Лихолетье

Глава 5

— Да как же такое несчастье случилось? Григорий Борисович, ведь это я! Вы что, меня не признали, вашь бродь?

Голова надрывно болела, старик лихорадочно старался как можно скорее разобраться в ситуации, яростно напрягая уже не свою, «чужую» память настоящего Григория Борисовича Патушинского, каковым он стал. Но пока ответа не находилось и он растерянно смотрел на бородатого матерого казака лет сорока трех, в фуражке с желтым околышем, с надломанным козырьком. Блеклые желтые лампасы были на поношенных, синего цвета шароварах, заправленных в обрезанные, с короткими голенищами сапоги. И тут память развернула картинку, двигающуюся как старинная черно-белая кинолента. Нахлынуло забытое ощущение, что скрывалось в закоулках чужой пока для него души. Он вспомнил, где видел этого казака, телом и руками своими, вернее чужими, осознал.

Грязь, липкая холодная жижа, в которую ложились хлопья первого снега. Хмурое небо и разрывы снарядов, суматошная стрельба пулеметов. И он ползет, опуская руку в холодное месиво. И еще тащит, уцепившись за ворот серей шинели этого казака — но тогда еще отнюдь не казака, взводного старшего унтер-офицера из его роты, в которой он остался единственным субалтерном. А там замелькали как в калейдоскопе другие картинки, и память вернулась, но только касательно этого человека, что сейчас напряженно смотрел на него. И с трудом вытолкнул из глотки слова, что сами легли на язык — и не его собственные, реципиента, еле слышимое бормотание:

— Ефим, видишь, беда со мною… Ты чего это в казаки подался?

— Слава богу, опамятовался, — казак размашисто перекрестился, схватил его за руку своей лапищей, стиснул. — Так я ведь крестьянин из казаков происхождением, у нас тут много таких проживает — половина селения, не меньше. Уходил на фронт стрелком в наш полк, а вернулся — войско организовали. Вот мы и вступили в него всеми дворами, как исстари доводилось. А ты как здесь оказался Григорий Борисович?

— Из тюрьмы едва выпустили, апоплексический удар случился, — вмешался доктор, что сидел рядом с ним в повозке. — Вот везу к себе Григория Борисовича, у меня дача пустует, хотел на лето перебраться, но раз дело такое. Повозку на пристани нанял…

— Вот и живи на даче, Викентий Александрович, больных там принимай как всегда. А Григория Борисовича я к себе возьму постояльцем, обиходим и присмотрим. Я ему по гроб жизни обязан!

— Ему покой и тишина нужна, Ефим Кузьмич, — доктор явно знал казака, они общались вполне по-свойски, как давние знакомые. Да оно, скорее, так и было — как уже понял старик, в Красноярске многие зажиточные горожане уезжали на лето по пригородным селениям, где у них были «дачи». Вот только вряд ли это были обычные садовые домики времен «застоя» с шестью сотками. Возможно, богатые крестьяне давали часть своих строений в наем, под дачу — то есть место для отдыха, а не многочасовых консервных заготовок на зиму из овощей, которых вырастили на огороде измучившиеся от недостатка витаминов горожане. У самого была дача, на которой жил, и видел, как горбатились на своих участках соседи, стараясь взрастить урожай.

— У меня домик рядом под «дачу» — откажу в найме. Бог с деньгами — на них мало что купишь, а Григорию Борисовичу я жизнью обязан. А ты приходи на осмотр, да лекарства оставляй — а мы уж обиходим со всем нашим старанием. И прокормим — припасы есть в погребе, урожай по прошлому году хороший собрали. Жена и дочки присмотрят — отлежится в тишине, здоровье и вернется после «удара». Я, вон, твоими стараниями от контузии избавился, слух вернулся, и голова теперь не болит. Так что, Викентий Александрович, к нам ехать нужно — Пахом, заворачивай лошадей, правь к нам прямо!

Последние слова адресовались возничему, крепкому мужику, что от пристани погонял пару крепких и сытых лошадок, получив от доктора синего цвета денежный билет. И нисколько не сомневаясь, что «ямщик» поедет за ним, казак пошел вперед, причем левая рука машинально давала «отмашку». В мозгу тут же «всплыла» чужая мысль, что стрелка от казака отличишь сразу — шуйцей всадники всегда ножны шашки придерживают, чтобы при ходьбе не болталась. А его бывший унтер в кавалерии никогда не служил, хоть и в казаки сейчас перешел. Но вояка добрый, с японцами еще воевал, первый крест тогда получил, а сейчас полный «бантист» — то есть георгиевский кавалер, а в прошлом году подпрапорщиком стал.

Чужие мысли всплывали в мозгу как свои собственные, словно справочный материал из интернета на экране компьютера — пятнадцать лет пользовался, и в библиотеки давно не ходил. Много читал, особенно, как война началась десять последних лет в той его жизни, когда на половине седьмого десятка лет решил снова оружие в руки взять, и на войну в Донецк поехал, и там остался доживать после ранения у сестры, что вдовой стала. Так и жили вдвоем, денег хватало — пенсия ведь российская, полковничья, со всевозможными доплатами. Свою квартиру с дачей в Подмосковье племяшам отдал — собственной семьей как-то не обзавелся, службе все время отдавал. И правильно — нельзя внукам под вечными обстрелами жить, сам за десять лет как-то привык, спокойно относился — под смертью много раз ходил. Так уж вышла та его жизнь — родился сразу после страшной войны, и умер, когда новая война пришла. И танки с крестами довелось увидеть, как отцу, что со страшного сорок первого года до победного мая сорок пятого на фронте был…

— Ничего, Григорий Борисович, вас частично парализовало, это не так страшно. Речь вполне членораздельная, руками двигаете — можно надеяться на скорое выздоровление — вам всего сорок пять лет. Думаю. Это последствие контузии, что вы получили в прошлом году. Просто лечить не стали, отпуск нужно было взять для поправки. Эх, как же вы так…

Доктор горестно вздохнул, сетуя на больного. Возможно, давняя контузия Патушинского свою роль и сыграла, но старик прекрасно понимал, что дело в ином. Произошло «наслоение», если так можно выразиться, его «матрицы», как в фильме, который довелось увидеть. А у реципиента началось «отторжение», вот частично и парализовало. Да и оптимизма милейшего Викентия Александровича он сейчас не разделял, прекрасно понимая, что как только настоящий Патушинский пойдет на поправку, то постарается вернуть все под собственный контроль — а человек он, судя по реакциям, крайне эмоциональный. Так что взять под строжайший контроль требуется не только сам мозг, но и проявления чувств. Любой «псих» может привести к серьезной «встряске» организма и он просто лишится своей «второй жизни». А этого допустить нельзя — теперь, после всего увиденного, он решил остаться в этом прошлом для себя времени, которое стало уже настоящим.

Селение было большим, и к нескрываемому удивлению очень ухоженным, так что сравнение оказалось не в пользу революционного Красноярска. Дома большие, много «пятистенков», на некоторых крыши крыты листовым железом. И заборы приличные, никаких покосившихся изгородей, символизирующих в семидесятых годах «колхозное» бытие.

Короче говоря — кулацкое такое селение, казачья станица, таким советская власть явно не по нраву придется. Пока трогать не будут, смирятся, но там мятежи вспыхнуть могут, вот только их быстро подавят. По временам своей молодости ему пришлось беседовать с повстанцами, уже глубокими стариками. И хоть те были крайне осторожны в разговорах с комсомольцами, но чувствовалось, что вспоминать ту кровавую заматню не любят, как и власть, что их «раскулачила». Но тогда он не в полной мере предполагал, какими были в дореволюционные года сибирские старожильческие и казачьи поселения, но теперь воочию увидел. Да и место живописное — перед склонами высокого протяженного хребта, поросшего тайгой. Понятно, почему обеспеченные горожане, купцы или чиновники, избирали Торгашино местом для отдыха, и каждым летом старались обзавестись тут «дачами».

— Вот и прибыли ко мне домой, Григорий Борисович, — казак показал рукой на сложенный из толстых бревен дом, с двумя печными трубами, с пятью окнами по фасаду, украшенному резными наличниками с раскрытыми ставнями. Похожие узоры шли по верее над воротами и калиткой, из толстых тесанных досок, выкрашенных синей краской. Впечатляющие зрелище — тут тараном выносить нужно, на них были даже железные кованные пластины, и то же в виде узоров. И палисадник небольшой, и лавочка у калитки — но для Ильи Муромца, не иначе — на века поставленная.

Словно по мановению воротины стали распахиваться в обе стороны — парень лет двадцати (сын, не иначе), в потертых штанах с лампасами отворил их на всю ширь, пропуская лошадей, которые казак взял под уздцы. Повозка въехала в просторный двор, на высоком крыльце появилась статная женщина, с чуть седыми волосами, в юбке и в кофте с оборками. И еще две барышни, вполне городские одеяния — старшая лет восемнадцати, другая года на три младше. И еще парень выскочил — лет пятнадцати, но уже крепкий, с широкими плечами и пушком пробивающихся усов.

— Марфа, дети — гостя принимайте. То командир мой, Григорий Борисович, про которого я много рассказывал — жизнью ему обязан. Постель готовьте, болен он крепко, вот и Викентий Александрович с нами.

По тому, как всплеснула руками хозяйка, и как ахнули девчонки, старик понял, что о реципиенте тут действительно рассказывали. И хорошего — все захлопотали не на шутку, забегали. А казак подхватил его на руки как младенца, и стал подниматься на крыльцо, причем ступал на ступеньки легко, словно не ощущая тяжелой ноши на руках…

В селе Торгашино родилась мать известного российского художника В. И. Сурикова, из казачьего рода Торгашиных (у казаков фамилии основателей селений часто становились их названием). Здесь он провел свои детские годы и написал этот этюд со склонов хребта, показывающий красоту и величие природы.