Меткий стрелок. Том III

Глава 25

Трехэтажный особняк из красного кирпича и светлого камня возвышался над бульваром, словно маленький дворец. Его фасад был украшен лепниной, коваными балконами и широкими арочными окнами, за которыми виднелись тяжелые бархатные портьеры. Крыша, покрытая темным шифером, была увенчана несколькими остроконечными башенками, а по бокам возвышались массивные дымоходы, из которых лениво тянулся тонкими струйками дым. Входная группа, с широкой мраморной лестницей и двумя массивными колоннами, была украшена резными деревянными дверями, за которыми, как мне показалось, скрывался целый мир.

— Это мой дом, — произнес Поляков, его голос звучал уже увереннее, в нем вновь появились привычные нотки гордости. — Добро пожаловать.

Чернявые парни, что ехали за нами в пролетке, а потом отстали — уже приплясывали перед дверью. Они тут же обрушили на Лазаря кучу вопросов — банкир их мигом оборвал:

— Позже с вами разберусь, бездельники! Занесите багаж.

Мы поднялись по широкой, мраморной лестнице. Ее ступени, отполированные до блеска, отражали свет, лившийся из высокого окна, украшенного витражом. Внутри особняка царила тишина, лишь изредка нарушаемая легким шелестом шагов прислуги. Вестибюль был просторным, залитым мягким светом. На стенах висели картины в массивных золоченых рамах, изображающие сцены охоты и старинные портреты. Пол был покрыт толстым, мягким ковром, по которому ноги ступали бесшумно.

Поляков, казалось, преобразился. В его походке появилась уверенность, в глазах — привычная хватка. Он был хозяином этого дома, этого мира.

— Прошу вас, мистер Уайт, — произнес он, указывая на высокую, двойную дверь. — Входите.

Мы прошли в огромный парадный зал. Его стены были отделаны темными деревянными панелями, украшенными резьбой. На потолке, с которого свисала хрустальная люстра, сияли десятки свечей, отбрасывая на стены и пол мягкие, золотистые блики. Посередине зала стоял массивный рояль, черного дерева, с инкрустацией из перламутра. Его крышка была поднята, и блестящие белые клавиши манили прикоснуться. В углу горел камин, его пламя весело потрескивало, согревая воздух. Кучеряво живет Поляков…

У камина стояла женщина. Ее фигура, высокая и стройная, была облачена в элегантное вечернее платье из темно-зеленого бархата, украшенное кружевом и вышивкой. Длинные, каштановые волосы были собраны в высокую прическу, из которой выбивались несколько локонов, мягко обрамляя лицо. Кожа ее была бледной, аристократичной, а глаза, большие и темные, смотрели с легкой усталостью, но с несомненным достоинством. Это была не та яркая, эмоциональная красота, что поразила меня в Беатрис, но ее облик излучал утонченность, сдержанность и некую внутреннюю силу. Судя по всему, ей было около сорока пяти, возможно, чуть меньше. На ее шее, казалось, не было крупных украшений, но тонкая нить жемчуга едва заметно поблескивала, добавляя облику изысканности.

— Ада, моя супруга, — произнес Поляков, подойдя к ней и мягко поцеловав ее руку. — Позволь представить тебе нашего гостя. Мистер Итон Уайт из Америки. Да, да, тот самый…

Женщина посмотрела на меня, и в ее глазах мелькнуло легкое удивление, затем она вежливо, но сдержанно улыбнулась.

— Мистер Уайт, — произнесла она, ее голос был низким, приятным, с легким оттенком усталости. — Рада приветствовать вас в нашем доме. Лазарь много о вас рассказывал.

— Взаимно, мадам, — ответил я, слегка склонив голову и поцеловав ее тонкую руку. Ее кожа была прохладной и нежной, с легким ароматом фиалок.

— Прошу прощения за некоторую задержку, — произнес Поляков, его взгляд метнулся ко мне, и я понял, что он имеет в виду Хитровку. — У нас было небольшое, так сказать, приключение.

Ада лишь слегка приподняла бровь, но ничего не сказала. Она была явно не из тех женщин, что задают лишние вопросы.

— Лазарь Соломонович, — мягко сказал я, — мне хотелось бы умыться, сменить одежду.

— Разумеется, разумеется! — засуетился банкир, махнув рукой.

В тот же миг из тени, словно из ниоткуда, появился лакей. Высокий, худощавый молодой человек в белоснежных перчатках и идеально отглаженном фраке. Его лицо было совершенно бесстрастным, но в движениях читалась безупречная выучка.

— Ваш слуга, мистер Уайт, — произнес Поляков. — Зовут его Петр. Он будет в вашем полном распоряжении.

Петр, склонив голову, взял мой саквояж.

— Позволил себе подготовить ванну, — произнес он, его голос был тихим, ровным. — Разрешите проводить вас.

Я кивнул, и Петр повел меня по широкой лестнице на второй этаж. Коридоры были светлыми, украшенными гравюрами. Моя комната оказалась просторной, с высоким потолком, широкой кроватью, обитой шелком, и массивным гардеробом.

— Уборная здесь, — Петр открыл дверь, и я увидел мраморную ванну, наполненную горячей водой, из которой поднимался пар. Рядом стоял столик с полотенцами и душистым мылом. Были даже флаконы с одеколоном. Все было продумано до мелочей.

Я кивнул, и Петр, не произнеся ни слова, исчез, словно тень. Оставшись один, я сбросил с себя пальто, жилет, снял ремень с кобурой, положил кольт на прикроватный столик. Затем поразмыслив, сначала разрядил револьвер, почистил его. Оружие требует ухода. Потом разделся и погрузился в горячую воду. Я чувствовал, как усталость покидает меня, как тепло проникает в каждую клеточку тела. В голове проносились мысли — Россия, опасная, непредсказуемая, но такая манящая.

После ванны я оделся в свежий костюм, который уже ждал меня на кровати. Петр, словно призрак, появился из ниоткуда, чтобы помочь мне завязать галстук. Он был идеальным слугой — невидимым, но всегда готовым услужить. Здорово Поляков дрессирует людей.

— Господин Уайт, — произнес Петр, — Лазарь Соломонович просил передать, что для вас приготовлен отдельный рабочий кабинет. Он находится в конце коридора.

Я пошел по указанному направлению. Кабинет оказался просторным, с высокими окнами, выходящими во внутренний двор. В нем царила тишина, лишь изредка нарушаемая тиканьем часов на стене. На столе, что меня особенно порадовало, стоял телефон, а в углу весело потрескивал камин, отбрасывая на стены и пол мягкие, красные блики.

Я сел за стол, положил на него блокнот. Мои мысли, до этого блуждавшие где-то далеко, вновь сосредоточились на делах. Нужно было обдумать стратегию. Еврейские банкиры и староверы-промышленники. Вот, кто мне нужен был в Москве. Каждый должен был занять свое место в будущей игре.

Поляков. Иван Большой. Сергей Александрович. Все они были частью этой сложной, запутанной игры, в которой я должен был занять свое место.

Едва я успел раскрыть блокнот и начать рисовать пересекающиеся круги, как в дверь тихо постучали.

— Войдите, — сказал я.

Дверь открылась, и на пороге появился Поляков. Глаза страдальческие, в руках мнет бумажку.

— Нас вызывает к себе полковники Трепов. Обер-полицмейстер Москвы. Вот, прислал записку.

Банкир показал мне издали бумажку.

— Быстро ему доложили — пожал плечами я — Что же… Идите, раз надо.

— А вы⁈

— У меня другие планы. Хочу пройтись по Москве, заглянуть на Красную площадь.

— Так нельзя! Трепов очень мстительный. Настоящий держиморда из Ревизора Гоголя.

— Видите ли, Лазарь Соломонович, я иностранный подданный. Приказывать мне Трепов не может. Если полковнику что-то надо — пусть является сам.

Поляков побледнел.

— Это все плохо кончится!

— Об этом и речь! — я встал, заглянул в глаза банкира — Держиморды во власти всегда плохо кончают. Впрочем, подданным от этого не легче.

— Что же делать⁈

— Менять правящий класс. Да вы и сами понимаете это. Где-то глубоко внутри. Мало заработать миллионы, креститься, получить своими огромными пожертвованиями личное дворянство… Все это не гарантирует вам, ни-че-го. Любой Трепов может сломать вам и вашим близким жизнь по щелчку пальцев. А если верить, товарищам марксистам — все должно быть ровно наоборот. Деньги рождают власть.

— Опасные речи ведете!

— Отнюдь. Буржуазная революция — неизбежна. Чем больше будет богатых банкиров, промышленников, тем больше они будут хотеть власти. Рано или поздно ее получат. Надолго ли? И какой ценой? Вот в чем вопрос.

— По Марксу после буржуазной революции, победит пролетариат, что осознает свои права и задачи. Вы и в это верите?

— Нет, не верю — я подошел к камину, поворошил кочергой угли — Равенство и братство невозможно. Если вдруг социалисты, скажем самые фанатичные из них, получат власть — а это я, кстати, вполне допускаю — то они сразу начнут строить кастовое общество. Увы, иерархия — врожденная потребность человека. В силу плановой, административной экономики, без свободного капитала, без частной собственности, я тоже не верю. Бюрократия все убивает. Но нам и не нужно думать так далеко — будет ли в мире коммунизм или нет… Я считаю, что построить буржуазную Россию с конституцией, выборным правительством вполне возможно.

Банкир тяжело сел в кресло, задумался. И явно не о Трепове. Пока он размышлял, я взял записку из его рук.

Бумага, плотная, гербовая, была написана каллиграфическим почерком, но слова, напечатанные на ней, были сухими, официальными.

«Милостивый государь, Лазарь Соломонович! Прошу незамедлительно прибыть ко мне. Это в ваших интересах. И захватите своего иностранного гостя. Трепов».

Нет, мне точно идти с Поляковым не надо. Обер-полицмейстер начнет нам выговаривать, вспылю, неизвестно, чем все это закончится.

— Что же… — Поляков, наконец, очнулся — С Треповым я все решу, он очень любит деньги…

— Все компенсирую — отмахнулся я — А вы соберите ка на днях самых крупных московских тузов. Рябушинских, Морозовых, кто там еще…

— Итон, вы хотите моей смерти!

— Все умрем. Но как говорят в Японии — «Путь самурая — это смерть»

Едва за Лазарем Поляковым закрылась дверь моего временного кабинета, я почувствовал странное облегчение. Он ушел, и вместе с ним на время исчезло ощущение нарастающего напряжения, которое неизбежно возникало в его присутствии. Его хватка, его проницательный взгляд, его постоянная потребность в контроле — все это давило, сковывало. А сейчас, оставшись один, я ощутил прилив почти мальчишеской свободы. За окном, в распахнутую створку, врывался свежий, еще прохладный, но уже по-весеннему душистый воздух Москвы. Пахло влажной землей, распускающимися почками и какой-то неуловимой сладостью, которую я, прожив столько лет вдали от Родины, уже и позабыл.

Я быстро завязал галстук, поправил воротник. Пальто оставил в прихожей — погода позволяла. Взяв свою верную трость и спустился вниз, где Петр, уже ждал, чтобы открыть входную дверь и провести щеточкой по плечам пиджака.

— Желаете, чтобы я вызвал вам экипаж, господин Уайт? — поинтересовался он

— Нет, — ответил я, — Пожалуй пройдусь пешком. Хочу подышать Москвой, почувствовать ее.

Лакей едва заметно приподнял бровь, но ничего не сказал, лишь склонил голову и распахнул дверь.

Я вышел на Тверской бульвар. Весна в Москве была в разгаре, и город, казалось, просыпался от долгого зимнего сна. Солнце, хоть и бледное, но уже греющее, пробивалось сквозь молодую листву деревьев, распускающихся нежными, клейкими почками. Воздух был наполнен щебетом воробьев и какой-то особой, звенящей тишиной, которая бывает только когда пробуждается природа. На бульваре, ухоженном, с подстриженными кустами и аккуратными скамейками, гуляли люди.

Москвичи, в отличие от петербуржцев, казались более открытыми, менее чопорными. Их лица были оживленными, их разговоры — громкими, эмоциональными. Попадались мне и молоденькие курсистки, спешащие куда-то по своим студенческим делам, их шляпки, украшенные искусственными цветами и перьями, кокетливо покачивались при каждом шаге. Они были одеты в строгие, но элегантные платья, их юбки, чуть укороченные по моде, обнажали изящные ботильоны. В их глазах читалась какая-то особая, девичья непосредственность, смешанная с амбициями и жаждой новой жизни. Они смеялись, перешептывались, бросали заинтересованные взгляды на проходящих мимо молодых людей, и я ловил себя на мысли, что с интересом разглядываю их, отмечая каждую деталь их нарядов, каждую живую эмоцию на их лицах.

Мимо проезжали собственные экипажи, запряженные холеными рысаками. В них сидели замужние дамы, их платья, сшитые по последней европейской моде, были украшены уже перьями. Они не спешили, лишь изредка бросая взгляды на прохожих, словно оценивая их.

Я шел не спеша, наслаждаясь каждым мгновением. Тверская улица была широкой, многолюдной. Доходные дома, магазины, трактиры — все это пестрело вывесками, написанными старым, витиеватым шрифтом. Запах свежей выпечки смешивался с ароматом духов, конского навоза и угольного дыма. Жизнь кипела, бурлила, неся в себе какой-то особый, неспешный, но уверенный ритм.

Вскоре я увидел отделение почты. Кирпичное здание с массивными окнами, украшенными коваными решетками. Здесь царила особая атмосфера — люди спешили, их лица были сосредоточенными, а голоса — тихими. Я зашел внутрь. Очередь у окошек была небольшой, и я быстро добрался до свободного места.

— Мне нужно отправить несколько телеграмм в Соединенные Штаты, — сказал я, обращаясь к почтмейстеру, пожилому мужчине в форменном мундире, с аккуратными бакенбардами.

— Пожалуйста, — ответил он, протягивая мне бланк. — Заполните.

Я быстро написал несколько коротких, телеграмм. Марго, мистеру Дэвису, Кузьме. Сообщил о своем благополучном прибытии и скором возвращении. Утомлять подробностями не стал, да и не все можно было доверить телеграфу.

Отправив сообщения, я продолжил свой путь. Тверская вывела меня к Моисеевской площади, которая в будущем станет Манежной. Кстати, сам павильон — Экзерциргауз — вполне присутствует в городском пейзаже.

И здесь город предстал передо мной во всей своей мощи и величии. Площадь была большой, широкой, и с нее открывался вид на Кремль. Жизнь тут била ключом. Стояли торговые ряды, во многих лавках продавали добычу охотников — дичь и птицу. Чего тут только не было. Тетерева, рябчики, глухари, куропатки, утки…

Запах капусты, моченых яблок, соленых огурцов, рыбы смешивался с ароматом трав, меда. Здесь можно было найти все, что угодно, от простых крестьянских продуктов до редких деликатесов. Люди сновали туда-сюда, их голоса сливались в один, мощный, непрерывный гул. Уличные торговцы, зазывалы, покупатели — все это создавало неповторимую атмосферу московского торга. Я наблюдал за этим миром, и мне казалось, что я вижу здесь, в этом шуме и гаме, самую суть России. Страна крестьянская. И торговая.

У входа на Красную площадь, рядом с Воскресенскими воротами Китай-города, стояла легендарная Иверская часовня — одна из самых почитаемых святынь Москвы. Разумеется, я не смог пройти мимо. Во время революции и сразу после ее разграбят и снесут, список с Иверской иконы Божией Матери, привезённый с Афона аж в 17-м веке, пропадет. Зашел, поставил свечку.

Идя дальше по площади, наконец, разглядел его — Кремль. Громада красного кирпича, вздымающаяся над городом, внушала трепет. Я почему-то думал, что стены будут в старом стиле — белыми. Но нет, красный и почти новый. Кирпич был более «свежим», менее выветренным, чем я ожидал, словно его недавно обновил. Мавзолея, разумеется, не было, голубых елей тоже. Зато никуда не делся памятник Минину и Пожарскому. Фигуры героев, отлитые из бронзы, возвышались над площадью, напоминая о великих свершениях, о борьбе за независимость. И этот ансамбль, казалось, был создан для того, чтобы напомнить каждому, кто сюда пришел, о величии России, о ее истории, о ее духе.

Я двинулся дальше, к Спасской башне. Ее ворота, с двуглавым орлом, были массивными, деревянными, обитыми железом. Часы, куранты, что начали бить, когда я подошел к башне — все было в наличии. Внутрь к удивлению, свободно пускали, но в Кремле оказалось безлюдно. Лишь изредка попадались офицеры и чиновники в мундирах, спешащие по своим делам, да несколько дворников, что подметали брусчатку.

Я направился к Большому Кремлёвскому дворцу, московской резиденции царя. Полюбовался зданием в русско-византийском стиле, барельефами… Хоть и было построено в начале века, выглядело так, будто стояло здесь веками, впитав в себя всю историю страны. Я увидел Царь-колокол, огромный, массивный, с отбитым куском, и Царь-пушку, такую же гигантскую, правда без ядер рядом. Все было на месте и это успокаивало.

Закончил экскурсию на службе в Успенском соборе. В храме я оказался практически один — лишь несколько человек ждало причастия. Так как я не исповедовался, да и не являлся прихожанином — вновь ограничился свечкой возле Владимирской иконы Божией Матери. Ее в будущем сохранят и даже передадут в Третьяковскую галерею.

А вот Москва-река разочаровала. Мутная грязная вода, берега еще не одеты в гранит… Все это до первого наводнения.

На набережной было немноголюдно, лишь изредка попадались рыбаки с удочками, течение несло отдельные льдины. Воздух здесь был свежим, прохладным, с запахом воды и ила. Я смотрел на город, и в моей голове складывалась сложная картина. Россия. Великая, но такая противоречивая.

Пришло время перекусить. Я направился в ресторан «Славянский базар», который находился на Никольской улице, одной из главных улиц Китай-города, ведущей прямо к Кремлю, в доме № 17. Он был знаменит на всю Москву, считался одним из лучших, настоящим центром общественной жизни.

Ресторан имел высокие окна с резными наличниками, а двери были массивными, дубовыми. Внутри царила особая, уютная атмосфера. Просторный вестибюль, мраморные полы, хрустальные люстры, позолоченные зеркала — все это говорило о богатстве и вкусе. Стены были увешаны картинами, изображающими сцены из русской истории, портретами знаменитых людей.

Я занял столик у окна, откуда открывался вид на Никольскую улицу. Зал был наполнен людьми. Купцы, промышленники, писатели, актеры — все были здесь. Их разговоры, громкие и оживленные, сливались в один, непрерывный гул.

— Чего изволите? — подошел ко мне высокий официант

— Щи с белыми грибами, расстегай с осетриной, и, если можно, порцию стерляди паровой, — я произнес это с каким-то особым удовольствием, возвращаясь к любимым блюдам. — И две рюмки холодной водки.

Под такую еду, не выпить — грех.

Официант, не меняя выражения лица, записал заказ и удалился. Я ждал, наслаждаясь атмосферой. Еда была великолепна. Щи, густые, наваристые, с ароматными грибами, расстегай, пышный, с нежной осетриной, и стерлядь, тающая во рту — все это было воплощением русской кухни, такой, какой я ее запомнил, такой, какой я ее любил.

Выйдя после обеда, я снова оказался на Никольской улице. В голове царил приятный сумбур, вызванный не только едой и ста граммами, но и обилием впечатлений. И тут взгляд мой упал на тумбу, увешанную афишами. Среди них выделялась одна, яркая, красочная, с изображением двух борцов. Немного смешных, в трико… Французская борьба в Цирке Саламонского на Цветном бульваре.

Это было бы интересно. Отвлечься от серьезных мыслей, окунуться в мир зрелищ. Я вызвал извозчика и отправился на бульвар.

Цирк Саламонского был огромным, круглым зданием, его фасад, украшенный барельефами и лепниной, сиял на солнце. Внутри царила особая атмосфера — запах опилок, лошадей, сладкой ваты. Зал был полон людей. Семьи с детьми, молодая публика, солдаты, студенты — все были здесь, ожидая зрелища. Я занял место в первом ряду, рядом с ареной, где уже готовились к выходу борцы.

Заиграла музыка, и на арену вышли двое мужчин. Один был огромным, мускулистым, настоящей горой мяса. Его плечи, широкие и мощные, казались нечеловеческими, а руки, с жилами, натянутыми как канаты, были способны, казалось, свернуть шею быку. Второй, на голову ниже его, тоже был мускулист, но выглядел более проворным, более гибким. Оба были одеты в плотные, обтягивающие трико, их тела блестели от масла.

— Перед вами, господа, — прокричал конферансье, — наши герои! Иван Смирнов, гроза Сибири! И его соперник, тезка — Иван Чудов, чемпион Урала!

Публика взревела, приветствуя борцов. Они сошлись в центре арены, начали осторожно присматриваться друг к другу, обхватывая, пытаясь найти слабое место. Первый Иван медленно, но, верно, теснил своего соперника к краю манежа. Захватывал шею, пытался выйти на «нельсон». Чудов, казалось, уклонялся, уворачивался, его движения были быстрыми, как у змеи. Зрители затаили дыхание.

Внезапно, когда Смирнов, казалось, уже почти заломал своего противника, Второй Иван сделал резкий бросок через бедро. Все произошло так быстро, что я едва успел моргнуть. Огромное тело Первого Ивана взмыло в воздух, перевернулось и с глухим стуком рухнуло на опилки. Туше! Публика взорвалась аплодисментами. Люди вскакивали со своих мест, кричали, махали руками. Это был настоящий триумф ловкости над грубой силой.

Я смотрел на поверженного Смирнова, на торжествующего Чудова, и в моей голове сложился образ. Огромный, мускулистый борец — это Романовская Россия, с ее имперской мощью, ее неповоротливостью, ее вековой традицией. А маленький, ловкий Чудов — это я. Мне предстояло переиграть этого неуклюжего динозавра. И я был уверен, что смогу это сделать.

КОНЕЦ 3 ТОМА, НАЧАЛО 4-ГО УЖЕ НА АТ, ЖМИТЕ НА КНОПКУ =