Миссия в Сараево

Глава 12 Ночной разговор

Проснулся я от резкого свистка. Громкий, пронзительный, разорвал утреннюю тишину. За окном еще темно, только на востоке забрезжил рассвет.

В бараке загремело. Курсанты вскакивали с нар, сонные, недовольные. Кто-то ругался вполголоса. Кто-то кашлял, Васко, наверное.

Я сел, накинул рубашку. Холодно. Утро в лесу не балует теплом.

Дверь распахнулась. На пороге стоял Попович, в руке свисток.

— Подъем! Пять минут на сборы! Построение на плацу!

Он развернулся, ушел будить остальные бараки.

Я оделся быстро, но не слишком, не хотел выделяться. Остальные возились с портянками, застегивали рубахи, искали сапоги.

Вышли на плац. Свежий воздух, пахло росой и хвоей. Над соснами всходило солнце, бледное, неяркое. Курсанты выстроились в три шеренги. Я встал в конце.

Танкович вышел из штабного барака. Без пиджака, в одной рубахе, засученные рукава. Лицо свежее, отдохнувшее, спал хорошо, хотя и мало.

— Доброе утро! — крикнул он.

— Доброе утро, господин майор! — хором ответили курсанты.

— Вчера вы стреляли. Плохо стреляли, — Танкович прошелся вдоль строя. — Сегодня у нас холодное оружие. Нож, штык. Если револьвер откажет, если патроны кончатся, а противник близко, остается только нож.

Он остановился, повернулся к строю.

— Убить ножом труднее, чем выстрелить. Нужно подойти близко. Смотреть врагу в глаза. Чувствовать, как лезвие входит в тело. — Пауза. — Кто-нибудь из вас убивал ножом?

Тишина. Никто не ответил.

— Нет? — Танкович усмехнулся. — Хорошо. Значит, сегодня научитесь.

Он кивнул Поповичу. Тот подошел, неся деревянный ящик. Поставил на землю, открыл крышку.

Внутри лежали ножи. Длинные, с прямым клинком, обоюдоострые. Боевые, не кухонные. Сталь тусклая, без блеска. Рукояти деревянная, обмотанная кожаным ремнем. Еще тут имелись и штыки, к винтовкам Маузера, немецкие.

Танкович достал один нож, показал нам.

— Это нож для убийства. Не для резки хлеба, не для охоты. Для убийства человека. — Он провел пальцем вдоль лезвия, не касаясь. — Удар в сердце, смерть за секунды. Удар в печень, медленная мучительная смерть. Удар в горло, смерть быстрая, но много крови.

Он посмотрел на курсантов.

— Раздать ножи. Первая десятка выйти вперед!

Попович начал раздавать. Курсанты брали неуверенно, кто-то с любопытством разглядывал, кто-то морщился.

Принцип взял нож, взвесил в руке. Лицо спокойное, непроницаемое.

Трифко взял, кашлянул, чуть не уронил. Попович презрительно фыркнул.

Мне нож не дали, я стоял в стороне, как наблюдатель.

Танкович подозвал десятерых на середину плаца. Остальные отошли к краю, смотрели.

— Первое упражнение, — сказал Танкович. — Удар сверху вниз. Целимся в сердце. Противник перед вами, не защищается. Просто удар, сильный, точный. — Он показал движение. Рука поднялась над головой, нож зажат в кулаке, лезвие вниз. Резкий удар вниз, вперед. — Вот так. Повторяйте!

Десять человек подняли ножи, ударили в воздух. Неуклюже, неуверенно. Кто-то слишком широко размахнулся, кто-то держал нож неправильно.

— Еще раз! Сильнее!

Повторили. Лучше, но все равно плохо.

Танкович подошел к Принципу.

— Покажи еще раз.

Принцип поднял нож, ударил. Движение резкое, точное. Слабое, сил нет из-за чахотки, но техника правильная.

Танкович одобрительно кивнул.

— Видите? Вот так. Принцип уже понял. Остальные учитесь.

Они тренировались минут десять. Удары сверху, сбоку, снизу. Танкович показывал, как держать нож, как целиться, как вкладывать вес тела в удар.

Потом он велел принести чучело. Попович притащил мешок, набитый соломой, подвешенный на веревке к перекладине. Грубо сшитый, но похожий на человека, голова, руки, туловище.

— Теперь колите! — приказал Танкович. — По очереди! Бейте, как учил!

Первым пошел Велько. Размахнулся, ударил в грудь чучела. Нож вошел глубоко, застрял. Велько дернул, вытащил. Солома посыпалась.

Второй Младен. Ударил слабо, нож едва вошел. Танкович толкнул его в плечо.

— Сильнее! Будто убиваешь врага!

Младен повторил. Лучше, но все равно неуверенно.

Трифко подошел, ударил. Кашлянул, согнулся. Нож выпал из руки.

Танкович поднял, сунул обратно в ладонь Трифко.

— Еще раз. Не кашляй, бей.

Трифко ударил снова. На этот раз нож вошел в солому, но Трифко побледнел, отступил, утирая рот платком. Кровь.

Принцип подошел последним из первой десятки. Поднял нож, ударил точно, в сердце чучела. Слабо, но правильно. Вытащил без усилий, отошел.

Танкович кивнул.

— Вторая десятка!

Вторая группа подошла, повторила урок. Кто-то лучше, кто-то хуже.

Я стоял в стороне, смотрел. Запоминал. Кто уверенно держит нож, кто боится, кто наслаждается.

Танкович обернулся, посмотрел на меня.

— Соколов! Иди сюда!

Я подошел.

— Попробуй.

Попович протянул мне нож. Я взял. Тяжелый, холодный. Знакомый вес, когда-то я тренировался с кинжалами каждый день. Но это было восемьсот лет назад.

Я посмотрел на чучело. Солома, мешковина, веревка. Далеко не человек.

В прошлой жизни я убивал. Десятки раз. Сотни. Кинжалом, мечом, голыми руками. Быстро, чисто, без колебаний.

Я поднял нож. Неуклюже, слишком высоко. Нацелился на чучело. Рука дрожала, не сильно, но заметно.

Ударил.

Слабо. Нож вошел на вершок, застрял в мешковине. Я дернул, не смог вытащить. Дернул снова, только теперь вытащил.

Курсанты засмеялись.

— Эй журналист! — крикнул кто-то. — Я же говорил это не твое!

Танкович подошел, взял нож из моей руки.

— Держишь неправильно, Соколов. Лезвие должно быть параллельно земле, не вниз. — Он показал. — И бей от плеча, не от локтя.

Я кивнул.

— Попробуй еще раз.

Я взял нож, повторил. На этот раз чуть лучше, нож вошел глубже.

— Ничего, — сказал Танкович. — Привыкнешь. В первый раз всем трудно.

Он забрал нож, вернул в ящик.

— Отдыхать! Десять минут! Потом продолжим работу с чучелом!

Курсанты разошлись, кто-то сел на землю, кто-то закурил. Я отошел к краю плаца, сел на бревно.

Попович подошел, встал рядом.

— Ты правда боишься крови?

Я посмотрел на него.

— Да. Всегда боялся. С детства.

Он усмехнулся.

— Тогда зачем приехал? В лагерь боевиков?

— Чтобы понять вас. Написать правду. — Я сделал паузу. — Но не думал, что придется… Делать это. — Кивнул на чучело.

— Мы не заставляем. Ты просто наблюдатель. — Попович закурил папиросу. — Но знай, если придется защищаться, никто не спросит, боишься ты или нет. Или ты, или тебя.

Он отошел.

Я сидел, смотрел на чучело. Солома торчала из разрезов, мешковина порвана.

Перевел взгляд на Принципа. Он стоял один, в стороне, смотрел на нож в своей руке. Поворачивал, изучал лезвие. Лицо задумчивое.

Потом он поднял глаза, посмотрел на меня. Долго, изучающе.

Я выдержал взгляд, не отвел глаз.

Принцип медленно кивнул. Что бы это значило?

Свисток. Танкович звал обратно.

— Вторая часть! Работа в парах! Учимся защищаться!

Курсанты встали парами. Танкович показывал, как блокировать удар, как уворачиваться, как контратаковать.

Я смотрел. Но теперь меня уже никто не приглашал.

День продолжался. После урока с ножами у нас прошла сборка бомб. Учебных, деревянных. Показывали, как вставлять запал, как бросать, как отходить после броска.

Я тоде просто смотрел, но не участвовал. Танкович не настаивал.

К вечеру все устали. На ужин снова дали суп, хлеб, сало. Все ели молча, жадно.

После ужина нам дали свободное время. Кто-то сел у костра, кто-то лег в бараках.

Я вернулся в свой барак. Посидел там немного потом увидел что многие снаружи, тоже вышел.

Уселся на крыльце барака, смотрел на огонь. Пламя плясало, искры взлетали к звездам.

Рядом со мной кто-то сел. Обернулся а это Трифко.

Худой, бледный, в свете костра его лицо казалось почти прозрачным. Он тихо кашлянул, прикрыв рот платком. Убрал платок на ткани чернели свежие пятна крови.

— Можно посидеть? — спросил он.

— Конечно.

Мы сидели молча несколько минут. Слушали треск дров, голоса у костра. Кто-то пел тихую песню, грустную, про далекий дом.

— Ты правда боишься крови? — негромко спросил Трифко.

Я посмотрел на него.

— Да. Всегда боялся.

Он кивнул, посмотрел на платок.

— А я ее вижу каждый день. Свою. Кашляю, а она течет. — Он сложил платок, сунул в карман. — Доктор сказал у меня год, может, меньше. Чахотка не лечится. Особенно если нет денег.

Я молчал. Что сказать?

— У меня есть семья, — продолжил Трифко. — Мать, две сестры. Отей умер три года назад. На демонстрации в Сараеве. Просто шел мимо, не участвовал даже. Шальная пуля.

Он достал из кармана фотографию. Помятая, старая. Протянул мне.

Я взял, разглядел при свете костра. Женщина средних лет, строгое лицо, платок на голове. Рядом две девочки, лет двенадцати и четырнадцати. Худенькие, серьезные.

— Мама и сестры, — сказал Трифко. — Живут в деревне под Пале. Я им посылал деньги, работал на фабрике в Сараеве. Но потом заболел. Уволили. — Он взял фотографию обратно, спрятал. — Теперь они одни.

— А ты здесь, — сказал я тихо.

— Да. Здесь. — Он посмотрел на костер. — Потому что хочу, чтобы моя смерть имела смысл. Не кашлять кровью в постели до последнего вздоха. А умереть за дело. За свободу. Чтобы мои сестры не видели того, что я видел.

Он повернулся ко мне.

— Ты думаешь, мы террористы. Убийцы. Правда?

Я помедлил с ответом.

— Не знаю. Честно, не знаю, что я думаю.

— Мы не звери, — сказал Трифко. — Мы просто хотим жить свободно. Без австрийцев, которые смотрят на нас, как на скот. Которые убивают нас за слово, за песню, за то, что мы сербы.

Он закашлялся снова, долго, мучительно. Согнулся, держась за грудь.

Я протянул руку, похлопал его по спине. Не помогало, но что еще делать?

Он выпрямился, вытер рот.

— Извини. Я не хотел рассказывать тебе наши обиды. Просто… — Он улыбнулся слабо. — Иногда хочется сказать кому-то. А ты слушаешь. Не как Велько, который только смеется. Не как другие, которые думают только о деле.

Я кивнул.

— Я слушаю. Всегда готов слушать.

Трифко встал.

— Спасибо, Соколов. Ты хороший человек. — Он усмехнулся. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Трифко.

Он ушел в барак. Я остался сидеть. Потом пошел к костру.

У огня сидели человек пять. Велько жестикулируя, громко рассказывал историю. Остальные слушали, смеялись.

Я подошел, встал в стороне.

Велько заметил меня, прервался.

— А, журналист пришел! — Он ухмыльнулся. — Хочешь послушать настоящие истории? Не те выдуманные, что в газетах?

— С удовольствием, — ответил я.

Велько хлопнул по бревну рядом с собой.

— Садись. Слушай.

Я сел.

Велько продолжил рассказ. Что-то про драку в кафане в Сараеве, как он бил австрийского офицера бутылкой. Рассказывал с удовольствием, смаковал детали. Как брызнула кровь, как офицер упал, как жандармы гнались за ним по улицам.

— И я сбежал! — закончил он триумфально. — Через крыши, через дворы! Жандармы так меня и не поймали! — Он засмеялся. — Австрийцы дураки. Медленные, как коровы.

Остальные засмеялись тоже.

Велько посмотрел на меня.

— А ты, журналист, дрался когда-нибудь?

— Нет, — ответил я. — Никогда.

— Никогда? — Велько покачал головой. — Жалкая жизнь. Мужчина должен драться. Должен чувствовать, как кулак разбивает нос врагу. — Он показал кулак, со шрамами на костяшках. — Вот это жизнь.

Я промолчал.

Велько потерял ко мне интерес, повернулся к другим, начал рассказывать новую историю.

Я сидел, слушал вполуха. Наблюдал.

Велько. Агрессивный, примитивный, жестокий. Наслаждается насилием. Не идеалист, как Трифко. Просто любит драться, убивать. Прикрывается идеями свободы, но на самом деле ему нравится кровь.

Таких не завербовать. Таких можно только использовать. Или устранить.

Через несколько минут из темноты вышел еще один. Принцип.

Он остановился у костра, посмотрел на нас. Долго, молча.

Потом подошел, сел рядом. Не так уж и близко, на расстоянии аршина.

Велько продолжал рассказывать. Принцип не слушал. Смотрел в огонь.

Я чувствовал его взгляд. Время от времени он поворачивался, изучал меня. Не прямо, а искоса.

— Ты шпион? — спросил Принцип прямо. Но так что его почти никто не слышал.

Я не дрогнул.

— Нет. Я журналист. Приехал писать о вас.

— Журналист, который боится крови, но едет в лагерь боевиков, — Принцип кивнул медленно. — Странный журналист.

Принцип посмотрел в огонь. Я молчал. Затем встал.

— Знай, Соколов. Если ты здесь не зря, если ты пришел предать нас… — Он не закончил. Просто посмотрел. Холодно, жестко.

Потом ушел в темноту. Я остался у костра. Смотрел на огонь. До тех пор пока все не разошлись и я не остался один. Потом потушил пламя и вернулся в барак.

Лагерь заснул. Я лежал на нарах, прислушивался. Храп, тяжелое дыхание, кто-то бормотал во сне.

Ждал, пока все уснут окончательно.

Прошел час. Может, больше.

Я тихо встал, накинул пиджак. На ноги туфли на каучуковой подошве, чтобы не скрипели половицы. Вышел из барака.

Снаружи лунная ночь. Почти полная луна, висела над соснами, заливала лагерь серебристым светом. Холодно. На траве роса.

Я прошел вдоль бараков, держась в тени.

Штабной барак. Свет в окне. Они еще не спят. На это я и рассчитывал.

Я тихо подошел ближе, прижался к стене. Слушал.

Голоса. Двое. Танкович и кто-то еще. Незнакомый голос, более молодой.

Я осторожно приблизился к окну. Заглянул.

Внутри стол, карты на стене, две керосиновые лампы. Танкович сидел за столом, перед ним стопка бумаг. Напротив мужчина лет тридцати, высокий, худощавый, темные усы. Одет по-городскому, костюм, жилет, часовая цепочка. На столе перед ним кожаный портфель.

Из Белграда. Скорее всего, от Дмитриевича.

Я прислушался.

— … все готово, — говорил незнакомец. — Полковник Дмитриевич утвердил план. Операция назначена.

Танкович кивнул.

— Когда?

— Конец июня. Точная дата будет объявлена позже. — Незнакомец достал из портфеля конверт, положил на стол. — Здесь инструкции. Цель высокопоставленное лицо. Австрийское. Очень высокопоставленное.

Танкович взял конверт, не вскрывая. Положил перед собой.

— Кто именно?

— Детали позже. Полковник не хочет, чтобы информация распространилась преждевременно. — Незнакомец закурил папиросу. — Но знай: это изменит все. Если успеем Австрия не будет иметь выбора. Война обязательно начнется.

Танкович молчал. Смотрел на конверт.

— Сколько человек?

— Пятнадцать. Лучшие. Ты выберешь шестерых для основной группы. Остальные резерв, поддержка. — Незнакомец затянулся. — Список уже есть?

Танкович кивнул, достал из ящика стола бумагу. Протянул.

— Вот. Пятнадцать. Все проверены. Все готовы умереть.

Незнакомец взял, прочитал. Кивнул.

— Хорошо. Принцип, Грабеж, Чабринович, Попович… — Он перечислял имена. — Да, это те, кто нужен. — Он вернул список. — Готовь их. Особенно Принципа. Он главный. Остальные страховка.

Танкович налил себе ракии из бутылки на столе. Выпил залпом.

— А этот русский? Соколов? Что с ним делать?

Незнакомец пожал плечами.

— Полковник сказал присмотреть. Если полезен использовать. Если опасен устранить. Пока непонятно. Ты следишь?

— Попович следит. Каждый день. — Танкович налил снова. — Соколов ведет себя, как слабак. Боится крови, плохо стреляет, неуклюж. Но…

— Но что?

— Есть сомнения. Что-то с ним не так. Слишком спокойный. Слишком наблюдательный.

Незнакомец усмехнулся.

— Вы везде видите врагов. — Он затушил папиросу. — Но на всякий случай, не посвящай Соколова в детали. Пусть видит общую картину, не больше.

Танкович кивнул.

— Понял.

Незнакомец встал.

— Я уезжаю завтра. Передай Поповичу, пусть будет готов. Через две недели приеду снова, привезу оружие и деньги. — Он взял портфель. — До встречи, Войислав.

— До встречи, Михайло.

Они пожали руки. Незнакомец пошел к двери.

Я тихо отступил в тень, прижался к углу барака. Слышал, как дверь открылась, по крыльцу загрохотали шаги.

Незнакомец вышел, остановился на мгновение, закурил снова. Постоял, глядя на лагерь. Потом пошел к краю, где стояла телега с лошадью. Сел, тронул поводья. Телега покатила по дороге, скрылась в темноте леса.

Я ждал. Минуту. Две.

В штабном бараке шумел Танкович, слышался звон бутылки о стакан. Пьет.

Я осторожно подошел к окну снова. Заглянул.

Танкович сидел за столом, голова опущена на руки. Бутылка ракии почти пустая. Стакан рядом.

Он поднял голову, налил еще. Выпил. Голова снова упала на руки.

Пьет. Напьется до бесчувствия.

Хорошо.

Я ждал. Еще час. Танкович уронил голову и не двигался. Дыхание тяжелое, ровное. Спит.

Я подошел к двери штабного барака. Попробовал ручку. Заперта.

Достал из кармана отмычки. Две тонкие проволоки, согнутые под нужным углом. Я умел вскрывать любые замки, от простых щеколд до сложных механизмов.

Вставил проволоку в замочную скважину. Нащупал пружину, надавил. Вторая проволока, поворачивал, искал нужный зубец. Щелчок.

Замок открылся.