вскрикнула, негромко, но в этом звуке было все: удовольствие, облегчение, капитуляция.

Через мгновение волна накрыла и меня. Я застыл, чувствуя, как напряжение, скопившееся весь день, всю неделю, все время с момента прибытия в Белград, разряжается в этот момент. Мир сузился до точки, до этого мгновения, а потом взорвался тысячей искр.

Мы лежали, не двигаясь, пока дыхание не выровнялось. Ее голова покоилась у меня на груди, влажные волосы прилипли к вспотевшей коже.

Я гладил ее по спине, плавными, медленными движениями. Чувствовал, как постепенно расслабляется ее тело, как замедляется сердцебиение.

За окном прокричал петух, где-то в ближних дворах еще держали птицу. До рассвета оставалось часа три, не больше.

— Останься до утра, — прошептала она сонно, не открывая глаз.

— Останусь, — ответил я, хотя знал, что это неразумно.

Она улыбнулась, уткнувшись лицом мне в грудь, и через минуту ее дыхание стало ровным, глубоким. Уснула, доверчивая и спокойная.

А я лежал, глядя в потолок, где тени от лампы в прихожей создавали причудливые узоры.

Елена пошевелилась во сне, прижалась ближе. Ее рука легла мне на грудь, и я накрыл ее своей. Теплая, доверчивая, настоящая.

И в этом была проблема. Она становилась настоящей. Эта близость, эти чувства, они переставали быть частью прикрытия. Я действительно хотел ее. Действительно испытывал нечто большее, чем просто физическое влечение.

А это опасно. Чувства делают человека уязвимым. Чувства мешают думать холодно, действовать рационально. Чувства могут погубить.

Но сейчас, в эту ночь, я позволил себе просто лежать рядом с ней, чувствовать ее тепло, слушать ее дыхание. Завтра вернется реальность со всеми ее опасностями. Завтра я снова стану Соколовым, который должен пройти проверку Дмитриевича.

А пока была ночь. И женщина рядом. И редкие часы, когда можно было быть просто человеком.

Я закрыл глаза, но сон не шел. Мысли кружили, возвращались к завтрашнему дню.

Петух прокричал снова, ближе. Небо за окном начало светлеть, едва заметно, серой полоской на горизонте.

Я осторожно высвободился из объятий Елены. Она что-то пробормотала во сне, повернулась на бок. Я встал, начал одеваться в темноте. Рубашка, жилет, брюки. Конверт из кармана жилета я вытащил, посмотрел на него в сером предрассветном свете.

Обычный кремовый конверт. Внутри адрес и пароль.

Я сунул его обратно в карман, застегнул жилет. Натянул пиджак, поправил галстук на ощупь.

Елена спала, укрывшись одеялом до подбородка. Лицо было спокойным, юным. Губы чуть приоткрыты, ресницы отбрасывали тени на щеки.

Я наклонился, поцеловал ее в лоб. Она улыбнулась во сне, не просыпаясь.

Потом тихо вышел из комнаты, из квартиры, на улицу.