Миссия в Сараево

Глава 10 Топчидер

Темнота отступала медленно, неохотно. Я стоял у амбара на окраине Белграда и смотрел, как над Савой поднимается бледная полоса рассвета. Майское утро пахло сыростью, речной тиной и дымом от первых затопленных печей в ближайших домах.

Шесть часов утра. Я пришел вовремя.

Амбар был старый, покосившийся, с выцветшими досками и покрытой мхом крышей. Место для явки выбрано удачно, вдали от жилых улиц, рядом с причалами, где в любое время суток можно встретить грузчиков и лодочников. Ничего подозрительного в человеке, идущем к реке ранним утром.

Я прислонился плечом к стене.

В Аламуте перед каждым заданием мы проводили ночь в медитации, очищая разум от страха и сомнений. Учитель Ибрагим говорил: «Фидаи не боится смерти, потому что уже мертв для этого мира». Я повторял эти слова годами, превращая их в часть себя.

Теперь, восемьсот лет спустя, в чужом теле, в чужой стране, я снова готовился к опасности. Но методы остались прежними. Дышать ровно. Наблюдать. Не показывать напряжения.

За углом амбара скрипнула телега.

Я обогнул амбар.

У задней стены стояла крытая телега, запряженная парой крепких лошадей. Серые в яблоках, рабочие, не скаковые. Под брезентовым пологом угадывались очертания ящиков. Рядом с телегой трое мужчин.

Войислава я узнал сразу. Тот самый проводник, который помогал при побеге Чабриновича через границу. Широкоплечий, с бородой, шрам через левую щеку. Одет по-крестьянски. Грубая рубаха, жилет, широкие штаны, заправленные в сапоги. Но стоял как солдат, спина прямая, руки свободны.

Двое других незнакомы. Один постарше, лет пятидесяти, с седыми усами и настороженным взглядом. Второй молодой, лет двадцати пяти, жилистый, с узким лицом и быстрыми движениями.

Войислав кивнул мне, без улыбки.

— Соколов. Вовремя.

Я подошел, кивнул в ответ.

— Доброе утро.

— Доброе, — буркнул старший из незнакомцев. — Садись. Долго ехать.

Он указал на заднюю часть телеги. Я заглянул под полог.

Внутри на деревянном полу лежали продолговатые ящики, обитые железом. Три штуки. По форме и весу оружие. Винтовки, может, браунинги. Рядом меньшие ящики, плоские в них патроны. И еще один, совсем маленький, обернутый промасленной тканью. От него пахло чем-то острым, химическим. Взрывчатка.

Рядом с ящиками сидели трое юношей.

Боснийцы, судя по одежде и лицам. Лет по восемнадцать-двадцать, не больше. Молчаливые, напряженные. Один худой, с впалыми щеками и лихорадочным блеском в глазах, кашлял тихо, прикрывая рот платком. Второй крепкий, угрюмый, шрам на лбу, сжимал кулаки. Третий совсем юный, семнадцать лет, может, даже меньше, бледный, дрожали руки.

Новички. Везут в лагерь на обучение.

Я забрался в телегу, устроился на краю, спиной к ящикам, лицом к выходу. Старая привычка, всегда контролировать пути отхода. Войислав сел рядом со мной. Двое других заняли места на козлах, старший взял вожжи, молодой устроился рядом.

— Поехали, — коротко бросил старший.

Телега дернулась, тронулась.

Мы выехали из-за амбара, покатили по грунтовой дороге вдоль реки. Солнце поднималось выше, окрашивая воду Савы в медно-розовый цвет. Слева тянулись склады, лодочные мастерские, причалы. Справа поля, редкие хутора, лесополоса вдалеке.

Телега трясло на ухабах. Я держался за край, смотрел на попутчиков.

Трое боснийцев сидели молча. Худой кашлял время от времени, утирал рот платком. На ткани я заметил темные пятна. Кровь. Чахотка. Этот долго не протянет.

Крепкий с шрамом смотрел вперед, сжав челюсти. Пальцы сжимали и разжимали колени. Нервничает, но держится. Видел смерть, знает, что такое насилие. Может, потерял кого-то из близких.

Юный бледный шептал что-то, губы шевелились. Молитва. Боится. Еще не знает, на что идет, но уже чувствует.

Войислав проследил за моим взглядом, наклонился, тихо, чтобы не слышали остальные:

— Майор велел, ты смотришь, запоминаешь. Потом скажешь, кто из них чего стоит.

Я кивнул, не отводя глаз от юношей.

Значит, я не просто наблюдатель. Я судья. Должен оценить, кто годится для… чего? Танкович не сказал. Дмитриевич не сказал. Но я догадывался. Готовят боевиков. Для операции. Какой узнаю позже.

А пока смотреть, запоминать, оценивать.

В Аламуте так же отбирали фидаи. Рафики приводили мальчишек из деревень, сирот, фанатиков. Наставники смотрели, кто выдержит обучение, кто не сломается от страха, кто способен убить без колебаний. Тех, кто проходил, брали в орден. Остальных отправляли обратно или оставляли слугами.

Здесь то же самое. Только вместо кинжалов браунинги и бомбы. Вместо крепости на скале лесной лагерь. Но суть одна.

Готовят убийц.

И я должен помочь им выбрать лучших.

Телега выехала из города, покатила по проселку меж полей. Слева начинался лес, сосны, высокие, темные, с красноватыми стволами.

Топчидерский лес. Я слышал о нем еще в Белграде. Бывшая охотничья вотчина сербских князей. Теперь глухое место, куда городские ездят на пикники. И где «Черная рука» устроила свой тайный лагерь.

Дорога свернула в лес. Под колесами захрустел гравий, смешанный с сосновыми иглами. Запах изменился, сырость, хвоя, смола. Прохладнее, тени гуще. Лошади шли медленнее, осторожно.

— Далеко еще? — спросил худой боснийец, снова кашлянув.

— Полчаса, — ответил Войислав. — Потерпи.

Худой кивнул, закрыл глаза, прислонился головой к стенке телеги.

Крепкий с шрамом повернулся ко мне.

— Вы русский? — спросил он с сильным боснийским акцентом.

— Да, — ответил я. — Александр Соколов. Корреспондент.

— Корреспондент, — повторил он, в голосе сомнение. — Зачем корреспонденту в лагерь?

— Писать, — коротко сказал я. — О вашей борьбе.

Он усмехнулся.

— Борьбе. — Помолчал. — Писать легко. Попробовал бы жить под австрияками.

Я промолчал. Спорить нет смысла. Да и не нужно. Пусть думает, что я романтик-идеалист, который приехал поглазеть на героев.

Войислав покосился на крепкого.

— Велько, заткнись. Русский свой. Чирич сказал, он теперь свой.

Велько пожал плечами, отвернулся.

Юный бледный все еще шептал молитву.

Телега ехала дальше, петляя меж деревьев. Дорога почти исчезла, превратилась в едва заметную колею. Ветки цеплялись за полог, шуршали, царапали брезент.

Я сидел молча, думал.

Что я делаю здесь? Еду в логово террористов. Под видом журналиста. Чтобы оценить, кто из этих мальчишек лучше подойдет для убийства.

В прошлой жизни я делал это сотни раз. Отбирал, обучал, посылал на смерть. Во имя Аламута. Во имя Старца Горы. Во имя идеи, которую я давно забыл.

Но сейчас?.. Кто я? Агент российской разведки, который должен предотвратить войну. Или соучастник, который помогает готовить убийц?

Я не знал ответа.

Знал только одно: надо играть роль. До конца. Неумелый журналист. Романтик. Слабак, который боится оружия. Идеалист с дрожащими руками.

Надо скрыть свое нутро спрятаться еще глубже.

Телега замедлилась, остановилась.

— Приехали, — сказал старший с козел.

Я выглянул из-под полога.

Впереди открылась поляна, окруженная соснами. Шесть деревянных бараков, низкие, с темными бревнами и покатыми крышами. В центре большое костровище, черное от золы. Справа плац, утрамбованная земля, на ней строем стояли человек двадцать. Слева, в лощине, угадывались очертания стрельбища, деревянные щиты, мишени.

Над лагерем, на высоком шесте, реял флаг. Красный, с черной рукой в центре. Символ организации.

Лагерь «Черной руки».

На плацу замер строй. Все смотрели на телегу.

Из штабного барака вышел человек.

Майор Танкович.

Широкоплечий, борода с проседью, жесткие черты лица, шрам на щеке. Тот самый, кто допрашивал меня в Белграде, принимал в организацию. Одет просто, темная рубаха, брюки, высокие сапоги. Руки за спиной. Взгляд тяжелый, изучающий.

Он шел к телеге медленно, не торопясь.

Старший слез с козел, молодой тоже. Войислав спрыгнул из телеги, я за ним. Трое боснийцев вылезли следом, неуклюже, напуганно.

Танкович остановился в трех шагах.

— Новички, — сказал он громко, обращаясь к строю. — Встать в линию!

Трое боснийцев поспешно выстроились рядом. Худой кашлянул, выпрямился. Крепкий стоял, сжав кулаки. Юный дрожал.

Танкович обошел их медленно, оценивающе. Остановился перед худым.

— Имя?

— Васко. Васко Чубрилович.

— Болен?

— Кашель. Пройдет.

Танкович усмехнулся.

— Пройдет. — Перешел к крепкому. — Имя?

— Велько. Велько Попович.

— Откуда шрам?

— Австрийский жандарм. Прикладом.

Танкович кивнул одобрительно.

— Хорошо. — Подошел к юному. — Имя?

— М-Младен. Младен Йованович.

— Боишься?

Младен молчал, губы дрожали.

— Боишься? — повторил Танкович жестко.

— Да, господин майор.

— Честно. — Танкович повернулся к строю. — Запомните! Трусость не порок, если признаешь ее. Порок лгать себе.

Он отошел, посмотрел на меня.

— Соколов.

Я вышел вперед.

— Да, майор.

Танкович подошел, остановился вплотную, смотрел сверху вниз. Я держал спину прямо, взгляд спокойный.

— Полковник Дмитриевич велел тебе неделю здесь провести. Смотреть, слушать, молчать. В конце доложишь мне, кто из них годится.

— Слушаюсь, майор.

— Годится для чего не твое дело. Понял?

— Понял.

Танкович повернулся к строю, громко:

— Это Александр Соколов! Русский корреспондент! Он здесь по поручению полковника! Будет с нами! — Пауза. — Если кто-то из вас окажется болтуном… — Он не закончил, но смысл был ясен.

В строю повисла тишина. Настороженная, тяжелая.

Танкович кивнул Войиславу.

— Отведи Соколова в третий барак. Покажи, где спать.

— Есть, майор.

Войислав тронул меня за локоть, повел через плац. Строй расступился, давая дорогу. Я чувствовал на себе взгляды. Недоверчивые, изучающие, враждебные.

Чужак. Посторонний. Журналист из России.

Мы дошли до барака номер три. Войислав открыл дверь.

Внутри нары вдоль стен, десять мест. Соломенные тюфяки, грубые одеяла. Одно окно, выходящее на плац. Пахло сыростью, табаком, потом.

— Вон там, у окна, — указал Войислав. — Твое место.

Я кивнул, прошел, бросил вещмешок на нары. У окна удобно. Вижу плац, выход, контролирую подходы. Старая привычка.

Войислав стоял в дверях.

— Майор не шутил, — сказал он тихо. — Следи, запоминай. Он проверяет и тебя тоже.

— Понял.

— Хорошо. — Он повернулся уходить, остановился. — Еще одно. Капитан Попович будет следить за тобой. Приказ майора. Не делай глупостей.

Он вышел, закрыл дверь.

Я остался один.

Подошел к окну, посмотрел на плац. Танкович распускал строй, курсанты расходились к баракам. Трое новичков стояли растерянно, не зная, куда идти.

Я сел на нары, закрыл глаза.

Значит, так. Танкович не доверяет мне полностью. Попович будет следить. Один неверный шаг, и я не вернусь в Белград.

Играть роль. Идеально. Неумелый журналист. Слабак. Романтик.

Халим должен исчезнуть.

Я открыл глаза, посмотрел в окно.

Лагерь смерти. Здесь готовят тех, кто изменит историю. Или попытается.

Моя задача, понять, что они планируют. И остановить.

Если смогу.

Барак опустел через несколько минут. Я услышал, как снаружи Танкович громко скомандовал строиться. Топот ног, перекличка, еще одна команда. Потом тишина.

Я подождал, прислушиваясь. Убедился, что никого рядом нет. Встал, подошел к окну.

На плацу строй разошелся. Курсанты группами направлялись к разным частям лагеря. Одни к стрельбищу в лощине. Другие к полосе препятствий. Трое новичков, те самые боснийцы из телеги, стояли растерянно, пока к ним не подошел молодой инструктор и не повел куда-то.

Танкович стоял посреди плаца, руки за спиной, наблюдал. Рядом с ним второй человек. Капитан Попович, судя по всему. Тот самый, кто будет за мной следить.

Высокий, жилистый, лет тридцати пяти. Темные усы, острые черты лица, взгляд цепкий. Одет как Танкович, рубаха, брюки, сапоги. На поясе кобура с револьвером.

Попович повернул голову, посмотрел в сторону моего барака. Прямо на окно.

Я отступил в сторону, но не резко. Медленно, естественно, как человек, который просто отходит от окна. Не прячусь. Просто осматриваюсь.

В дверь постучали. Резко, требовательно.

Я поднял голову.

— Войдите.

Дверь открылась. Капитан Попович.

Вошел, остановился в двух шагах, руки за спиной. Смотрел сверху вниз. Оценивал.

— Соколов. Майор велел показать тебе лагерь. Пошли.

Я встал.

— Слушаюсь, капитан.

Мы вышли из барака. Солнце поднялось выше, день становился жарче. Пахло сосновой смолой, дымом от костра, где кто-то готовил обед. Слышались голоса, выстрелы со стрельбища, приглушенные расстоянием.

Попович шел впереди, не оборачиваясь. Молчал. Я шел следом, запоминал расположение.

Шесть бараков. Первый штабной, где Танкович. Второй и третий спальные, для курсантов и гостей. Четвертый столовая. Пятый склад оружия, с железной дверью и замком. Шестой неизвестно, окна занавешены.

Попович остановился у столовой.

— Здесь кормят. Три раза в день. Завтрак в семь, обед в полдень, ужин в восемь. Опоздаешь останешься голодным. — Он повернулся, посмотрел на меня. — Майор не любит опозданий.

— Понял.

Мы пошли дальше. Попович показал колодец, уборную, баню — маленькую деревянную избушку в стороне от бараков.

— Мыться можно раз в три дня. Дров мало, экономим. — Он шел дальше. — Еще правила. Без разрешения майора за пределы лагеря не выходить. Курить только у костра или в бараке. С оружием обращаться осторожно. Убьешь кого-нибудь по глупости, ответишь сам.

Я кивал, слушал. Запоминал.

Мы дошли до стрельбища. Лощина, защищенная с трех сторон земляным валом. На дальнем конце деревянные щиты с нарисованными силуэтами. Человеческие фигуры, грубые, но узнаваемые. Расстояние около тридцати аршинов.

У ближнего края стояли несколько курсантов. Молодой инструктор раздавал браунинги. Компактные пистолеты, черная вороненая сталь, рукоять деревянная. M1910, если я не ошибался. Семизарядные, калибр 7,65 мм. Популярное оружие среди террористов, легко спрятать, надежное.

Попович остановился на краю лощины.

— Смотри. Учись.

Инструктор скомандовал:

— Первая пятерка! Заряжай!

Пятеро курсантов шагнули вперед. Среди них крепкий Велько с шрамом из телеги. Они взяли браунинги, вставили магазины, взвели затворы. Движения у всех разные. У одних уверенные, у других неловкие.

— Цель центр! Огонь!

Грохот выстрелов. Пять почти одновременных хлопков, эхо покатилось по лесу. Дым, запах пороха, звон пустых гильз о камни.

Инструктор подошел к щитам, осмотрел.

— Велько четыре попадания! Младен два! Душан три! Васко одно! Богдан ноль!

Велько ухмыльнулся. Младен, юный бледный из телеги, опустил голову.

Попович усмехнулся.

— Видишь? Половина не умеет стрелять. Мы их учим. За неделю-две научатся попадать. — Он повернулся ко мне. — А ты умеешь?

Я покачал головой.

— Нет. Никогда не стрелял.

Попович прищурился.

— Никогда? Как же ты тогда смог там, в Сараево?

— Я журналист, капитан. Не солдат.

Он смотрел долго, изучающе. Потом хмыкнул.

— Ладно. Сейчас проверим.

Он подошел к инструктору, что-то сказал тихо. Тот кивнул, подошел ко мне.

— Соколов? Попробуй. — Протянул браунинг.

Я взял пистолет. Тяжелый, холодный. Конечно же я умел стрелять, знал, как держать, как целиться, как нажимать спуск.

Но я играю роль романтика-журналиста.

Поэтому держу пистолет слишком высоко. Локоть не зафиксирован. Прицеливаюсь долго, неуверенно.

— Стреляй! — скомандовал инструктор.

Выстрел. Отдача сильнее, чем ожидал. Рука дернулась вверх. Пуля ушла куда-то вправо, мимо щита.

— Опять! — крикнул инструктор.

Второй выстрел. Опять мимо. Попал в землю у края щита.

Третий. Четвертый. Пятый. Шестой.

Один попал в край щита. Остальные мимо.

Седьмой патрон остался, не досчитался.

Курсанты смеялись. Кто-то свистнул насмешливо.

— Журналист! — крикнул Велько. — Пером машет лучше!

Попович подошел, забрал браунинг.

— Вижу, правду сказал. Не умеешь. — Усмехнулся. — Ничего. Тебе и не нужно. Ты ж не воевать приехал.

Я опустил голову, изобразил смущение.

— Извините. Первый раз.

— Ничего, — Попович хлопнул меня по плечу. — Привыкнешь. Может, научишься. — Он повернулся к инструктору. — Продолжай.

Мы пошли дальше, обходя лагерь.

В Аламуте я метал кинжалы с пятидесяти шагов так, что они вонзались в щель между камнями. Стрелял из лука, попадая в яблоко на голове у мальчишки. Убивал движущуюся цель одним броском.

Но сейчас я неумелый журналист. Романтик. Идеалист с дрожащими руками.

Попович вроде поверил. Хорошо.