Летун. Фламенко в небесах

Интерлюдия

ИНТЕРЛЮДИЯ

СССР, Москва, утро 1 мая 1937 г.

Вы думаете, московская Красная площадь — самая большая в России? Значит, вы ни разу там не бывали. На самом деле её можно пересечь, не торопясь, минут за пятнадцать вдоль, да за три минуты — поперёк.

Суета приготовлений к готовящемуся здесь параду войск Рабоче-Крестьянской Красной Армии и Рабоче-Крестьянского Красного Флота и последующей демонстрации трудящихся началась намного раньше рассвета. Гудела мотором, проезжая туда-сюда по брусчатке для наведения «шика-блеска» моечная машина ПМ-4 из Московского управления благоустройства, работящие мужички из Наркомата связи доводили до ума репродукторы, установленные за зубцами кремлёвской стены и среди архитектурных украшений зданий ГУМа и Исторического музея. Во время запланированных мероприятий через них будут транслировать речи стоящих на трибунах Мавзолея Ленина руководителей партии и государства, приветствия идущим в колоннах людям, торжественные и радостные песни.

'Звонки как птицы, один за другой,

Песни летят над советской страной,

Весел напев городов и полей —

Жить стало лучше, жить стало веселей![1]'.

Но пока что репродукторы молчат, чтобы не тревожить предутренний сон живущих в небольших служебных квартирах на территории Московского Кремля[2].

За работягами ненавязчиво присматривают подтянутые молодые люди в форме Наркомата ВнуДел. Впрочем, пока что Москву укрывает ночная темнота, развеиваемая лишь редкими маломощными электролампочками в окнах, поэтому цвета основного поля петлиц и выпушки не разобрать. И редко кто из гражданских во тьме отличит чекиста от красного командира РККА.

Двое мужчин, нагруженные продолговатыми чехлами и парой старорежимных чемоданчиков-саквояжей, с какими представители «высшего среднего класса» Российской империи путешествовали «по столицам, да по заграницам», а неистовые эсэровские боевики перевозили предназначенные для терактов браунинги и самодельные «адские машинки», в сопровождении человека с отличной военной выправкой в комсоставском обмундировании подошли к неприметной дверке служебного входа Исторического музея. До революции за ней, должно быть, располагалась дворницкая московского Английского клуба, сейчас же в помещении сидят дежурные милиционеры, охраняющие исторические реликвии и прочее казённое имущество. Короткий решительный стук. Снова. За дверью раздаются шаги, приподнимается изнутри металлическая крышка с тиснёной по меди надписью «Для писемъ и газетъ»[3]. В прорези угадывается пара глаз.

— Что такое? Чего стучишь? — голос недовольный. До смены ещё часа три, а в предрассветное время спать тянет особенно сильно. Так-то можно, хотя и запрещено, прикемарить, сидя на стуле, но вот же: ходят тут всякие, стучаться… А вдруг проверяющий пожаловал? Всё-таки Первое мая, дата! А начальство перед датами его начальство гоняет, как бобиков, оно в такие дни особенно говнистое…

— Открывайте! Приказано оказать содействие киносъёмке первомайского парада!

— А чего ночью? Кто приказал? — Милиционер явно решил «тянуть волынку», чтобы хоть так насолить припёршимся не ко времени чужакам.

— Замнаркома НКВД приказал! Ты открывать будешь, твою ж оглоблей через коромысло⁈

Голос ночного гостя стал начальственно-раздражённым.

— Без письменного приказа не могу, товарищ! Не положено!

— Вот же глядь! Да есть приказ! Товарищ Гиршович, — обратился военный к одному из спутников, — покажите приказ этому Фоме неверущему!

В следующую минуту бумажный прямоугольник слегка забелелся в ночной темноте:

— Вот, читайте, пожалуйста, товарищ милиционер!

— Да как я прочту! Темно ж на улице!

— Зато внутри у вас лампочка светит! — Вновь вступил в разговор мужчина в форме. — Открой да и почитай! Тем более, ты не один там, товарищи подстрахуют, если вдруг меня боишься. — На сей раз тон его был язвительно-весёлым, но и раздражение не исчезло.

— Ага, сейчас!

Полторы минуты спустя дверь служебного входа была открыта и пришедшие оказались с глазу на глаз с парой молодых — не старше двадцати пяти — милиционеров в летних белых гимнастёрках.

— Вот вам приказ! — Военный взял из рук Гиршовича бумагу и протянул милиционеру. — Подпись смотрите! Сам Курский[4] приказал, а вы тут муйню разводите!

Изучать оттиск печати, размашистую подпись и особенности шрифта пишущей машинки парни не стали: посмотрели для общего сведения и вернули приказ назад.

— А всё-таки зачем ночью-то? Работники музея утром придут. Они и в праздник работают, потому как граждане после демонстрации не только водкой отмечают, но и в музей культурно отправляются. День отдыха только вчера был[5]. Что сейчас тут делать?

— Ничего. Товарищи Гиршович и Довженко музейским[6] товарищам не помешают. У них распоряжение — произвести киносъёмку военного парада и демонстрации сверху, потом всё это войдёт в кинофильму. Для чего киностудией выделены два съёмочных аппарата иностранного производства. Приобретены за валюту, понимать надо!

— Да вы сами подывытэсь, товарышы! Якщо хочете, мы и вас у кино знимемо — але лыше писля того, як демонстрация закинчыться. — Сделал разрешающий жест в сторону поставленных на пол саквояжей названный Довженкой.

— А там что? — Указал на длинные свёртки второй милиционер.

— Тож штатывы ж! Пидставкы специальни, простише говорячы. Кинокамеры важки, без штатывив тремтитымуть.

— В общем, товарищи, нужна ваша помощь. Товарищам из кино необходимо разместиться возле окна, выходящего в сторону Красной площади. Лучше всего — на самом верхнем этаже или совсем на чердаке. В залы с экспонатами заходить не обязательно, достаточно и лестничных клеток или какой-нибудь подсобки. И чтобы музейские сотрудники не толпились, не мешали работе операторов. Ну, вы за этим присмотрите и сменщикам своим передайте. Всем всё ясно? Выполнять!

В девять сорок пять утра огороженная для приглашённых гостей праздника была почти полностью заполнена людьми в праздничных костюмах и нарядных платьях. Виднелись и френчи с гимнастёрками — как украшенные петлицами на отворотах воротников, так и «неуставные», в таких предпочитали ходить партийцы и советские хозяйственники.

Войска уже построились парадными «коробками». Слабый ветерок слегка шевелил красные полотнища знамён, поигрывая нитями бахромы и кистей. Сурово грозили небу штыки приставленных по стойке «к ноге!» винтовок. Впрочем, опаснее штыков и прикладов оружия при красноармейцах не должно было быть: ещё со времён двух последних по счёту императоров войска на парады полагалось выводить с незаряженным оружием и без боеприпасов в подсумках. Не то, чтобы императоры, а затем и советские руководители боялись своих же солдат… Но так всё-таки спокойнее. Про опыт смены монархов силами гвардии и выход батальонов на Сенатскую площадь хорошо помнили.

Вот через площадь, слегка сутулясь и держа руки в карманах, прошел Маршал Советского Союза Михаил Тухачевский. Странно было видеть сутулящимся бывшего лейб-гвардейца, выпускника Александровского военного училища, обладателя высшего воинского звания в стране, который шел, держа руки в карманах. Он оказался первым из военных высокого прибывших к Мавзолею Ленина. Он занял место со стороны Спасской башни и продолжал стоять, так и держа руки в карманах. Губы его слегка подрагивали, на лице шевелились мышцы. Несколько минут спустя подошёл маршал Егоров. Они не обменялись с Тухачевским воинским приветствием, что также являлось вопиющим нарушением командирской культуры. Впрочем, оба маршала крепко не ладили ещё с начала двадцатых годов. Не взглянув на заместителя наркома обороны, Егоров занял место за ним, как если бы находился здесь в одиночестве. Еще через некоторое время подошёл Яков Цудикович Гамарник, армейский комиссар первого ранга. Он также не отдал чести ни одному из командиров, но слегка кивнув Тухачевскому, занял место в ряду, как будто бы он никого не видит. Вскоре подошли Ворошилов и Будённый.

Из Спасских ворот Кремля вышла, направляясь к Мавзолею, группа высших руководителей партии и государства. Это были Сталин, Молотов, Ежов, Каганович, Калинин, Микоян, Андрей Андреев, Хрущёв, Маленков. Они шли мимо строя высших военачальников, обмениваясь по очереди с каждым рукопожатиями. Впрочем, было и исключение: принято, что при рукопожатии первым подаёт руку старший по возрасту или положению. Маршал Тухачевский протянул ладонь к Сталину — и генеральный секретарь ВКП(б) её проигнорировал, поздоровавшись с Егоровым.

Затем партийно-государственные руководители, за исключением Ворошилова, поднялись на верхнюю левую, если смотреть со стороны кремлёвской стены, часть трибуны Мавзолея, последовавшие за ними военные разместились уровнем ниже.

Михаил Тухачевский, не отличающийся высоким ростом, почему-то оказался правофланговым, опередив статного красавца Ворошилова. Гамарник, тоже высокий мужчина, встал между ними позади и поэтому зрителю могло показаться, что он — второй в короткой шеренге. По какому-то совпадению Сталин также встал не в центре, а крайним справа.

Длинная стрелка курантов на Спасской башне, качнувшись, сместилась по циферблату к цифре «XII». Из труб военного оркестра первые такты «Интернационала»[7].

— Парад! Смир-рно!

Кинооператоры и сопровождающий их военный с двумя парами «шпал» в петлицах, отчего-то малиновых, присвоенных стрелковым частям, а не краповых НКВДшных, находились у окна в выстроенной на манер древнерусского терема башенке Исторического музея. Обе кинокамеры, установленные на треножных штативах, были направлены наружу, для чего даже распахнули раму: «чтобы стекло не мешало отблеском». Длинные чехлы от «підставок» лежали вдоль стенки даже несвёрнутыми. Когда оркестр на площади грянул пролетарский гимн, майор быстро наклонившись, откинул пустые чехлы и поднял третий, сохраняющий форму, с чем-то увесистым внутри. Через полминуты в руках его оказался австрийский ишлер-штуцер с прекрасной отделкой и ореховым прикладом явно довоенного[8] производства.

— Прицел!

Гиршович тут же протянул вынутый со дна своего саквояжа формованный из толстой коричневой кожи длинный футляр. Когда, гремя сапогами по брусчатке Красной площади пошли чёткие «коробки» слушателей военных академий, оптический прицел при помощи специально изготовленного кронштейна был присоединён к оружию и майор, опершись локтем на подоконник, принялся ловить в цейссовскую оптику фигуру человека в сером полувоенном френче, стоящего крайним на верхней трибуне Мавзолея…

Вероятно, выстрелов из окна Исторического музея никто на трибуне не услышал. Услышали болезненный вскрик и увидели, как оседает вниз, скрываясь за парапетом, поражённый двумя восьмимиллиметровыми пулями Иосиф Сталин.

И сразу же, пока люди наверху суетились — кто пытаясь оказать медицинскую помощь, кто стремясь спрятаться от вероятных следующих выстрелов, Тухачевский развернулся к находящемуся рядом Маршалу Ворошилову и резко дёрнул левой рукой. Из рукава в его ладонь тут же скользнул плоский никелированный, так называемый, «дамский» пистолетик, до того удерживающийся в скрытом состоянии при помощи хитрой системы, выкроенной из эластичных подтяжек. Один за другим раздались три тихих хлопка выстрелов, направленных в грудь любимца Красной Армии, чуть ниже закреплённых в ряд четырёх орденов Красного знамени. Практически сразу стоящий позади Яков Гамарник выхватил откуда-то компактный «маузер M1910» калибра шесть-тридцать пять. Его выстрелы были направлены в Егорова и Будённого. Однако умеющий хорошо выступать перед аудиторией и находить «правильные слова» для своих статей, «главный замполит» был довольно посредственным стрелком даже на такой короткой дистанции. Первая его пуля угодила сзади в бок Егорова, но пять следующих улетели «в молоко»: ловкий и вёрткий, и как большинство кавалеристов, не обделённый силой Будённый успел увернуться и сразу же кинулся на покушающегося, перехватил его руку с зажатым пистолетом и от души нанёс нокаутирующий удар кулаком в челюсть. Почти сразу же из прохода изнутри Мавзолея на трибуну вырвался младший командир Внутренних войск НКВД и бросился к единственному, держащему в руках оружие — Тухачевскому, который всё ещё стоял над телом своего ненавистного оппонента и начальника. Никелированный пистолетик хлопнул ещё разок, но паренёк не отреагировал на попадание, всей массой тела врезаясь в человека с маршальскими петлицами и валя того на пол…

Торжественность парада была сорвана.

Происходящее на трибуне увидели командиры и красноармейцы. Большинство из них толком ничего не успело сообразить. Стройные ряды смешались. Раздалось несколько выстрелов в воздух — а ведь на парады не берут боеприпасов! С полдюжины старших командиров принялось командовать, приказывая тут же бежать и захватить Мавзолей и ворота Спасской башни Кремля, дескать, там измена и надо хватать заговорщиков.

День Первомая начинался «весело»…

В каждом посольстве уважающего себя государства имеется мощная радиоаппаратура для срочной связи со своими правительствами. В британских, французских, американских, германских, итальянских посольствах стоят радиостанции. Даже в посольстве Персии, которая вот уже два года, с позапрошлого марта, именуется Ираном, она есть.

И все радиостанции размещённых в Москве посольств в первый день мая всё отправляли и отправляли радиосообщения в эфир:

«Покушение на Сталина!»

«Попытка военного переворота в Советском Союзе!»

«Число жертв неизвестно! Арестован заместитель русского военного министра! ГэПэУ свирепствует!».

А в это самое время стоящий у операционного стола высокий человек в белом халате с закрытым марлевой повязкой лицом со звяканьем уронил в эмалированную кювету вторую покрытую мельхиором восьмимиллиметровую пулю. Дыхание оперируемого пациента было ровным…

[1] Слова В. Лебедева-Кумача, текст 1936 года.

[2] Вот что писал годом ранее описываемых событий о квартире самого знаменитого кремлёвского жителя французский писатель А. Барбюс, лично в ней побывавший: «Тут, в Кремле, напоминающем выставку церквей и дворцов, у подножия одного из этих дворцов, стоит маленький трехэтажный домик. Домик этот (вы не заметили бы его, если бы вам не показали) был раньше служебным помещением при дворце; в нём жил какой-нибудь царский слуга. Судя по всему в домике жил не только Сталин, но и остальные большевики. Квартира Сталина — три комнаты и столовая… Поднимаемся по лестнице. На окнах — белые полотняные занавески. Это три окна квартиры Сталина. В крохотной передней бросается в глаза длинная солдатская шинель, над ней висит фуражка. Три комнаты и столовая обставлены просто, — как в приличной, но скромной гостинице. Столовая имеет овальную форму; сюда подаётся обед — из кремлёвской кухни или домашний, приготовленный кухаркой… В капиталистической стране ни такой квартирой, ни таким меню не удовлетворился бы средний служащий. Тут же играет маленький мальчик. Старший сын Яша спит в столовой, — ему стелют на диване; младший — в крохотной комнатке, вроде ниши».

[3] Читатель может не поверить, но ещё в 1980 году там стояла именно деревянная, дореволюционная дверь и такой щелью для почты и со встроенным «французским» замком под длинный ключ. «Заходи кто хочет…». Всей разницы — милиционеры носили другую форму и в кобурах вместо «наганов» — «ПМы».

[4] Курский Владимир Михайлович. С 15.4.1937 заместитель наркома внутренних дел СССР, заместитель начальника ГУГБ и одновременно — по 14.6.1937 — начальник 1-го отдела (охрана высшего руководства страны) ГУГБ. Беда в том, что о данном приказе товарищ Курский слыхом не слыхивал.

[5] Автор напоминает: в 1937 году в СССР ещё действовала так называемая «рабочая шестидневка». Дни отдыха устанавливались по датам: это были 6, 12, 18, 24 и 30 числа месяца. Также было пять общегосударственных совместных праздничных дней: 22 апреля (день рождения В. И. Ленина), 1 и 2 мая, 7 и 8 ноября. Остальные революционные и религиозные — как не покажется удивительным, атеисты-большевики таковые не отменили, хотя критиковали и как сейчас принято выражаться, «троллили», в том числе и через прессу, их празднование сильно — праздники оставались рабочими днями. Мол, хотите — празднуйте, но сперва смену на производстве, в поле или в учреждении отработайте, а потом хоть оботмечайтесь!

[6] Автор знает, как пишутся слова «музейные» и «кинофильм», и что по сегодняшним правилам малороссийские фамилии с окончанием на «-ко» не склоняются. Но здесь — прямая речь героев, а в 1920−1930-е многие говорили именно так.

[7] Существует заблуждение, что в СССР все военные парады начинались под бой кремлёвских курантов. На самом же деле, с 1918 года часы исполняли мелодию «Интернационала» (а до 1932 года — и траурный марш «Вы жертвою пали…») с промежутком в три часа. Парад 1 мая 1937 года начался ровно в 10:00 по московскому времени, а куранты отзвонили за час до того.

[8] То есть до Первой мировой войны.