Лихолетье

Глава 16

Стоявшие в сумрачной предрассветной темноте майской ночи вагоны стали «выплескивать из своих 'утроб» людей, одного за другим. Чехи действовали как хорошо отрегулированные механизмы — каждый такой вагон взвод, четыре рота, а их в каждом батальоне четыре, плюс пулеметная команда, да еще нестроевые солдаты. Но последних сейчас как таковых не имелось — каждый боец был на счету.

— Борис Федорович, теперь только решительно атаковать — поражение есть смерть, возможно мучительная, и совершенно напрасная!

Григорий Борисович с усмешкой посмотрел на подполковника Ушакова, тот только ухмыльнулся в ответ, теперь полностью уверенный в успехе начавшегося предприятия. И причина в том весомая — в одном хлестком слове, подобном удару кнута по оголенным ягодицам — «артиллерия». Рычащее и грозное слово, способное превратиться в белые облачка взрывающийся над головой шрапнели и в огненно-черные клубы разрывов гранат.

На станции оказались трехдюймовые полевые пушки, которые большевики собирались грузить на платформы — отправляемое подкрепление в даурские степи, где шли бои, как писалось в прочитанной вчера газете — «с кровавыми бандами палача трудового народа Семенова». А еще в станционном депо доводили до готовности два бронепоезда, в том офицеров уверил железнодорожник. Но сказано немаловажное — на эти самые «бепо» только начали устанавливать вооружение, а без него никакой угрозы бронированные «крепости на колесах» не представляют.

— Вы правы, Григорий Борисович, мы опередили большевиков на сутки — завтра пришлось бы не наступать, а отбиваться. А меня бы в Красноярске взяли голыми руками, если бы не удалось сбежать.

— Сейчас в Мариинске капитан Кадлец делает тоже, что мы с вами здесь — разоружает тамошних милиционеров и красногвардейцев. Поверьте мне на слово, так оно и происходит.

Патушинский посмотрел на подполковника, но тот ему ничего не ответил, только кивнул, в сумраке сверкнули глаза. Но странностям в поведении Ушакова он уже не удивлялся — тот молчаливо и без оговорок принял его командование, полностью доверившись, хотя по чину был выше, а в военной среде это многое значит. Однако следует принять во внимание ту ношу ответственности, которую должен на себя принять сам командующий — ведь он обязан не просто добиться определенного результата, но и с наименьшими потерями. Так что психологически офицеру легче выполнить приказ вышестоящего начальства, чем самому руководить функционированием сложного механизма, особенно такого, в котором мало что понимает. И тут иной расклад — министр и начальник штаба дивизии должности несоразмерные, между ними та самая пропасть, которую можно перепрыгнуть только в несколько прыжков, причем первый же станет самоубийственным. С долгим полетом вниз, с коротким осмыслением пережитого и допущенных ошибок, что привели к такому плачевному финалу.

— Ваше превосходительство, пора начинать, — это был не вопрос, настояние. Да и впервые подполковник назвал его по занимаемому посту, пусть пока негласному, как бы официально признавая его «верховенство» и право на командование этой маленькой армией.

— Командуйте, господин полковник, я целиком полагаюсь на ваше умение и выучку солдат!

А что он еще мог сказать в такой ситуации — только полностью доверится опытному командиру, прекрасно зная принятый на полуночном военном совете план. Все командиры рот и батарей его одобрили, даже коррективы вносить не пришлось, и за остаток часов довели его до своих офицеров и солдат, так как каждый из них должен был знать, как надлежит действовать. К тому же до солдат довели «информацию», что большевики намерены их разоружить и одну половину разослать по рабочим артелям, а другую выдать по месту подданства, то есть отправить в распоряжение властей «двуединой монархии». По репатриации чехам придется не «сладко» — австро-венгерские власти считают их изменниками, и каторжные работу будут самым лучшим исходом. И в такое «братушки» охотно поверили, особенно когда им поведали, что большевицкое правительство уже уступило настояниям германского посла в Москве и возвращает кайзерам всех военнопленных, независимо от их желания. И как тут усомнится, если чехи собственными глазами смотрели на эшелоны с немцами и мадьярами, идущими на запад.

Предлагая «неприемлемое» решение, всегда надо выставлять вместе с ним необходимый для себя вариант. И при этом вполне подходящий «объекту», пусть и не в той мере. И даже с невеликой пользой, но пригодный, так сказать. К тому же людям по своему мышлению, особенно с низким уровнем образования, свойственно выбирать подходящее, а не выдумывать и создавать новое с великими трудами. Это лежит в основе манипуляций, охотно применяемых в политике… и в семейной жизни.

А как иначе заставить человека, к тому же вооруженного и сильного, добровольно сделать то, что тебе нужно — только вот такими хитрыми способами воздействия на его разум и психику, и при этом искусственно создавая дефицит времени. Нельзя давать паузу на серьезное обдумывание, всегда выставлять условие «здесь и сейчас». Так поступают женщины — после вопроса «ты меня любишь», следует постановка задачи, обязательной к выполнению. И по мере получения нужного результата, следует «вознаграждение» — «ты у меня самый лучший муж, вот тебе за это плюшка». Всегда и везде идет такая дрессировка, начиная от школы — только люди ее не замечают, так как она есть главный инструмент управления «послушным» обществом, всегда на виду, и на нее уже просто не обращают внимания, принимая как данность. Привычка дело такое, практически неискоренимое.

Так и чехи охотно приняли решение выступить против большевиков, которые вознамерились с ними сотворить «плохое». Ведь отцам-командирам поверить можно, они никогда не обманут — тут «раскачка» идет как система опознания «свой-чужой». А так как всем было известно об инциденте в Челябинске, то пробудить легионеров к выступлению было легко — они прекрасно знали, что большевики уступили, когда чехи захватили там оружие. А с вооруженным человеком, да еще готовым к отпору, с позиции силы уже не поговоришь, он тебе живо брюхо вспорет.

И тут уже аксиома — власть слышит голос народа только тогда, когда он сопровождается убедительным лязгом затвора с досылаемым патроном. И слух сразу появляется, и желание тихо-мирно поговорить, и ни в коем случае не прибегать к угрозам или крайностям.

— Вперед, брате, покажем большевикам нашу силу! Пусть знают!

Григорий Борисович огляделся — чехи уже покинули теплушки, и сейчас их тут порядка девяти сотен опытных бойцов в составе четырех рот и двух батарей, последние пока еще без орудий. Но то скоро будет исправлено — матчасть почти рядом, рукой подать, и забрать у врага, разоружив дремлющую охрану, к тому же немногочисленную.

Одно плохо — только каждый четвертый из легионеров с винтовкой, но все с патронташами. Оружие пришлось сдать большевикам, на каждый батальон они согласились оставить только 168 винтовок (одна рота из четырех) и один станковый пулемет Максима или Кольта. Своего рода «твердая гарантия» как от попытки насильственного разоружения с последующим интернированием в лагерях, так и как средство против распоясавшегося криминала и всяких анархиствующих банд, которых неимоверно расплодилось по всем городам и весям. Про «черных» и «красно-черных» даже историки мало что писали, а ведь та еще публика, от которой лучше держаться подальше и ни в коем случае не поворачиваться к ней спиной.

Ведь после амнистии, объявленной министром-председателем Керенским, по всей стране наступили лихие времена, и выходить на улицы стало опасно. А бывшие каторжники и «сидельцы» откровенно бесчинствовали — ведь тюрьма нравы не исправляет и не смягчает, как думали насчет австралийского воздуха для каторжников, и сибирских морозов для ссыльных поселенцев, а совсем даже наоборот…

— Пошли, нам нужно в город! Удачи вам, Борис Федорович!

— И вашему превосходительству успеха!

В ответ раздался негромкий голос подполковника Ушакова, который «поднырнул» вслед за своими солдатами под стоящий на соседних путях вагон длинного, растянутого на несколько сотен метров эшелона из теплушек и открытых платформ….

«Белые» и «красные» лишь кляксы на большом черном фоне матушки землицы. А на той была своя власть испокон веков, с которой боролись цари и совдепы, бояре и ревкомы, Колчак и Ленин, Троцкий и Деникин, и каждый по своему. И до сих пор та же катавасия тянется — «лихие девяностые» достаточно вспомнить. И что на них обижаться, ремесло такое — «работники ножа и топора, романтики с большой дороги»…