Миссия в Сараево

Глава 4 План побега

Я сидел в углу кафаны напротив тюрьмы и смотрел в окно, держа перед собой развернутую газету. «Sarajevski list» от вчерашнего числа, статья о визите какого-то австрийского чиновника в Мостар. Не читал. Глаза следили за зданием через улицу.

Сейчас я изменил внешность. Состарился, сгорбился, притворился мелким боснийским торговцем. Даже Артамонов меня не узнал бы.

Тюрьма представляла собой массивное трехэтажное строение из серого камня, потемневшего от времени и дождей. Стены толстые, метр или больше, окна узкие, с толстыми железными решетками. Крыша покрыта черепицей, местами треснувшей, поросшей мхом. Над главным входом висел двуглавый орел Габсбургов, выцветший флаг Австро-Венгрии лениво шевелился на ветру.

Высокая каменная стена окружала внутренний двор, около четырех-пяти аршинов высотой, увенчанная битым стеклом. Главные ворота массивные, дубовые, обитые железом, с небольшой калиткой сбоку. У ворот караульная будка, внутри сидел жандарм в темно-синем мундире, читал что-то, время от времени поднимал голову.

Я отпил кофе. Турецкий, крепкий, с густой гущей на дне маленькой чашки. Хозяин кафаны, старый босниец в феске, стоял за стойкой и вытирал стаканы, косился на меня, но не подходил. Чужак в его заведении третий час сидит и смотрит в окно. Подозрительно. Но пока я платил за кофе и не причинял хлопот, молчал.

Часы на стене показывали четверть седьмого утра. За окном только рассвело, небо посветлело до бледно-серого, облака низкие, обещали дождь.

Улица медленно оживала. Лавочник напротив открыл ставни мясной лавки, вывесил туши на крючки. Две женщины в платках шли мимо с корзинами. Мальчишка гнал стадо коз.

В семь тридцать к воротам тюрьмы подошла группа из пяти жандармов. Утренняя смена. Постучали в калитку, их впустили. Через пять минут вышли другие, ночной караул. Четверо мужчин, усталые, помятые мундиры, один зевал. Разошлись в разные стороны.

Я запомнил их лица. Троих точно не видел раньше. Четвертый показался знакомым, но не уверен.

Я запомнил расположение помещений. Три этажа, восемь окон по фасаду на каждом этаже. Все с решетками. Первый этаж решетки толстые, новые. Второй и третий потоньше, старые, кое-где ржавчина видна даже отсюда.

Боковая стена выходила в узкий переулок между тюрьмой и соседним зданием, складом или мастерской какой-то. Оттуда плохо видно, но я различил еще пять окон на боковом фасаде, только на втором и третьем этажах. Первый этаж глухой, без окон.

Водосточная труба шла вдоль угла здания, от крыши до земли. Чугунная, старая, держалась на скобах, вбитых в стену. Некоторые скобы отошли, труба накренилась. По ней не полезешь, оторвется.

Хозяин подошел, поставил на стол новую чашку кофе.

— Не заказывал, — сказал я по-немецки.

— Угощение, — ответил он на ломаном немецком. — Вы долго сидите.

Я кивнул, сунул ему двадцать геллеров. Он взял, отошел.

Выпил кофе. Горячий, обжег язык.

В половине восьмого из калитки вышел офицер. Обер-лейтенант, по погонам. Высокий, жилистый, около сорока лет, седина на висках. Шел быстро, по-военному, спина прямая. Не оглядывался. Пошел в сторону центра города.

Начальник караула, вероятно. Он мне не нужен.

Я встал, оставил на столе монеты, вышел из кафаны. На улице пахло сыростью, конским навозом, дымом из печных труб. Холодный ветер дул с гор, нес запах снега. Май в Боснии обманчивый, днем жарко, утром и вечером зябко.

Повернул направо, пошел вдоль стены тюрьмы. Стена высокая, гладкая, не перелезешь. Битое стекло наверху острое, порежет руки в кровь. Прошел до угла, свернул в боковой переулок.

Переулок узкий, аршинов шесть в ширину, замощен неровным булыжником. С одной стороны глухая стена тюрьмы, с другой стена склада. Окон в складе нет на этой стороне, только одна дверь, заколоченная досками. Переулок заканчивался тупиком, дальше забор какого-то двора.

Остановился, посмотрел вверх на стену тюрьмы. Пять окон второго этажа выходили сюда. Все с решетками. Одно окно крайнее справа, еще правее угол здания. Решетка на этом окне проржавела сильнее остальных, ржавые потеки шли вниз по камню.

Расстояние от земли до окна около шести аршинов. Стена старая, между камнями щели, кое-где цемент выкрошился. Можно лезть, если осторожно. Но шумно. Камни могут осыпаться.

Я присел, осмотрел основание стены. Земля утоптанная, мусор в углу, пустая бутылка из-под пива, окурки. Кто-то здесь курил недавно. Жандарм, наверное, во время перерыва.

Вернулся на главную улицу, пошел в сторону рынка. Рынок располагался на площади в трех кварталах от тюрьмы. Толпа, шум, торговцы кричали, зазывали покупателей. Запах свежих овощей, рыбы, специй. Я купил яблоко, откусил, жевал медленно, стоял у края рыночной площади и смотрел на тюрьму через головы людей.

Отсюда виден главный вход и часть стены. В десять утра из калитки вышел жандарм, молодой, лет двадцати пяти, худощавый. Форма на нем сидела плохо, мундир большеват, брюки потерты на коленях. Сапоги стоптанные, не начищены. Бедный. Или не следит за собой.

Жандарм достал из кармана пачку дешевых сигарет, закурил. Стоял у стены, смотрел в никуда. Лицо усталое, мешки под глазами. Докурил, бросил окурок, растоптал, вернулся в тюрьму.

Я запомнил его.

В два часа дня караул опять сменился. Пришли новые жандармы, четверо. Старые ушли. Среди новых не было того молодого худощавого.

Значит, он дежурил утром. Может быть, ночью тоже. Или сутки через двое.

Я перешел на другую сторону площади, сел на скамейку у фонтана. Достал газету, раскрыл, делал вид, что читаю. Смотрел на тюрьму поверх страницы.

Вечерело. В восемь часов зажгли уличные фонари, тусклые газовые огни в стеклянных колпаках. Запахло керосином и гарью. Лавки закрывались, торговцы сворачивали товар. Площадь пустела.

В десять вечера караул снова сменился. Пришли трое. Только трое. Ночью караул меньше.

Среди троих был тот молодой худощавый жандарм.

Значит, он дежурит ночью. С десяти вечера до шести утра, вероятно.

Я встал со скамейки, пошел за ним на расстоянии. Он скрылся за калиткой тюрьмы. Я обошел здание вокруг, проверяя. Боковой переулок темный, фонарей там нет. Хорошо.

Вернулся к площади, сел на скамейку снова. Ждал.

В половине двенадцатого калитка открылась, вышел тот самый жандарм. Конец его смены? Нет, слишком рано. Перерыв, наверное.

Он пошел не домой, а в сторону от центра. Я встал, пошел следом. Держался на расстоянии шагов пятьдесят, в тени домов. Он не оглядывался.

Прошли через весь город, минут двадцать пешком. Окраина города, бедный квартал. Дома низкие, кривые, штукатурка облупилась. Собака облаяла нас из-за забора. Где-то плакал ребенок.

Жандарм свернул в узкий проулок, вошел в дверь дешевого кабака. Вывеска над дверью «Kod Jovana», у Йована. Свет в окнах тусклый, слышны голоса внутри, грубые, пьяные.

Я подождал минуту, вошел следом.

Внутри кабак оказался маленький, прокуренный, низкий потолок, закопченный от масляных ламп. Четыре стола, все деревянные, потертые, в пятнах от пролитого вина. За стойкой хозяин, толстый мужик с всклокоченной бородой, вытирал кружки грязной тряпкой. Два посетителя у дальнего стола играли в карты, пили ракию.

Жандарм сидел за столом у окна, один. Снял фуражку, положил на стол. Волосы темные, короткие, влажные от пота. Лицо бледное, впалые щеки.

Я прошел к стойке, заказал ракию. Хозяин налил в граненый стакан мутную жидкость с запахом сливы и спирта. Поставил на стойку, я заплатил, взял стакан, сел за столик рядом с жандармом. Не вплотную, один столик остался между нами.

Жандарм не обратил на меня внимания. Смотрел в окно, хотя там ничего не видно, только темнота и отражение лампы.

Хозяин подошел к нему.

— Что будешь, Милош?

— Налей как обычно, Йован.

— Деньги есть?

— Дам в следующий раз. Запиши в долг.

Хозяин вытер руки о фартук, покачал головой.

— Не могу, Милош. Ты и так должен тридцать крон. Больше не дам.

— Пожалуйста, Йован. Мне нужно. У меня был тяжелый день.

— Всем тяжело. Но я не благотворительное общество.

Милош опустил голову.

— Ты же знаешь, у меня жена болеет. Нужны лекарства. Лекарь говорит, воспаление легких. Без лекарств умрет.

— Жаль твою жену. Но я не могу помочь. Сам еле концы свожу.

Хозяин ушел за стойку. Милош сидел неподвижно, руки на столе, сжаты в кулаки.

Я отпил ракию. Обжигающая, невкусная, но крепкая. Поставил стакан, встал, подошел к столу Милоша. Он поднял глаза, посмотрел на меня. Взгляд пустой, безразличный.

— Можно присесть? — спросил я по-немецки.

Он кивнул. Я сел напротив.

— Слышал разговор, — сказал я. — Не хотел подслушивать, но слышал. Жена больна?

Милош молчал, смотрел на стол.

— Меня зовут Савич. Я торговец тканями. Недавно приехал в Сараево.

Он наконец посмотрел на меня. Глаза темные, усталые.

— Милош Йованович. Жандарм.

— Вижу по форме.

Пауза. Он снова отвел взгляд.

— Тяжело служить? — спросил я.

— Как у всех. Двадцать пять крон в месяц. Работа грязная. Начальство орет. Но это работа.

— Двадцать пять крон мало для семьи.

— Мало. Но других мест нет. Я из деревни. Без образования. Повезло, что взяли в жандармы.

Я достал кисет, предложил табак. Он покачал головой.

— Спасибо. У меня свои есть.

Достал из кармана дешевую махорку, скрутил цигарку, прикурил от лампы на столе. Дым едкий, неприятный.

— Давно болеет жена? — спросил я.

— Месяц. Сначала кашель был. Потом сильный жар. Лекарь сказал, воспаление легких. Нужны лекарства, хорошее питание. А у меня нет денег. Лекарь дорогой. Десять крон за визит. Лекарства еще столько же.

Он затянулся, выдохнул дым.

— Я взял в долг. У Йована, у других. Тридцать крон набрал. Все ушло на лекарства. Теперь должен. А жене не лучше. Нужны новые лекарства. А денег нет.

Голос его был ровный, без эмоций. Просто констатация фактов. Привык к безысходности.

— Я могу помочь, — сказал я.

Он посмотрел на меня с подозрением.

— Помочь? Зачем? Вы меня не знаете.

— У меня была такая же беда. Я вас понимаю как никто другой. Знаю хорошего врача. Могу устроить визит. Бесплатно.

— Я не могу принять милостыню.

— Это не милостыня. Может быть, мы поможем друг другу.

Он прищурился.

— Что вы имеете в виду?

— Встретимся завтра вечером. Поговорим спокойно. Я объясню.

— Где?

— Знаете старую мельницу у реки Миляцка? На южной окраине?

— Знаю.

— Завтра в девять вечера. Приходи один.

Милош колебался. Смотрел на меня долго, изучая лицо. Потом кивнул.

— Приду.

Я встал, оставил на столе серебряную монету, пять крон.

— Для жены. На лекарства.

Он посмотрел на монету, потом на меня.

— Зачем?

— Завтра узнаешь.

Я вышел из кабака. На улице холодно, ветер усилился. Пошел дождь, мелкий, моросящий. Поднял воротник пиджака, пошел к центру города.

Шел медленно, проверяя, нет ли за мной слежки. Оглядывался на поворотах, останавливался у витрин, смотрел в отражения стекла. Никого.

По дороге поменял внешность, снова превратился в Соколова.

Вернулся в свою комнату в гостинице через час. Поднялся по лестнице, открыл дверь ключом. Комната маленькая, кровать, стол, стул, шкаф, умывальник. Окно выходит на улицу. Занавеска задернута.

Я зажег свечу на столе, снял пиджак, повесил на спинку стула. Подошел одошел к окну. Раздвинул занавеску щелью, посмотрел на улицу. Дождь усилился, барабанил по булыжникам. Улица пуста. Один прохожий торопился под зонтом.

Опустил занавеску. Задул свечу. Лег на кровать, не раздеваясь. Закрыл глаза.

Сон не шел. Слушал дождь за окном, стук капель по стеклу. Думал о завтрашнем дне.

Темнота в комнате густая, только тонкая полоска света от уличного фонаря пробивалась через щель в занавеске.

Дождь лил всю ночь. Под утро я наконец заснул.

К мельнице я пришел за полчаса до назначенного времени. Нужно осмотреть место, убедиться, что никого нет, проверить пути отхода.

Мельница стояла на берегу Миляцки в полумиле от последних домов Сараево. Старая, заброшенная, колесо давно сгнило и рухнуло в реку. От него остались только железные обручи и несколько обломков лопастей, торчащих из воды. Само здание из серого камня, двухэтажное, крыша провалилась с одной стороны, окна без стекол зияли черными дырами. Дверь сорвана с петель, лежит в траве.

Вокруг пустырь, поросший бурьяном и крапивой. Ближайшие деревья в сотне шагов, ивы вдоль реки, листва шумела на ветру. Небо затянуто облаками, луна с трудом пробивалась сквозь них, тонкие полоски света скользили по земле и гасли.

Река текла быстро, вода темная, журчала о камни. Запах сырости, тины, гниющей древесины. Лягушки квакали в осоке.

Я обошел мельницу вокруг. Проверил, нет ли следов недавнего пребывания людей. Трава примята у входа, но судя по всему уже давно. Бродяги ночевали, наверное, или влюбленные прятались.

Зашел внутрь. Пол земляной, утоптанный, в углах мусор, пустые бутылки, тряпье. Пахло плесенью и мышами. Лестница на второй этаж сгнила, ступени провалились. Наверх не подняться.

Вернулся наружу. Нашел плоский камень у стены, сел. Достал из кармана часы, проверил. Двадцать минут девятого. Ждал.

Река шумела неподалеку. Ветер шевелил траву. Где-то вдалеке лаяла собака, потом затихла. Ночь тихая, безлюдная. Хорошее место для встречи. Никто не увидит, не подслушает.

В десять минут девятого услышал шаги. Кто-то шел по тропинке от города. Один человек, шаги неуверенные, останавливался. Я встал, отошел в тень стены мельницы.

Из темноты вышел Милош. Форму снял, был в обычной одежде, темная куртка, брюки, кепка. Остановился в десяти шагах от мельницы, оглядывался.

— Савич? — позвал он негромко. — Вы здесь?

Я вышел из тени.

— Здесь.

Он вздрогнул, резко обернулся. Увидел меня, выдохнул.

— Напугали.

— Извини. Так получилось.

Подошел ближе. Лица его я толком не видел, только силуэт в темноте. Но слышал дыхание, учащенное, нервное.

— Зачем вы меня сюда позвали? — спросил он. — Если начальство узнает, что я встречаюсь с кем-то вне службы… Меня уволят. Или хуже.

— Никто не узнает. Мы одни.

— Что вам нужно?

Я достал из внутреннего кармана пиджака пачку купюр. Протянул руку, чтобы он видел.

Луна вышла из-за облака на секунду, свет скользнул по деньгам.

— Это для твоей жены, — сказал я. — Сто крон. На лекарства, на врача, на все, что нужно.

Милош смотрел на деньги. Не двигался. Руку не протянул.

— Я… Я не могу просто так взять, — сказал он медленно. — Это слишком много. Что вы хотите взамен?

— Информацию.

— Какую информацию?

— Где содержится заключенный Неделько Чабринович. В какой камере. Когда у тебя ночное дежурство.

Тишина. Слышно только шум реки, кваканье лягушек, стоны ветра в ивах.

Милош отступил на шаг.

— Вы… Вы хотите его освободить?

Я не ответил. Подождал.

— Это государственная измена, — сказал Милош, голос его задрожал. — Меня повесят. Мою жену…

— Тебя не тронут, — перебил я. — Обещаю. Никто не узнает. Ты просто скажешь, где камера. Остальное не твое дело.

— Нет. Нет, я не могу. Это… Это уже слишком.

Я достал еще денег. Пачка стала намного толще.

— Двести крон, — сказал я. — Восемь месяцев твоего жалованья. Жена выздоровеет. Ты покроешь все долги. Останется на еду, на одежду, на дрова зимой.

Милош стоял неподвижно. Смотрел на деньги. Лунный свет снова пробился сквозь облака, и я видел его лицо. Бледное, напряженное. Губы сжаты. Руки по швам, кулаки сжаты.

— Моя жена умирает, — сказал он тихо. — Лекарь сказал, без лечения у нее месяц. Может, меньше. Она кашляет кровью. По ночам стонет от боли. Я не сплю, сижу рядом, держу за руку. Ничем не могу помочь. Только смотрю, как она умирает.

Голос его сорвался. Он замолчал, отвернулся.

Я ждал. Не говорил ничего. Дал ему время.

— У меня нет выбора, — сказал он наконец. — Правда? У меня нет выбора.

— Нет, — ответил я. — Выбора нет.

Он повернулся ко мне.

— Что вы хотите знать?

— Где камера Чабриновича. Точное расположение.

— Второй этаж. Вторая камера справа от лестницы, если стоять лицом к окну. Окно выходит в боковой переулок, между тюрьмой и складом.

— Он один в камере?

— Нет. С ним еще двое. Воры. Мелкие преступники.

— Какая смена дежурит ночью?

— Трое. Я, Франц Краус и Иво Петрович.

— Где вы находитесь ночью?

— Караульное помещение на первом этаже, у главного входа. Один из нас каждый час обходит коридоры, проверяет камеры. Остальные в караулке.

— Кто обходит в три часа ночи?

— По графику… По графику я.

— Когда у тебя следующее ночное дежурство?

— Послезавтра. С десяти вечера до шести утра.

Я кивнул. Протянул деньги Милошу.

— Половину сейчас. Вторую половину получишь после.

Он не взял.

— После чего?

— После того, как все закончится.

— Что я должен сделать?

— Ничего. Просто будь в караульном помещении в три часа ночи. Не выходи оттуда час. Что бы ни услышал.

— А если кто-то другой услышит? Краус или Петрович?

— Скажешь, что спал. Устал после обхода.

— А если проверят камеры и обнаружат, что заключенный пропал?

— К тому времени я буду далеко. А ты будешь спать в караулке. Ничего не видел, ничего не слышал.

Милош молчал. Дышал тяжело. Потом протянул руку, взял деньги. Спрятал за пазуху.

— Если меня поймают…

— Не поймают, — сказал я твердо. — Никто не узнает. Ты просто заснул на дежурстве. Такое случается.

— Моя жена…

— Твоя жена выздоровеет. На эти деньги ты наймешь лучшего врача в Сараево. Купишь лекарства, хорошую еду. Она выживет.

Он кивнул. Медленно, словно держал тяжелый груз.

— Хорошо. Я сделаю, как вы сказали.

— Послезавтра. В десять вечера ты заступаешь на дежурство. В три ночи будь в караулке. Не выходи до четырех.

— Понял.

— Иди. И не говори никому. Даже жене.

Милош развернулся, пошел обратно к тропинке. Остановился, обернулся.

— Этот Чабринович… Он террорист? Убийца?

— Не твое дело.

— Я должен знать. Ради кого я предаю империю.

Я подумал секунду.

— Он сербский патриот. Никого не трогал. Его взяли просто по случайности.

— Значит, он невиновен.

— Да. Невиновен.

Милош кивнул.

— Спасибо.

Пошел дальше. Скрылся в темноте. Я слышал его шаги еще минуту, потом они затихли.

Остался один. Сел обратно на камень. Слушал шум реки.

Предаст меня Милош или нет? Придется рискнуть.

Я встал и пошел вдоль берега реки обратно к городу. Не по тропинке, а через заросли, через пустырь. Обходным путем. Проверял, нет ли за мной слежки. Останавливался, прислушивался. Ничего. Только шум ветра и реки.

Никого.

Вышел к городу с другой стороны, через рабочий квартал. Узкие улицы, темные, без фонарей. Прошел быстро, не останавливаясь.

В одном из переулков я снова быстро сменил внешность, стер грим. Затем свернул на знакомую улицу, дошел до гостиницы.

Хозяин сидел за стойкой, дремал над книгой. Поднял голову, когда я вошел.

— Добрый вечер, господин Соколов.

— Добрый вечер.

Поднялся по лестнице, открыл дверь комнаты. Зажег свечу, закрыл дверь на ключ. Задернул занавеску на окне.

Снял пиджак, повесил на спинку стула. Сел за стол. Достал из шкафа бутылку сливовицы, которую купил вчера. Налил в стакан, выпил залпом. Обжигающая, терпкая. Налил еще.

Завтра день подготовки. Нужно купить веревку, крюк, инструменты. Проверить снаряжение. Осмотреть переулок еще раз, убедиться, что путь свободен. Найти лошадей для побега.

Много работы.

Задул свечу. Разделся, лег на кровать. Натянул одеяло. Холодно. Июнь тут обманчивый, днем жарко, ночью почти мороз.

Утром проснулся рано, в шесть. За окном рассвет, небо посветлело до бледно-серого. Дождь кончился, но облака низкие, тяжелые.

Умылся холодной водой из кувшина. Оделся. Спустился вниз, позавтракал в трактире напротив гостиницы. Кофе, хлеб, сыр, вяленая колбаса. Ел быстро, не задерживаясь.

Вышел на улицу. Быстро проверил хвосты, стряхнул возможных преследователей.

Когда убедился, что все в порядке, пошел к рынку. Купил в скобяной лавке моток пеньковой веревки, двадцать аршинов, толстой, прочной. Заплатил три кроны. Продавец, пожилой серб в фартуке, спросил:

— Для чего веревка?

— Привязать багаж на телегу, — ответил я. — Еду в дорогу.

Он кивнул, завернул веревку в бумагу.

Пошел дальше. В другой лавке купил железный крюк-кошку с тремя зубьями. Для лазанья по стенам, хотя продавец думал, что для подъема грузов. Заплатил две кроны.

У кузнеца на окраине заказал небольшую ломовую лапу, инструмент для выламывания камней и гвоздей. Кузнец, молодой боснийский немец, вытер руки о фартук:

— Когда нужно?

— Сегодня к вечеру.

— Будет готово. Три кроны.

Заплатил вперед.

Вернулся в гостиницу. Поднялся в комнату, спрятал веревку и крюк в шкаф.

Вышел снова и опять превратился в боснийского босяка. Пошел к тюрьме. Обошел вокруг, изучая. Боковой переулок пуст, как вчера. Окно второе справа, решетка проржавела. Стена старая, между камнями щели.

Присмотрелся к окну внимательнее. Решетка держится на четырех болтах, по углам. Два верхних болта сильно проржавели, видны ржавые потеки. Один нижний тоже. Четвертый, левый нижний, держится крепче.

Значит, нужно выломать три болта. Четвертый вылезет сам. Ломовая лапа справится. Если работать тихо и аккуратно.

Отошел от стены, вернулся на улицу. Прошелся вокруг квартала, запоминая. Три выхода из переулка, в сторону реки, в сторону центра, в сторону окраины. Выбрал маршрут отхода, через окраину, там темнее, меньше патрулей.

К вечеру я забрал у кузнеца ломовую лапу. Железная, тяжелая, удобная в руке. Плоский конец для подсовывания под гвозди, изогнутый для рычага.

— Крепкая работа, — сказал кузнец. — Долго послужит.

— Спасибо.

Спрятал лапу в мешок, принесенный с собой. Вернулся в гостиницу.

Вечером сидел в комнате, готовился. Проверил все снаряжение еще раз.

Все готово.

Завтра ночью. Все случится завтра ночью.