Летун. Фламенко в небесах

Глава 19

XIX

Испания, госпиталь Эль Эскориал 1 марта 1937 г.

'Моторы пламенем пылают,

кабину лижут языки.

Судьбы я выбор, ой-да принимаю,

С пожатием её руки.

Кабина пламенем объята,

Вот-вот рванёт боекомплект…

А жить так хочется, ребята,

А силы выпрыгнуть уж нет.

Мой парашют изодран пулей,

вторая ноги пробила́,

горит уж масло на капоте

и оба порваны крыла[1].'

Мы на пару с лейтенантом Петей Угловатовым на пару выводим задушевные слова нескладной народной песни. Недавно отметивший двадцатилетие истребитель, увы, не полиглот, и, подозреваю, меня поместили в его палату для того, чтобы «русо пилото» мог хоть с кем-то общаться.

'Машина в штопоре вертится,

Ревёт, летит земле на грудь:

Прощай, родная, ой-да успокойся,

Меня навеки позабудь.

И вынут нас из-под обломков,

поднявши на руки каркас.

Взовьются в небо «ястребочки»,

В последний путь проводят нас…'

Петру на этой войне не повезло. Первый боевой вылет, первый бой и тяжёлое ранение вкупе с ожогами рук. Медики грозятся после излечения отправить парня обратно в Союз. А может, и повезло, кто знает? Может, жить останется, раз уж сумел не погибнуть и даже приземлиться на республиканской стороне фронта. Альберт Баумлер так не смог: его парашют опустился у фашистов. Светлая память хорошему парню…

«И 'похоронка» понесётся

Родных и близких известить,

Что сын ваш больше не вернётся,

В дом не приедет погостить.

И мать-старушка зарыдает,

Слезу с усов смахнёт отец,

И лишь невеста не узнает,

Каков был лётчика конец…'

А ещё повезло лейтенанту, что неподалёку оказался медбрат и готовая к отправлению в Эскориал санитарная машина, переделанная из древнего грузовичка «Пежо», выпущенного сразу после Первой мировой войны.

А вот я угодил сюда не сразу.

Посадил своего «Дельфина» я исключительно на морально-болевых, пропахав фюзеляжем канаву метров в тридцать. Ещё хорошо, что между фашистами и республиканскими позициями в этом конкретном месте нейтральная полоса пролегла по полям местных крестьян. Вот в выложенную из камней по европейской традиции межу промежду двумя такими полями я со всей дури и врезался. Тряхануло знатно!

Очухался довольно быстро. Смотрю: самолёт, конечно, побит крепко, но огня-дыма не ощущается. Зато хорошо слышна суматошная стрельбы — винтари да пулемёты грохочут чуть ли не над головой. Глянул назад: голова бортстрелка откинута на левое плечо, закопченный ствол «Браунинга» вздёрнут к небу… А на расстоянии метров ста пятидесяти, может, чуть больше — чьи-то бошки в круглых касках и серых военных пальто. Да понятно, чьи: синьоры итальянцы решили к «Грумману» подобраться. У них, говорят, большие премии за головы лётчиков платят. Добытчики, мать иху римскую…

Вылез на крыло, пригнувшись, чтоб не вписаться башкой в верхнюю плоскость, сместился к кабине бортстрелка. У Энрике левое плечо в крови, куртка изодрана, но вроде как живой, хрипит что-то на своём. Извини, браток, малость попозже с тобой займёмся. Хватаю ручку пулемёта, поднимаю казённик — ага, отстреляно меньшеполовины ленты.

Блин, неудобно-то как наводить в позе крякозябры…

Ничего, ствол — в сторону синьоров понаехавших. Предохранитель уже сдвинут. Выжимаю спуск — и несколько крупнокалиберных пуль мчатся в сторону позарившихся на нас фашистов. Вторая очередь, третья… Вот четвёртая — точно, в цель! Отсюда видно, как тулово муссолиниевского вояки аж подкидывает над землёй, буквально разрывая на части. Зрелище не для барышень…

Хлопок по ноге снизу:

— Ола, камарадо пилото!

Гляжу — под крылом стоит, пригибаясь, чтобы максимально прикрыться фюзеляжем чернобородый мужик в желтовато-оливковом пальто и в берете с о звёздочкой на голове, в руке — уже знакомый мне польский карабин.

Наш.

— А, салуд, браток! Лезь сюда!

Держась левой за бортик кабины, наклоняюсь и подаю мужику вторую руку. Сообразительный! Хватается за неё и тут же оказывается рядом со мной на крыле. Тычу пальцем на Энрике:

— Херида. Аюда![2]

Ну правда — сообразительный помощник у меня образовался! На пару мы, кряхтя, вытаскиваем Росаса Кастельяно сперва на плоскость, потом бородач, спустившись на грязную землю, принимает раненого и, аккуратно его опустив, принимается колдовать с его плечом. Я же возвращаюсь к систематическому гроблению итальянских фашистов при помощи американского пулемёта. В процессе отмечаю минимум два попадания, хотя допускаю, что их было и больше, просто цели не успевали дёрнуться, а тихо-мирно отправились к своему еврейско-католическому богу, не создавая толкотни и паники.

Увы, но патроны закончились полностью. Пришлось вытаскивать пулемётный замок, спрыгивать с ним на землю и вместе с бородатым парнем перетаскивать Энрике через полуметровый заборчик. Потом — тридцатиметровый спринт пригнувшись с раненым до проволочного заграждения, затем ещё двадцать до бруствера — и падение живым мешком в скопившуюся на дне траншеи холодную жижу.

А потом было отражение атаки, где я стрелял из карабина погибшего интербригадовца.

Потом вторая атака — и я вдруг подтаскиваю квадратные коробки со снаряжёнными лентами к пулемётному гнезду, где вижу здоровяка-пулемётчика с очень знакомым, хотя и изгвазданном в грязи и копоти лицом. И только после соображаю, что это ни кто иной, как Степан Пивторачоботка, бывший махновец и бывший мелкий бизнесмен из Нью-Йорка вцепился в деревянные рукоятки «максимки».

Краткое приветствие, мгновения опознания, радостный хлопок по плечу — и я вновь бегу на пункт боепитания за патронами.

А потом эти сволочи притащили откуда-то гаубицы — и вот…

Это уже второй мой госпиталь на этот раз. Маленький снарядный осколок каким-то невыразимым способом ухитрился при взрыве угодить сзади-снизу в револьверную кобуру, пробить насквозь деревянные щёчки на рукояти «нагана» и, миновав почку, пройти мне сквозь брюшную полость и раскрошить нижнее ребро.

Больно, скажу я вам. А ещё больше — обидно: в небе уцелел, а чуть временно оказался в пехоте — и нате вам!

'И будет карточка пылиться

За грудой пожелтевших книг —

Сам в синей форме[3], при петлицах,

Невесте дела нет до них…'

Сперва меня доставили в полевой госпиталь интербригадовцев, который размещался в большой комнате одного из домов лесного заповедника. Там провели первичную операцию и положили в «палату». Кроватей нет абсолютно. На полу разложены двойные матрасы, застеленные чистым бельем. Есть дровяная печь, ее топят, поддерживая тепло. Это важно для бойцов, намерзшихся во фронтовой окопной жиже. Кроме специфических медицинских запахов, «ароматов» крови и гноя, в «палате» крепко пахнет бензином и спиртом: ими отмывают замасленные лица и руки раненым танкистам. Впрочем, «бронеходчиков» относительно мало. В основном сюда попадают пехотинцы, в основном с осколочными ранениями. Всё-таки от винтовочно-пулемётного огня хоть какая-то защита есть в траншеях, но там только передовые подразделения. Второй эшелон окопы рыть не любит — земля здесь — сплошной камень, а у республиканских солдат даже пехотная лопатка — большой дефицит, они ковыряются в почве зачастую при помощи штыков и собственных, загрубевших от мозолей, рук. Потому и стрелковые ячейки у них мелкие, а уж ходы сообщения мало кто видел. Вот и ловят осколки фашистских снарядов собственными спинами и ногами, уткнувшись под обстрелом лицами в грязь…

В Эскуриал меня увезли после обеда второго дня. Собственно, весь обед состоял из пахнущей чесноком картофельной лепёшки и половины чашки жидкого и мутного рисового супчика «без никто». Не лётный паёк, но и на том мучас грасиас!

Я было попытался идти своими ногами — не удалось. До раскрашенной в жёлто-зелёно-чёрно-серый, сливающийся с местностью, камуфляж, «санитарки» дотащили на носилках. Кузов — маленький и узкий, кроме моих носилок — ещё только три штуки, больше гнев лазит. Вот вроде бы Испания — западноевропейская страна, но дороги — почти как отечественные! И это в столичном регионе! Растрясло, пока доехали, так, что уже ничего не хотелось — только отпустите! Не отпустили.

Прооперировали ещё раз: русская женщина-военврач сказала, мол, «до свадьбы заживёт». Хотелось бы верить, и чтобы свадьба не через сорок лет случилась. Мне моё нынешнее молодое тело нравится, и то, что всякие сволочи так и норовят его испортить, крайне раздражает!

Лётчиков в госпитале мало, и мы тут временно. Я лично залёживаться не планирую: как почувствую, что дырки в организме затянулись — буду тикать отсель со страшной скоростью, ибо госпитальная атмосфера вводит в тоску и уныние. Крайне сочувствую медикам: как они это всё выдерживают — не понимаю. Никаких нервов не хватит сутки за сутками всю эту разлитую вокруг боль воспринимать. Вот ей-ей, в воздушной свалке всё гораздо легче воспринимается.

Кроме нас с Петей Угловатовым, в «лётчицкой» лежат двое испанцев — к сожалению, оба без сознания, и один француз. Впрочем, ни на одном понятном мне языке он не разговаривает, мы с лейтенантом на «френче» тоже не «парляем». Так что удаётся только понять, что звать его Пьер, фамилия — Бишо и он воевал с «алеманами» ещё в прошлую Мировую войну. На чём летал в Испании, как и где его сбили — объяснить по-человечески не может, хотя с помощью жестов (сложенные большими пальцами вместе растопыренные пятерни), слова «авион» и подражания авиамотору «вжжжжуу!» француз пытается иногда то-то эмоционально рассказать.

По коридору — шаги. Чёткие, уверенные, спорые. Да это к нам! Дверь в палату открывается, и с поскрипыванием входит человек-легенда. Скрипят хромовые сапоги, скрипит чёрной кожей пилотская куртка на «молнии», чёрные с лёгкой сединой волосы кучерявятся, выбиваясь из-под широкой испанской фуражки генеральского образца. На осунувшемся и обветренном лице с выдающимся, будто волнолом, «шнобелем» весело поблёскивают карие глаза:

— Здорово, герои-соколы!

— Здравия желаю, товарищ комбриг! — Лейтенант Угловатов попытался прямо в постели принять стойку «смирно»: видно, качественно их на строевой гоняли.

— Здравствуйте, Яков Владимирович. Или пока лучше — камарадо Дуглас?

Не понимающий по-русски Бишо только поднял кулак к плечу:

— Бонжур, мон женераль!

— Вольно-вольно, не тянитесь. У раненых героев свои привилегии.

Военный советник при командующем Fuerza Aérea de la República Española, не стал тревожить лежащих без памяти товарищей, обменялся с нами троими рукопожатием и, сев не край петровой койки, придвинул брезентовый солдатский ранец почему-то сизо-голубого цвета:

— Вот, парни просили передать. Ну и мы, штабные крысы[4], кое-чего в посылочку добавили. Там и бутылочка арманьяка в наличии — но только т-с-с-с! Глядите, чтобы доктор не засёк! Не то клизм вам повставляют скипидарных!

— Спасибо, товарищ комбриг…

— Ну вот заладил: «товарищ комбриг, товарищ комбриг»… Вернёшься в строй, Угловатов, — тогда и станешь «товарищкомбригствовать». А пока можешь обращаться: Яков Владимирович. Вон, как правильно товарищ сказал.

— Кстати, товарищ, — обернулся ко мне советник. — Вы меня узнали, а я вас отчего-то нет. Хотя в лицо всех советских пилотов знать обязан. Представьтесь!

Да, заметно, что дядька в армии с семнадцати лет и вся его напускная простота и демократичность — только для своих. А чуть что не так — сразу проявляются командные нотки, вот как сейчас…

— Рядовой первого класса в резерве Армии Соединённых Штатов Русанов Денис Пантелеевич, товарищ… комбриг! А в Испании — пилот-доброволец Первой Интернациональной эскадрильи. Раньше летал в эскадроне «Янки», крайние два дня до сбития — временно прикомандировывался к Двадцатой эскадрилье штурмовиков.

— А, так это ты тот самый асс-белогвардеец, который пятерых фашистов сбил? — При слове «белогвардеец» глаза Смушкевича неприятно сощурились.

— Обижаете, Яков Владимирович. Какой из меня белогвардеец? Эмигрант — это да, признаю. С братом в Америку сбежал. В двадцатые Советская власть дворян не жаловала, сами знаете. Вот брат и решил поостеречься, пока в России всё утихомирится. А лишних самолётов мне не приписывайте. Я только четверых фашистов сшиб, а ещё один «Хейнкель» мой бортстрелок Энрике Росаса Кастельяно свалил. А нехер было за нами гоняться!

— Ну-ну… Четыре — это тоже неплохо. У нас за меньшее ордена вручают…

— То-ва-рищ военный советник! Ну какие у Республики ордена? Премию за сбитых выплачивают — за это спасибо.

— Эмигрант… И что, аккуратно выплачивают?

— Ну, не день в день. — я усмехнулся. — За последнего, которого восемнадцатого числа грохнул, пока задерживают. А три предыдущих оформлены, согласно прейскуранту. Я на эти деньги самолёт проапгрейдил. Теперь, конечно, придётся заново всё начинать…

— Что ты с самолётом сделал? — Не понял комбриг.

— Проапгрейдил. Ну, это в Америке так говорят… Улучшения произвёл, если по-русски.

— Что там улучшать?

— Много чего, товарищ военный советник. Пулемёты крупнокалиберные поставил, двенадцать и семь миллиметров каждый, фирмы «Браунинг». Движок «с рук достали», тоже американский, качественный. Стальные поджопники и бронеспинки установили сверхштатно — и бортстрелку, и на пилотском месте. Оно ж дело такое: Испания совсем недавно королевством была, вот у некоторых людей капиталистические привычки пока остались. Как у нас в России говорилось, «не подмажешь — не поедешь». Спасибо, что Советский Союз самолёты и прочее оружие поставляет — но мне-то пришлось сперва на «Бреге» полетать — я ж тогда всё проклял, а когда «Грумман» после госпиталя дали — готов был языком вылизывать машину! Она хоть и не новая — но и не загробное рыдание! На ней воевать можно!

А теперь вот опять безлошадным стал…

— Был бы лётчик толковый а самолёт найдём. А после победы что думаешь делать? В Союз не желаешь вернуться? Или обратно в свою Америку уедешь?

— После победы? Это когда фашистов разобьём? Хотелось бы в Испании остаться, здесь помогать хорошую жизнь строить. Вот только сильны гады, Гитлер с Муссолини им крепко помогают, а Лига Наций на это глаза закрывает… Трудно будет. А что до Союза… Вариант с включение в его состав Испанской ССР меня бы полностью устроил.

Эх, знал бы ты, товарищ Смушкевич, что меньше, чем через два года войска Франко войдут в Мадрид, а немногим позже и ты сам вляпаешься в подковёрные политические игры и будешь за это расстрелян. Сказать тебе — так не поверишь, да и «Кассандрой», пророчествующей несчастья, быть неохота. Так что обойдёмся пока такой вот бодрой сказочкой… Может, и сам я не доживу до весны тридцать девятого, а уж про май сорок пятого года даже и мечтать сейчас боюсь…

— Я тебя запомнил, эмигрант, если что нужно — обращайся.

— Есть обращаться! Обращаюсь! Товарищ Дуглас, повлияйте на здешнюю медицину! Нехай побыстрее комиссию проводят и обратно в эскадрилью отпускают! Поскольку я уже почти здоров, а какая болячка осталась — так Небо — оно любого вылечит!

[1] По рассказам бабушки, впервые она услышала «лётчицкий» вариант дореволюционной песни про коногона перед войной — его завёз демобилизованный красноармеец, воевавший на Халхин-Голе. Исполнение этой песни в Испании — авторское допущение.

[2] — Ранен. Помоги! (ломаный испанский)

[3] Открытый однобортный френч тёмно-синего цвета и того же цвета пилотка были введены для ВВС РККА в 1936 году, официально отменены перед Великой Отечественной войной, но по факту многие кадровые лётчики продолжали носить эти элементы обмундирования вместе с полевой формой и позднее, подчёркивая тем самым свой «довоенный» статус. Пример такого «нарушения» можно увидеть в к/ф «В бой идут одни „старики“», где начштаба полка носит синюю довоенную пилотку.

[4] Учитывая, что по результатам испанской командировки, где он не только решал задачи управления республиканской авиацией, но и сам активно летал, Я. В. Смушкевичу было присвоено звание Героя Советского Союза, фразочка про «крыс» — явная шутка. А то ведь не все современные читатели слышали об этом человеке и не все знают, отчего его уважали старые лётчики.