Миссия в Сараево

Глава 13 Список

Я тихо толкнул дверь. Она открылась со скрипом. Я замер, прислушался.

Танкович не шевелился. Тихо храпел.

Я вошел, закрыл дверь за собой. Огляделся.

Стол, карты, стеллаж с бумагами, ящик с оружием в углу. Конверт, который принес незнакомец, лежал на столе.

Я подошел, взял конверт. Не вскрывал, там сургучная печать, сломаю, заметят.

Посмотрел на свет лампы. Бумага плотная, не просвечивается.

Нужно вскрыть, прочитать, запечатать обратно. Но нет времени. Танкович может проснуться.

Я положил конверт обратно. Посмотрел на стол.

Бумаги, карты, список. Тот самый список, что показывал Танкович.

Взял, развернул.

Пятнадцать имен. Рукописные, неровные буквы. Почерк Танковича.

Я читал, запоминая.

Гаврило Принцип основной исполнитель.

Трифко Грабеж исполнитель, резерв.

Недељко Чабринович исполнитель, резерв.

Велько Попович координатор на месте.

Васко Чубрилович поддержка.

Данило Илич организатор в Сараеве.

И дальше — еще девять имен. Некоторые знакомые, некоторые нет.

Я читал, запоминал каждое слово. Мог воспроизвести потом с точностью до буквы.

Дочитал до конца. Положил список обратно на стол, на то же место.

Посмотрел на Танковича. Он все еще спал, положив голову на сложенные руки.

Я повернулся, пошел к двери. Тихо, бесшумно.

Дверь открылась.

Вышел, закрыл за собой. Запер замок обратно отмычками.

Отошел в тень, прислушался.

Тишина. Только храп Танковича, далекий, приглушенный стенами.

Я медленно пошел обратно к своему бараку. Держался в тени, двигался осторожно.

Вошел в барак, лег на нары. Натянул одеяло.

Закрыл глаза, но не мог уснуть.

Пятнадцать имен. Пятнадцать юношей, готовых умереть.

Среди них Трифко, который показал мне фотографию семьи. Принцип, который не доверяет, но идет до конца. Велько, который любит кровь.

Операция в конце июня. Высокопоставленное лицо. Австрийское.

Кто? Губернатор? Генерал? Эрцгерцог?

Не знаю. Еще не знаю.

Но теперь есть список. Есть время. Есть план.

Можно нейтрализовать ключевых организаторов. Дискредитировать остальных. Посеять недоверие.

Разрушить структуру изнутри.

Не надо убивать всех, это невозможно и подозрительно. Но сделать так, чтобы операция сорвалась.

Для этого нужно больше информации. Кто цель? Когда точно? Где?

И нужно выбраться из лагеря. Вернуться в Белград. Связаться с Артамоновым.

Но как? Танкович не отпустит просто так. Попович следит.

Нужен повод. Убедительный.

Я открыл глаза, посмотрел в темноту потолка.

Завтра придумаю. Завтра найду способ.

А пока играть роль. До конца.

Слабый, боящийся крови, неумелый журналист.

Пусть они так думают.

Я закрыл глаза, заставил себя дышать ровно, медленно.

Сон не приходил, но тело отдыхало.

Готовился к следующему дню.

Утро началось с бега. Танкович выгнал всех на плац в пять утра, когда небо только начинало светлеть.

— Бег! Три версты! Вокруг лагеря! Кто отстанет, останется без завтрака!

Курсанты выстроились, побежали. Я бежал в середине группы, не впереди, не сзади. Дышал ровно, ноги работали легко. Я в хорошей форме, офицерская подготовка.

Но я изображал усталость. Дышал тяжелее, чем нужно. Делал вид, что сбиваюсь с ритма.

Велько бежал впереди, у него широкие плечи, мощный шаг. Не уставал. Принцип бежал рядом со мной, худой, бледный, но упрямо держался. Трифко отстал, кашлял, но продолжал бежать.

Три версты. Мы вернулись в лагерь. Все на плац, построение.

Танкович прошелся вдоль строя.

— Сегодня тактика. Учимся действовать в городе. Незаметно подойти к цели, ударить, отойти. — Он остановился, повернулся. — Попович покажет.

Попович вышел вперед. В руках макет револьвера, деревянный.

— Цель офицер на улице. Идет один, без охраны. Задача подойти сзади, выстрелить в затылок, скрыться в толпе. — Он показал. Медленно подошел к чучелу, стоявшему на краю плаца. Поднял руку, имитировал выстрел в голову. — Раз. Два шага назад, поворот, быстро в толпу. — Он развернулся, быстро отошел, смешался с курсантами.

— Вот так. Быстро, чисто, без паники. — Танкович кивнул. — Теперь вы. По одному!

Курсанты начали тренироваться. Один за другим подходили к чучелу, имитировали выстрел, отходили.

Велько делал резко, агрессивно. Подошел, ударил чучело кулаком в голову вместо выстрела, засмеялся. Танкович не остановил, пусть.

Принцип делал тихо, методично. Подошел бесшумно, поднял руку, имитировал выстрел, отошел. Лицо спокойное, холодное.

Трифко подошел, закашлялся прямо у чучела. Танкович поморщился.

— Если закашляешься у цели все услышат. Учись контролировать болезнь.

Я подошел последним. Шел неуклюже, шаркая ногами. Поднял руку с деревянным револьвером, нацелился, но рука дрожала. Имитировал выстрел, отошел, запнулся, чуть не упал.

Курсанты засмеялись.

— Эй, журналист! — крикнул Велько. — Ты убьешь себя раньше, чем врага!

Танкович покачал головой.

— Соколов, ты наблюдатель. Тебе это не нужно. Иди, отдыхай.

Я кивнул, отошел к краю плаца. Сел на бревно, смотрел.

Хорошо. Они видят, что я неумелый. Безопасный.

После обеда выдалось свободное время. Курсанты разошлись. Кто-то спал в бараках, кто-то чинил одежду, кто-то сидел у костра.

Я наблюдал за ними из своего барака. Смотрел в окно, оценивал.

Нужен повод для отъезда. Убедительный. Естественный.

Я вспомнил утреннюю тренировку. Велько хвастался своей силой, показывал шрамы. Гордился этим.

Гордость. Самолюбие. Вот слабое место.

Я вышел из барака, пошел к колодцу. Велько сидел у костра с несколькими курсантами, громко рассказывал очередную историю. Смеялся.

Я зачерпнул воды, выпил из ковша. Медленно, не спеша.

Велько заметил меня, крикнул:

— Эй, журналист! Воду пьешь? Не подавись!

Курсанты засмеялись.

Я поставил ковш, повернулся к ним. Шагнул ближе к костру.

— Велько, — сказал я спокойно, но достаточно громко, чтобы все слышали, — я хотел спросить. Этот шрам на лице. Правда, что его сделал австрийский жандарм?

Велько перестал смеяться. Посмотрел на меня.

— Да. Правда. Прикладом. Почему спрашиваешь?

Я пожал плечами, сделал вид, что раздумываю.

— Просто… Ее похоже на удар прикладом. — Я наклонил голову, словно изучая. — Слишком ровный шрам. Приклад оставляет рваную рану, неровную. А у тебя… как будто ножом порезали. Аккуратно.

Тишина.

Велько медленно встал. Лицо у него потемнело.

— Что ты сказал?

Я выглядел невинным, любопытным. Как журналист, задающий неловкий и провокационный вопрос.

— Я не хотел обидеть. Просто заметил. У меня в России был знакомый офицер, его ранили в драке. Так вот, приклад оставляет другой след. — Я сделал паузу. — Может, ты ошибся? Может, это не жандарм, а кто-то другой?

— Ты называешь меня лжецом? — Велько шагнул вперед, сжав кулаки.

Курсанты замолчали, смотрели на нас.

Я примирительно поднял руки.

— Нет, нет! Я просто думал вслух. Извини, если неправильно понял.

— Неправильно понял? — Велько шагнул еще ближе. — Ты думаешь, я вру? Что я трус, который придумывает истории?

— Я этого не говорил, — я отступил на шаг, изображая испуг. — Просто…

— Просто ты жалкий баран! — Велько толкнул меня в грудь. Сильно. Я пошатнулся, но устоял.

Отлично. Начинается.

— Велько, я не хотел…

— Заткнись! — Он толкнул снова, на этот раз я упал на землю, и навалился на меня.

Курсанты начали собираться рядом. Кто-то крикнул:

— Велько, не надо!

Но Велько не слушал. Он нависал надо мной, лицо покраснело от злости.

— Приехал сюда! Чужак! Смотришь на нас сверху вниз! Судишь! — Он схватил меня за воротник, дернул на себя. — Кто ты такой, чтобы судить меня⁈

Я попытался вырваться, но слабо, неумело.

— Отпусти! Я не хотел тебя оскорбить!

— Поздно! — Велько нагнулся, схватил меня за рубашку снова, поднял, замахнулся кулаком.

— Велько! — крикнул Трифко, выбегая из барака. — Хватит! Он же не…

— Не твое дело, Трифко! — рявкнул Велько.

Я видел кулак, летящий к моему лицу. Мог уклониться. Легко. Блокировать, контратаковать, уложить Велько за секунду.

Но я слабак.

Кулак ударил в скулу. Сильно. Голова дернулась в сторону, перед глазами высыпали звезды, во рту вкус крови. Больно.

Терпи. Это нужно.

Велько отпустил меня, я рухнул на землю. Лежал, держась за лицо, кровь текла из разбитой губы.

— Вот так! — Велько стоял надо мной, тяжело дышал. — Может, теперь научишься держать язык за зубами!

— Что здесь происходит⁈ — громко крикнул кто-то неподалеку. Танкович вышел из штабного барака, быстрым шагом шел к нам.

Велько выпрямился, отступил.

Танкович подошел, посмотрел на меня, потом на Велько.

— Велько! Объясни!

Велько сжал челюсти.

— Он оскорбил меня, майор. Назвал лжецом. Сказал, что мой шрам нанес не жандарм.

Танкович повернулся ко мне.

— Это правда, Соколов?

Я медленно встал, держась за лицо. Кровь капала на рубашку.

— Я… я не хотел никого оскорбить, — пробормотал я. — Просто задал вопрос. Как журналист. Хотел понять детали…

Танкович долго смотрел на меня. Потом на Велько.

— Велько, ты ударил гостя. Гостя, который здесь по приказу полковника Дмитриевича.

Велько опустил голову.

— Извините, майор. Но он…

— Молчать! — Танкович повернулся ко мне. — Соколов, иди в барак. Умойся. Приложи лед к лицу.

Я кивнул, и пошатываясь, пошел к бараку.

Идеально.

Через час меня вызвали к Танковичу. Лицо распухло, губа разбита, под глазом уже налился синяк.

Танкович сидел за столом, Попович стоял рядом.

Танкович посмотрел на мое лицо, поморщился.

— Садись.

Я сел.

Танкович вздохнул.

— Соколов, я приношу извинения за Велько. Он горячий, но это не оправдание.

Я покачал головой.

— Я понимаю, господин майор. Тут есть моя вина. Я не должен был…

— Нет, — перебил Танкович. — Твоя вина в том, что ты задавал вопросы. Но журналист должен задавать вопросы. Это твоя работа. — Он помолчал. — Велько не понимает этого. Для него любой вопрос вызов.

Попович хмыкнул.

— Велько правильно сделал. Ты слишком много спрашивал.

Танкович бросил на него короткий взгляд.

— Молчи, Попович. — Он повернулся ко мне. — Соколов, может быть, тебе лучше уехать? Здесь опасно. Велько может снова напасть на тебя. Другие тоже не доверяют.

Я сделал вид, что обдумываю.

— Может быть, вы правы, господин майор. — Я опустил голову. — Я не хочу создавать проблемы. И… честно говоря, мне страшно. Велько сильный. Если нападет снова…

Танкович кивнул.

— Понимаю. Тогда решено. Завтра утром ты уедешь. Я дам тебе пропуск. — Он достал бумагу, начал писать. — Вернешься в Белград. Напишешь статью о нас. Хорошую статью. О том, что мы борцы, а не бандиты.

Я кивнул.

— Напишу, господин майор. Обязательно.

Танкович протянул мне бумагу.

— Пропуск. Покажешь на посту. Телега отвезет до станции завтра в девять утра.

Я взял пропуск, встал.

— Благодарю вас, господин майор.

Танкович кивнул.

— Иди. Отдыхай.

Я вышел из барака.

Готово.

Провокация сработала.

Завтра в Белград.

Вечером я сидел у костра один. Лицо болело, но это терпимо. Я умел переносить боль, контролировать ее.

Трифко подошел, сел рядом.

— Извини за Велько, — сказал он тихо. — Он иногда как зверь.

Я покачал головой.

— Это я виноват. Не нужно было спрашивать про шрам.

Трифко посмотрел на меня.

— А почему спросил? Правда думал, что он врет?

Я помолчал.

— Нет. Просто у меня такая журналистская привычка. Проверять детали. — Я вздохнул. — Глупо. Мог бы промолчать.

Трифко кивнул.

— Да. Мог бы. — Он кашлянул, утер рот платком. — Слышал, ты завтра уезжаешь?

— Да.

— Жаль. Ты хороший человек, Соколов. — Он протянул руку. — Счастливого пути.

Я пожал ее.

— Спасибо, Трифко. Береги себя.

Он встал, ушел.

Я остался у костра.

В темноте я заметил фигуру. Принцип.

Он долго смотрел на меня. Стоял неподвижно.

Потом повернулся, ушел в темноту.

Все еще подозревает. Но уже неважно. Завтра я уеду.

Я встал, отправился спать.

Утром пришел к штабному бараку. Постучал.

— Войдите!

Танкович сидел за столом, перед ним лежали бумаги. Попович стоял рядом.

Танкович посмотрел на меня.

— Соколов. Садись.

Я сел на стул напротив.

Танкович отложил перо.

— Думал о вчерашнем. Ты прав. Тебе здесь не место. — Он сделал паузу. — Ты слабый. Боишься. Не годишься для дела.

Я опустил голову, изображая стыд.

— Понимаю, господин майор.

— Но, — Танкович поднял палец, — ты полезен не как боевик, а как журналист. Ты пишешь. Люди читают. Это тоже оружие. Иногда даже опаснее огнестрельного. Так что стреляй из того оружия которое создано для тебя. А нам оставь наше.

Он встал.

— Телега будет через час.

Я встал, отдал честь.

— Благодарю, господин майор.

Вышел из барака.

Получилось. Легально уехать без подозрений.

Правда, Попович все же смотрел недоверчиво.

Час спустя я сидел в телеге, вещмешок рядом. Возница, старый серб, молчаливый, тронул поводья. Лошадь двинулась.

Я обернулся, посмотрел на лагерь.

На краю плаца стояли несколько курсантов. Трифко махал рукой. Я помахал в ответ.

Велько стоял рядом, руки скрещены на груди. Не махал. Смотрел.

Принцип стоял в стороне. Глядел долго, неподвижно.

Телега выехала на дорогу, лагерь скрылся за деревьями.

Я повернулся вперед. Закрыл глаза. Телега катила по лесной дороге.

Поезд прибыл в Белград к вечеру. Солнце садилось за холмами, окрашивая небо в красные и оранжевые полосы. Дунай блестел, как расплавленная медь. Город встретил шумом, суетой, запахом дыма и реки.

Я сошел на перрон, держа вещмешок на плече. Лицо все еще болело, синяк под глазом почернел, губа распухла. Прохожие косились на меня, но никто не спрашивал. В Белграде мужчина с разбитым лицом обычное дело.

Я шел по улицам Дорчола. Нужно срочно связаться с Артамоновым назначить встречу. Не читальный зал, там мы уже виделись. Не его дом это еще опаснее. Нужно уединенное место.

Церковь.

Я вспомнил, что Артамонов говорил при первой встрече: «Если нужна срочная связь, приходи в церковь Святого Марка на Ташмайдане. Исповедальня у левой колонны. Приходи после вечерней службы, когда народ разойдется».

Я убедился что за мной нет слежки, свернул на улицу Краля Милана, отправился к центру. Начертил мелом на фонарном столбе на углу Краля Петра и Французской. Три вертикальные черты, «срочная встреча».

Церковь была недалеко, минут двадцать пешком. По дороге я успел перекусить.

Солнце быстро садилось. Уже зажгли фонари, газовый свет мерцал в сумерках. Я шел неспешно, снова проверял, нет ли слежки. Останавливался у витрин, оборачивался, смотрел в отражения окон. Ничего подозрительного.

Церковь Святого Марка стояла на возвышении, массивная, с пятью куполами. Византийский стиль, красный кирпич, высокие узкие окна. Вечерняя служба закончилась, прихожане разошлись. Старухи в платках, мужчины в темных костюмах, несколько детей с матерями.

Я поднялся по ступеням, вошел внутрь.

Тут темно, только свечи горели перед иконами. Пахло ладаном, воском, старым деревом. Своды высокие, голоса эхом отдавались от стен. Священник гасил лампады у алтаря, стоя спиной к прихожанам.

Я прошел вдоль левой стены, к исповедальне у колонны. Деревянная кабина, резная, старая. Дверь приоткрыта.

Оглянулся на ходу. В церкви остались трое. Старуха ставила свечи, мужчина молился на коленях у центрального прохода, служка убирал что-то в углу.

Я вошел в исповедальню, закрыл дверь. Внутри тесно, пахло пылью. Решетка отделяла от священнического места, за ней темнота.

Я сел, ждал.

Через минуту за решеткой кто-то сел. Тихо, бесшумно.

— Благослови, отче, — сказал я по-сербски.

— Говори, сын мой, — ответил голос. Знакомый голос. Артамонов.

Я выдохнул. Связь установлена.

— Я вернулся из лагеря. Три дня в Топчидере. Видел их.

— Что узнал?

Я говорил тихо, быстро. Рассказал о лагере, о курсантах, о тренировках. О разговоре Танковича и Михайло, капитана из Белграда. О том, что слышал: «Операция назначена. Конец июня. Высокопоставленное лицо. Австрийское».

— Имя цели не назвали. Место тоже. Только общая информация.

Артамонов молчал за решеткой. Я слышал его дыхание, тяжелое, напряженное.

— И список, — добавил я. — Пятнадцать имен. Тех, кто готовится к операции. Принцип, Грабеж, Чабринович, Попович Велько, Илич Данило… — Я перечислил всех по памяти.

Артамонов выдохнул. Очень долго и сильно.

— Это катастрофа, — произнес он тихо. — Пятнадцать. Больше, чем я думал.

Пауза.

— Ты правильно сделал, что вернулся. Дальше оставаться было опасно. — Артамонов сдвинулся, я видел его силуэт за решеткой. — Но информации мало. Нужно знать точно. Кто цель? Где? Когда?

— Знаю. Поэтому нужен человек внутри. Кто-то из пятнадцати.

— Ты можешь кого-то завербовать?

Я помолчал, обдумывая ответ.

— Трифко Грабеж. Больной. Чахотка. Месяцев шесть жить, не больше. У него семья, мать, две сестры. Любит их. Показывал фотографию. — Я сделал паузу. — Он единственный, кто доверяет мне. Остальные подозревают или презирают.

Артамонов думал.

— Хороший кандидат. Больной, слабый, привязан к семье. Классический объект вербовки. — Голос стал деловым, профессиональным. — Предложи деньги. Много. Тысячу динаров на семью. Лечение в санатории за границей, Швейцария, Италия. Устройство сестер в школу. Пенсию для матери.

— А если откажется?

Молчание. Долгое.

— Тогда устранишь, — сказал Артамонов жестко. — Он знает, что ты пытался завербовать. Если вернется к Танковичу, расскажет, твоя легенда рухнет. Вся операция провалится. — Пауза. — Поэтому или он согласится, или не должен вернуться.

Я закрыл глаза. Знал, что услышу это. Но все равно тяжело.

Трифко. Молодой, обреченный, искренний.

— Понял, — сказал я.

Артамонов вздохнул.

— Я знаю, что ты чувствуешь. Сам проходил через это. Первое убийство… — Он не закончил. — Но помни, если ты не остановишь их, начнется война. Миллионы погибнут. Трифко все равно умрет от чахотки через полгода. Но война убьет миллионы, которые могли бы жить.

— Знаю.

— Хорошо. — Артамонов сдвинулся снова. — Где его найти?

— Он приезжает в Белград за лекарствами. Раз в неделю. В аптеку на Кнеза Михаила. Я узнал адрес.

— Отлично. Узнай, когда приедет в следующий раз. Встреться случайно. Поговори. Вербуй. — Артамонов помолчал. Потом послышался шорох ткани, мой собеседник встал. — Тогда действуй. Завтра же начинай искать Трифко. Времени мало. Конец июня — это через пару недель. Нужно узнать детали до того, как они начнут действовать.

Я тоже встал.

— А связь? Как докладывать?

— Все также. — Артамонов сделал паузу. — И еще. Если что-то пойдет не так, если тебя раскроют, беги. Не пытайся геройствовать. Беги в посольство, мы укроем. Понял?

— Понял.

— Иди первым. Я выйду через пять минут.

Я открыл дверь исповедальни, вышел. В церкви уже пусто. Никого, только служка подметал пол у алтаря.

Я перекрестился перед иконой, для вида, и вышел из церкви.

Снаружи ночь. Звезды яркие, растущая луна висела над крышами. Прохладно. Пахло сиренью из соседнего сада.

Я зашагал по улице, держа руки в карманах. Шел по вечернему Белграду, думал о Трифко. О его худом лице, о кашле, о фотографии с матерью и сестрами.

Извини, Трифко. Но у меня нет выбора. Или ты, или миллионы.

И я выбираю миллионы.