Меткий стрелок. Том III

Глава 24

Автомобиль, послушный руке Полякова, свернул с широкой Мясницкой в лабиринт узких, тесных переулков. Сначала еще попадались приличные дома, пусть и потрепанные временем, но постепенно их сменяли покосившиеся лачуги, сбитые из неструганых досок, заваленные мусором и гниющими отходами. Каменные мостовые исчезли, уступив место разбитым булыжникам, а кое-где и вовсе размокшей, липкой грязи, смешанной с конским навозом и человеческими нечистотами. Воздух стал плотным, тяжелым, пропитанным запахом гнили, дыма печных труб, перегара и чем-то еще, более острым и едким, что, казалось, разъедало легкие. Я ощущал его на языке, чувствовал, как он въедается в поры кожи.

Хитровка была не просто грязной, атмосфера была давящей. Здесь не было ни одного приличного здания, ни одного живого дерева, только почерневшие стены домов, облупившаяся штукатурка, разбитые окна, заткнутые тряпками. Дворы-колодцы, прежде скрытые за массивными воротами, теперь открывались во всей своей неприглядности — тесные, забитые мусором и подгнившими деревянными поленницами. Натуральный Петербург Достоевского.

Я вспомнил, как очень давно, в прежней жизни читал воспоминания Станиславского, о его посещении этой улицы. В самом центре Хитровки был университет для босяцкой интеллигенции. Был там образованный, воспитанный, юноша, умевший говорить на многих языках, так как прежде был конногвардейцем. Прокутив своё состояние, как это бывает, попал на дно, откуда ему, однако, удалось на время выбраться и вновь стать человеком и даже жениться, носить мундир. Но очень уж хотелось пройтись ему вновь по Хитровке, показать этот самый мундир. И вот, во время служебной командировке в Москву прошелся он по Хитрову рынку, поразил всех и… навсегда остался там, без всякой надежды когда-нибудь выбраться оттуда. Меня это очень впечатлило в свое время. Отогнав воспоминания, я осмотрелся.

По сторонам сновали люди, их движения были быстрыми, нервными. Худые, бледные лица, ввалившиеся глаза, одетые в рваные, грязные одежды. Среди них мелькали беспризорные, совсем еще дети, лет семи-десяти, которые, словно маленькие призраки, бесшумно появлялись из подворотен и исчезали, растворяясь в лабиринте переулков. Они были повсюду, их грязные руки протягивались за милостыней, их глаза, наполненные голодом и отчаянием, с жадностью впивались в нас. Когда автомобиль, несмотря на медленный ход, попытался ускориться, за нами опять началась гонка. Десятка два беспризорных, босых, в лохмотьях, припустили следом, выкрикивая что-то неразборчивое.

Поляков, сидевший за рулем, был бледен. Его губы сжались в тонкую линию, скулы резко обозначились. Крепко сжимая рычаг управления, он только старался смотреть на дорогу, чтобы не видеть ничего, что происходит по сторонам. Каждым движением он выражал напряжение и тревогу. Я видел, как его пальцы, унизанные золотыми перстнями, побелели от усилия. Ему было явно не по себе в этом районе.

Я же, пока Поляков был занят управлением воспользовался моментом. Незаметно достал из своего саквояжа ремень с кобурой. Мой верный Кольт Миротворец. Секунда, и ремень был уже на поясе, скрытый под пальто. Внутри меня разлилось странное чувство азарта.

— Ну теперь мы посмотрим, какой ты на прочность, Соломоныч — пронеслось в моей голове.

— Куда дальше ехать? — спросил Поляков, бросив быстрый взгляд назад. Пролетка с охраной, которая ехала за нами из особняка, давно отстала. Мы были одни.

Я тоже оглянулся. Беспризорные, словно стая голодных псов, отстали. Их голоса затихли, растворившись в общем шуме Хитровки. Я увидел трактир. Его вывеска, написанная кривыми, выцветшими буквами, гласила: «Каторга». Она была выцветшей, словно кровь, которая давно высохла, но от нее все еще веяло чем-то зловещим. Под вывеской висела поблекшая, резная фигура каторжника в цепях, с киркой в руке. Символично.

— Остановите здесь, — сказал я, указывая на трактир

Поляков вздрогнул. Его лицо стало еще бледнее.

— Автомобиль разберут на части, — взмолился он, его голос был глухим, почти отчаянным. — За пять минут ничего не останется!

— Не успеют, — спокойно ответил я, хотя внутри меня все сжималось от предвкушения. Мне хотелось самому себе провести проверку на прочность.

Автомобиль резко остановился, из дверей «Каторги» хлынула толпа. Человек тридцать, не меньше. Это были местные, завсегдатаи этого злачного места. Их лица были грубыми, опухшими от пьянства, глаза — мутными, в них читалась привычная агрессия. Здесь было полно фартовых — сапоги гармошкой, золотые фиксы во рту… Они стояли, образуя плотное кольцо вокруг автомобиля, их взгляды жадно скользили по нам, оценивая, сколько можно с нас взять.

Я вышел первым. Спокойно, словно выходя на прогулку в Центральном парке. В руке у меня была трость, но я не держал ее как оружие, скорее как аксессуар. Длинными, неторопливыми шагами я направился к дверям трактира, оттесняя зевак и бандитов одним лишь взглядом и движением трости. Толпа расступилась, словно вода перед кораблем. Никто не осмелился меня остановить. Может, дело было в моей решимости, может, в отсутствии страха, которое они так привыкли видеть в своих жертвах. Я не знаю. Но они отступили.

Бледный Поляков, словно тень, шел следом за мной, его шаги были неуверенными, а взгляд мечущимся. Лицо банкира было покрыто испариной, а руки дрожали. Я почувствовал, как он боится за себя, свой автомобиль, деньги… Да, это тебе не на приеме у генерал-губернатора автомобилями хвастать.

Мы вошли в «Каторгу». Двери за нами закрылись, отрезая нас от внешнего мира, от дневного света. Внутри царил полумрак, густой, вязкий, словно кровь, застывшая в жилах. Воздух был тяжелым, пропитанным запахом дешевой сивухи, кислого пива, немытых тел. Стены, почерневшие от времени и грязи, казалось, впитали в себя все пороки этого места. На потолке висела массивная деревянная люстра, грубо сколоченная из неструганых досок. На ней, словно глаза мертвецов, горели оплывшие свечи, их тусклый свет едва пробивался сквозь полумрак, отбрасывая на стены причудливые, движущиеся тени.

За столами, сколоченными из толстых досок, сидели люди. Воры, пьяницы, уголовники, бродяги — все были здесь, в этом аду. Они сидели неподвижно, застыв в своих позах, и все, до единого, уставились на нас. Стояла полная, оглушающая тишина.

Я, не обращая внимания на эти взгляды, прямиком направился к стойке. Она была неряшливая, покрытая въевшейся грязью, и за ней торчал трактирщик, по национальности скорее татарин или башкир. Он был огромен, лыс, с широким, плоским лицом, которое, казалось, высечено из камня. Его глаза, узкие и хитрые, были черными, как уголь. На лице не было ни одной эмоции, он просто смотрел на нас, ожидая.

Я достал из кармана серебряный рубль и бросил его на стойку. Звонкая монета, ударившись о дерево, прокатилась по грязной поверхности и остановилась у самого края. Трактирщик, не меняя выражения лица, медленно поднял руку, повертел его в пальцах, попробовал на зуб.

— Чего изволят, господа? — спросил он, и его голос был низким, глухим, словно рычание зверя.

В этот момент, словно по сигналу, к стойке направилась группа воров. Их было пятеро. Они шли медленно, неторопливо, вразвалочку, словно хозяева этого места. Взгляды наглые, вызывающие. Впереди шел главарь. Он был колоритен. Мужичище под пятьдесят, похожий на дубовый корень, вывороченный бурей: корявый, жилистый. Лицо — история его жизни в шрамах: продольный шрам через левую бровь, второй короткий у виска. Щеки изрыты оспинами, а нос не раз переломлен, уши сломаны, словно у борца. Глаза — два бурых уголька, маленькие, глубоко посаженные, блестели из-под нависших век хищным, цепким блеском. Смотрел он редко, но метко, и кажется, видел не только то, что перед ним. Одет был с претензией на купеческий шик, но со своим флером. Не пиджак, а длинный, чуть потрепанный сюртук поверх жилетки из добротного драпа. На жилетке — тяжелая серебряная цепь от карманных часов, сами часы он давно видимо пропил, но цепь оставил — для фасона. Брюки заправлены в сапоги со сборками, так называемые «бутылки», потертые, но крепкие. На голове — поношенная кепка. В его руке не было оружия, но движения и походка говорили о скрытой силе и о привычке к насилию.

— О, батюшки! — произнес главарь, его голос был громким, наглым. — Кого это к нам занесло? Барашки сами в стойло пришли, смотрю. Зачем, пожаловали, господа хорошие? Золота тут, может, поискать решили? Или просто на огонек заглянули?

Он подошел ближе, его взгляд остановился на Полякове.

— Эй, ты, барчук! Пальту скидывай! Сам знаешь, правила тут простые. Начнешь артачиться — хуже будет. Порежем на ремни.

Главарь, наслаждаясь своей властью, протянул руку к жилету Полякова и достал золотые часы на цепочке. Они были массивными, богато украшенными. Он открыл крышку, полюбовался, словно это уже был его собственный трофей.

— Красивые — сказал он, обращаясь к подельникам, потом обратно повернулся к Полякову. — Забираю. Ты себе еще таких накупишь.

Поляков, испуганный, метнул на меня взгляд, его глаза умоляли о помощи.

— И что теперь делать? — прошептал он, его голос был едва слышен.

— Я сейчас все решу, — мой же голос был спокоен.

Я сделал шаг вперед, перехватив главаря за руку. Он попытался выдернуть ее, но моя хватка была железной. Я посмотрел ему в глаза, и в моем взгляде не было ни страха, ни сомнений.

— Положь на место, фартовый! — сказал я

Мгновенно, словно по волшебству, я достал из-под пальто свой Кольт. Холодный металл блеснул в тусклом свете свечей. И, не давая главарю опомниться, я воткнул ствол прямо в его правый глаз.

Он застыл. Его глаза расширились от страха, шрам на лице дернулся. Толпа, что окружала нас, замерла. Тишина. Звенящая, мертвая.

— Вы тут все быстрые, — произнес я, мой голос был ровным, без единой эмоции. — Но я быстрее.

В этот момент я заметил, как второй бандит, стоявший рядом с главарем, выхватил финку. Клинок блеснул в воздухе. Я, не отрывая взгляда от главаря, лишь слегка покачал головой.

— Я сказал — быстрее, — повторил я, стреляя вверх

Грохот. Свеча на люстре, та, что была ближе всего ко мне, взорвалась, рассыпав искры, и погрузив часть трактира в тень. Второй выстрел, третий, четвертый… Я стрелял по каждой свече на люстре, гася их одну за другой, успевая держать на мушке главаря, каждый раз возвращая Кольт к его глазу. Комната погружалась во мрак, лишь тусклый свет проникал из щелей, из дверей. Все замерли.

— Ну, что будем делать, господа? — спросил я, когда последняя свеча погасла, и трактир погрузился в почти полную темноту.

Лицо главаря было белым как мел, он тихо произнес отступая, — Отдыхайте, вас никто не потревожит!

Все они впятером, потеряв всякую спесь, начали медленно отходить от стойки, поднимая руки вверх, словно сдаваясь. Не прошло и минуты как хитровцы растворялись в темноте, их тени скользили по стенам, исчезая в лабиринте грязных столов.

Автомобиль, дернув и фыркнув, рванул прочь от зловонной пасти «Каторги». Запах бензина, смешиваясь с едким амбре трущоб, наполнил легкие, отзываясь горечью на языке. Поляков, все еще бледный, сосредоточенно смотрел на дорогу, его пальцы мертвой хваткой вцепились в рычаг управления.

— Ошибся я в вас, Итон, серьезно ошибся. Ствол в глаз Ивану Большому! Вы понимаете, с кем вы там имели дело⁈ Это же первейший хитровский туз!

Мы вырвались из лабиринта Хитровки, оставив позади ее грязь, отчаяние и криминальную анархию. Но я не желал о визите. Во-первых, здорово осадил Полякова, который возомнил себя местным царьком. Во-вторых, немного лучше понял «глубинную» Россию.

— Вы с ума сошли, мистер Уайт, — продолжал переживать Поляков, когда мы выехали на более широкую улицу. Его голос был глухим, срывающимся. — Это же… это же чистейшее безумие!

Мое сердце, до этого бившееся в каком-то безумном ритме, теперь возвращалось к привычному покою.

— А кто он такой, ваш Иван Большой? — спросил я, разглядывая прохожих. — Обычный бандит, привыкший к безнаказанности. Таких я на Юконе сотнями видел. А то и похлеще. Они понимают только язык силы. И страха. Я ему продемонстрировал и те другие.

Поляков резко дернул рычаг, чуть не задев пролетку с дамами. Те, испуганно вскрикнув, бросили на нас гневные взгляды.

— Он не просто бандит, мистер Уайт! — почти выкрикнул банкир, его голос дрожал. — Иван Большой — это царь Хитровки! Он держит все притоны, все воровские артели, все подпольные мастерские! Он связан с полицией, с городовыми, даже с некоторыми чиновниками. Его никто не трогает, понимаете? Он — неприкасаемый. А теперь вы угрожали ему, унизили при всех!

— И что? — пожал я плечами. — Что он сделает? Пошлет своих оборванцев меня убивать? Пусть попробует. За такую попытку, я вернусь обратно в Каторгу и их всех вычищу до последнего, как тараканов. И его заодно самого. Верите?

Поляков кинул на меня обеспокоенный взгляд, кивнул.

— Вы говорите об этом так спокойно… Но вы не понимаете московских порядков!

— Если я решу остаться в Москве, то ни вашей Хитровки, ни вашего Ивана Большого здесь не будет. Я наведу свой порядок. Везде.

Лазарь Соломонович снова посмотрел на меня с таким выражением, словно видел перед собой сумасшедшего. Его глаза, обычно хитрые и проницательные, сейчас были полны недоверия и страха.

— Наполеоновские планы, — пробормотал он, качая головой. — У вас, мистер Уайт, настоящие наполеоновские планы. Но так нельзя. Это слишкоме опасно. Вы рисковали не только своей жизнью, но и моей! Стрельба в «Каторге» может дойти до властей. До губернатора. А у Великого князя Сергея Александровича не самое лучшее отношение к публичным дебошам, тем более в его владениях.

— Пусть доходит, — безразлично сказал я. — Мне скрывать нечего. Я защищал себя, защищал вас. Что вы хотели, чтобы он нас ограбил и убил? Или вы полагаете, что закон бы нас защитил там? В этой вашей «Каторге»?

Поляков промолчал, его взгляд блуждал по улице. Он явно не знал, что ответить. Мы проехали еще несколько кварталов, и город начал меняться. Грязь и разруха сменились более чистыми улицами, дома стали добротнее, богаче. Появились скверы, украшенные коваными решетками, и элегантные дамы в меховых горжетках. Москва, казалось, делилась на два совершенно разных мира, и мы только что вырвались из одного, чтобы попасть в другой.

Наконец, автомобиль свернул на широкую, усаженную деревьями улицу. Это был Тверской бульвар. Солнце, пробившееся сквозь легкие облака, заливало улицу золотистым светом. Здесь не было ни суеты, ни шума, ни грязи Хитровки. Только тишина, покой и достоинство. Вдоль бульвара тянулись величественные особняки, каждый из которых был произведением искусства, воплощением богатства и вкуса.

— Мы приехали!

Я усмехнулся:

— Не передумали приглашать меня к себе домой? Еще не поздно отказаться — я возьму извозчика и доберусь до Дюссо.

Поляков тяжело вздохнул, произнес:

— Не передумал. Добро пожаловать.