Меткий стрелок. Том III

Глава 21

Золотой век николаевской России. Последние спокойные годы — впереди ад, боль и зубовный скрежет. Я смотрел на развод конных гвардейцев на Дворцовой площади, на все это золотое шитье, начищенные кирасы и передо мной разворачивалась шоу призраков. Почти все они умрут. Кто-то на русско-японской сгинет, многие на первой мировой. Оставшиеся разъедутся по миру или погибнут во время гражданской войны. Могу ли я что-то остановить трещины, что начали расползаться по фасаду «государственного здания»? Вот вопрос, который я задавал и задавал себе, глядя на церемонию.

Лошади, крупные, ухоженные, чеканили шаг, их копыта стучали по брусчатке мерным, глухим ритмом. Военный оркестр заиграл марш, и мощные звуки труб, барабанов, литавр наполнили площадь. Ряды кавалеристов выстраивались с филигранной точностью, каждый поворот, каждый маневр был отточен до совершенства. Это была мощь, облаченная в красоту, символ силы империи, ее величие. Я стоял и смотрел, чувствуя, как меня охватывает странное, почти мистическое чувство причастности к чему-то великому и уходящему.

После церемонии я направился на Невский проспект. Он был широк, многолюден. Здесь не было рекламных билбордов, светофоров, асфальта. Мостовая из деревянной шашки была мокрой, но плотной, под колесами экипажей она издавала глухой, упругий звук. Вывески магазинов, банков, ресторанов были выполнены витиеватым шрифтом, украшены золотом и эмалью. Я потихоньку начал привыкать к ятям и прочим фитам.

Дамы в кринолинах, с зонтиками от мороси, фланировали, держась за руки кавалеров. Гимназисты в форменных шинелях, с ранцами за спиной, шумно пробегали мимо. Разносчики с лотками, предлагающие пирожки, газеты, цветы, выкрикивали свои призывы. Жизнь кипела, бурлила, неся в себе какой-то особый, неспешный ритм.

Проехавшись пару остановок на конке, я сошел возле Аничкова дворца. Вагончик, запряженный парой лошадей, скрипел и позвякивал, его движение было медленным, но постоянным. Я прошел немного вперед принюхиваясь — меня меня привлек необычный аромат. Возле чугунной решетки сквера стоял разносчик, на спине которого висела большая медная бакла. Он продавал сбитень. Настоящий, зимний напиток. Я подошел, попросил кружку. Горячий, душистый, с мятой и медом, обжигающий губы, он согрел меня изнутри и прогнал дурные мысли про призраков.

Проголодавшись, я вспомнил вывеску рядом с гостиницей и направился в «Донон», на Большой Морской. Ресторан был шикарен: бархатные портьеры, хрустальные люстры, официанты во фраках, шуршащие полы. Здесь пахло дорогими сигарами, коньяком и изысканной едой. Я занял столик у окна, откуда открывался вид на улицу, и заказал стерлядь паровую и расстегай с визигой. Блюда, которые, как я знал, вскоре исчезнут из меню, станут забытыми реликвиями ушедшей эпохи. Стерлядь, нежная, тающая во рту, и расстегай с изумительной начинкой — были восхитительны. Не выпить под такое сто грамм белой — это было просто преступление против человечности.

За соседним столиком сидели двое господ в штатском, оживленно беседуя. Один, полный, с окладистой бородой, другой — худощавый, с нервными движениями. Их голоса были достаточно громкими, чтобы я мог расслышать обрывки фраз.

— … и Государь остался крайне недоволен докладом министра путей сообщения. Опять эти вечные задержки с постройкой ветки на Вологду! Казна трещит по швам, а они…

— Тише, любезнейший, не здесь об этом. Лучше скажите, как вам новый проект Муравьева по Дальнему Востоку? Говорят забираем себе Порт-Артур по договору аренды. Японцы будут в бешенстве.

Понятно. Обсуждают политику. Я повернул голову к другому столику. Тут кутила «золотая молодежь»:

— … В клубе Медведь картежники опять крупно обыграли молодого князя Оболенского… представляете, господа, целое состояние спустил!

— Эй, любезный, подайте нам еще дюжину устриц и бутылочку Шабли!

Я слушал и внимал. Можно сказать, проникался духом эпохи.

Завершая прогулку, я решил заглянуть в Апраксин двор. Это было не просто рынок, а целый город в городе. Я нанял извозчика, который высадил меня на Сенной площади, и дальше я пошел пешком. Шум, гам, гомон голосов — все это оглушало. Здесь можно было купить все что угодно: от антикварной безделушки, поблекшей от времени, до старого мундира, пошитого на заказ для какого-нибудь зажиточного купца. Лавки теснились, переулки извивались, товары вываливались на проходы. Зазывалы кричали, торгаши спорили, покупатели торговались. Запах квашеной капусты, ржаного хлеба, свежей рыбы смешивался с запахом дешевого табака и пота. Здесь не было глянца и величия Невского, здесь была настоящая, сырая, живая Россия. Торговля! Вот становой хребет страны. Фабрик и заводов еще мало, основной капитал — у оптовых торговцев.

Я бродил среди рядов, разглядывал лица, прислушивался к разговорам. И в какой-то момент меня осенило. Что-то тут не так. Я видел только парадный, глянцевый Петербург — на площади, на Невском, в «Дононе». Там была красота и местами роскошь. Но здесь, в Апраксином дворе, я видел другую сторону. Непарадную, грязную, но живую. И я понял, что для того, чтобы по-настоящему понять Россию, проникнуть в ее нынешнюю суть, мне нужно увидеть и эту обратную сторону. Не только золотые купола соборов, но и закоулки, где ютится нищета, где бродят тени, где кипит другая жизнь. И эту сторону я тоже должен изучить.

Сказано — сделано. Уже на следующее утро, я спустился в лобби, нашел взглядом Волкова. Тот отложил утренние газеты, подскочил на ноги.

— Дмитрий, мне нужен извозчик. И не обычный, а такой, что знает город. И я хочу, чтобы он отвез меня на Лиговку. В трущобы.

Волков, который сохранял невозмутимое выражение лица, на мгновение дрогнул. Его серые глаза расширились, брови слегка поползли вверх.

— На Лиговку, мистер Уайт? — спросил он, и в его голосе проскользнуло удивление. — Там не место для таких, как вы, разденут до нитки. Да и не только. Это очень опасный район.

— Я знаю, — ответил я, стараясь говорить спокойно, но твердо. — Но я должен это увидеть. Найдите мне извозчика. И я готов заплатить ему двойную цену.

Дмитрий поколебался:

— Может сгодится Сенная площадь?

— И туда заглянем.

Волков аж побледнел. Затем, вздохнув, кивнул.

— Сделаю. Но, умолюю! Будьте осторожны. Я буду следовать за вами.

Спустя час, на улице меня встретил невысокий, кряжистый извозчик с сизой, прокуренной бородой и усами. На нем был потертый тулуп не по погоде — в Питере уже был небольшой плюс — и меховая шапка. Его глаза, хитрые и подозрительные, выглядывали из-под нависших век.

— На Лиговку, батюшка? — спросил он, и в его голосе прозвучало недоверие. — Да там черти водятся.

— Для чертей у меня есть вот это — я показал свой Кольт Миротворец. На всякий случай я надел шелковый жилет, взял с собой трость с клинком.

— Вези, — сказал я, доставая из кармана серебряный рубль. — Вот, а это за то, что без лишних вопросов.

Глаза извозчика загорелись. Рубль — это были большие деньги. Он быстро спрятал монету за щеку, свистнул лошадке.

— Как скажете, ваше благородие. Держитесь крепче!

Мы тронулись. Оставив позади величественные проспекты, позолоченные купола, элегантные экипажи, наш извозчик свернул в лабиринты узких улиц и переулков. Сначала еще попадались добротные доходные дома, хоть и не столь помпезные, как в центре, но постепенно и они сменились на что-то совсем иное.

Чем дальше мы углублялись в этот район, тем заметнее менялся город. Мостовые становились грязнее, покрытые липкой слякотью, смешанной с конским навозом. Лепнина на фасадах исчезла, уступив место облупившейся штукатурке, трещинам и сколам. Окна были темными, иногда забитыми досками, а кое-где зияли разбитые стекла, заткнутые тряпками. Дворы-колодцы, прежде скрытые за массивными воротами, теперь открывались во всей своей неприглядности — грязные, тесные, забитые мусором и подгнившими деревянными поленницами. Запах изменился. Аромат нечистот, дешевого табака и перегара. Воздух был тяжелым, спертым, словно давил на грудь. Натуральный Петербург Достоевского.

На улицах появились другие люди. Их одежда была рваной, грязной, лица — серыми, изможденными, с пустыми, потухшими глазами. Дети, худые, в лохмотьях, играли прямо в грязи, босиком, несмотря на холод. Женщины, старые и молодые, с опухшими лицами, курили самокрутки, о чем-то переговариваясь хриплыми голосами. Навстречу попадались пьяные, спотыкающиеся мужчины, некоторые из которых уже валялись прямо на мостовой, не в силах подняться.

Лиговка. Это было не просто название улицы. Это был другой мир, невидимый из парадных окон Астории. Мир нищеты, безысходности, отчаяния. Дна. И я почувствовал, как напряжение в воздухе нарастает. Меня провожали недобрыми взглядами, полными подозрения и откровенной неприязни. Я был для них чужим — красавчик в дорогом пальто, цилиндре…

Пазл сложился. Вот она, истинная Россия. Не та, что на открытках и балах. Не та, что в роскошных салонах и величественных соборах. Вот она — живая, гниющая, кипящая ненавистью. Я понял на практике, что вся эта аристократия, все эти Великие князья, министры, купцы, сидели на пороховой бочке. Огромной, с тлеющим фитилем.

Мы проехали перекресток. Возле крайнего дома, у стены покосившегося сарая, сидела женщина. На вид ей было не больше двадцати. Ее лицо было бледным, заостренным от голода, но глаза, ввалившиеся, смотрели с какой-то дикой, животной решимостью. Она расстегнула свою грязную, рваную кофту, обнажив иссохшую грудь, и прижала к ней младенца. Малыш жадно сосал, точнее пытался, переодически срываясь на крик. Другой рукой нищенка протягивала к прохожим грязную, опухшую ладонь. Молча, беззвучно, ее глаза говорили все.

Эта картина ударила меня в самое сердце. Я видел много страданий на Клондайке, видел голод, смерть. Но там была надежда. Здесь же ее не было. Только безысходность.

Я кинул женщине полтинник, показал тайком двум ухарям, что стали подходить к пролетки револьвер. Они все сразу поняли, сплюнули на землю, отошли прочь. Мы тронулись, напуганный извозчик пригрозил лошадкам кнутом. Те перешли на рысь.

А я со всей очевидностью понял. Придется что-то делать с этой пороховой бочкой. И в первую очередь с ее фитилем — эсерами.

Пара тройка лет и появится знаменитая боевая группа, террористы, которые будут взрывать, убивать, бросать бомбы в кареты. Они не были безумцами. Они были порождением этой нищеты, этого отчаяния. И они будут бороться. Жестоко, беспощадно, до конца.

Вернувшись в гостиницу после полудня, я отмылся от налипшей грязи и запаха трущоб, пообедал в ресторане Астории. После чего отозвал в сторону консьержа:

— Я хотел бы познакомиться с высшим обществом Петербурга. И как мне кажется, самый лучший способ для этого — посетить премьеру в Мариинском театре.

— К сожалению, мистер Уайт, — произнес он, — премьер в Мариинском театре в ближайшие дни не предвидится. В репертуаре сейчас два балетных спектакля.

Он достал из-под стойки небольшой блокнот, быстро пролистал страницы.

— В среду вечером идет «Раймонда». Это, если позволите так выразиться, самое авангардное произведение. Оно вызывает оживленные дискуссии во всех светских салонах. Некоторые считают его шедевром, другие — вызовом традициям.

Я лишь кивнул. Мои познания в балете были, прямо скажем, скудны. Но я знал, что в конце девятнадцатого века Мариинский был настоящим центром хореографического искусства. И если что-то считалось авангардным здесь, в этом оплоте классики, то это должно было быть действительно нечто.

— А второй спектакль? — спросил я.

— Второй — «Спящая красавица», — ответил консьерж, и его голос стал чуть тише, словно он делился чем-то сокровенным. — Завтра вечером. Великолепное зрелище, мистер Уайт, высочайший уровень исполнения. И, если позволите, на этом спектакле выступает сама Кшесинская.

При упоминании фамилии, он почти шепнул ее. Матильда Кшесинская. Прима-балерина Императорских театров. Да не просто балерина, а фигура, вокруг которой кипели страсти и слухи, связывающие ее с Императорским домом. Я знал, что она была фавориткой Николая II до его женитьбы, и ходили слухи о её связи с другими Великими князьями. Ее влияние было не только на сцене, но и за ее пределами, в высших кругах империи. Она была не просто танцовщицей, а символом роскоши, интриг, и той особой, почти мистической связи, которая существовала между троном и театром в России. Это была женщина, которая могла решать судьбы.

— Выбираю «Спящую красавицу», — решительно произнес я. Прозвучало это двусмысленно, но консьерж даже не улыбнулся — И, будьте любезны, мне нужен билет в партер. В первый ряд.

— Отличный выбор, мистер Уайт. Но должен предупредить вас о некоторых нюансах. На этом спектакле может присутствовать Его Императорское Величество с супругой. В таком случае, правила этикета будут особенно строги.

Он сделал паузу, словно собираясь с мыслями.

— Мужчины должны быть во фраках или смокингах. Если вы военный — то в парадной форме. Женщины — исключительно в вечерних платьях. И, что особенно важно, список драгоценностей дам должен быть утвержден в Министерстве Императорского Двора.

— Утвержден? — удивился я — Зачем такая строгость?

Консьерж склонился чуть ближе, понизив голос до интимного шепота.

— Ни одна дама, мистер Уайт, — произнес он, — не должна быть одета богаче или блистательнее Императрицы. Это негласное правило, которого придерживаются все. И это, поверьте, не просто этикет, а вопрос государственного престижа.

— Понятно, — сказал я, — тогда мне понадобится смокинг. Где я могу взять его напрокат? Или, быть может, купить?

Консьерж улыбнулся, его глаза сверкнули.

— Об этом не беспокойтесь, мистер Уайт. Я все устрою. У нас есть отличный портной, который снимет мерки и подберет для вас все необходимое. И лучший билет в партер тоже будет у вас.