Крысолов (СИ)

2

Едва скользкое, вялое, в пленке плодного пузыря тельце оказалось в руках Хаэльвиена, Комыш подставил нагретую простынь, помогая завернуть.

– Головку придержи… Ишь, в рубашке родился.

Пуповина тянулась к матери синеватым жгутом, ребенок не дышал.

– Эльви, – простонала Анар, – Эльви… Детка моя…

– Ох ты ж! Рот ему прочисть, родитель. Шлепни, чтоб знал, под чьей рукой жить будет, и пусть себе орет уже.

Хаэльвиен сам сейчас, будто на свет родился. И сам сделал первый вдох. Сам открыл темные, как ночь, глаза в искрах звездного света. И сам впервые…

– Ма-а-а-а!…

Вспыхнуло золотом. Звук разнесся над миром, пронзил его насквозь, выплетаясь сверкающей нитью-лозой. Эхо ее, застывшее на миг в рассветной мороси прямо над домом, было похоже на башню, увенчанную абрисом качнувшегося колокола.

Он был полон тишины. Переполнен ею…

Разбежались по призрачному хрусталю алыми трещинами нитки сосудов, и тишина пролилась сквозь них небесным хоралом, откликаясь на это первое «ма», разнося его под набухшими снегом облаками.

– Ух ты! Вот это я понимаю! – потрясенно произнес Комыш. – На весь мир зазвенело. Или это у меня в ушах?

Не известно, что там насчет ушей пожилого ира, а у Хаэльвиена звенело в каждой клеточке. Его дитя, его первое дитя, лежало у него на руках, суча ножками и сжимая прозрачные пальчики в кулачки.

На узкой темноволосой головке трогательно топырились розовеющие острые ушки. Крошечный ротик продолжал раскрываться, но звука не было. И был. Хаэльвиен слышал его, так же, как самый первый крик. Именно от этого неслышного звука звенело.

– Дай! – взмолилась Анар, приподнимаясь.

Локти ее дрожали и подгибались. Шустрый Комыш уже совал ей под спину, свернутое валиком одеяло.

Хаэльвиен с трудом заставил себя отвести взгляд от ребенка и протянул, положил родное и теплое на грудь своего сердца, чуть придерживая.

Дитя тут же умолкло, почуяв ритм, который сопровождал его с момента зачатия, смежило глаза. Перестало звенеть внутри, но Хаэльвиен по-прежнему слышал какой-то звук за пределами стен.

– Пуповину, – напомнил ириец. – Волосом своим вяжи и режь. Лучше тем ножом, каким ты руку себе вспорол. И это. Наверх им надо. А тут прибрать.

Хаэльвиен сам понимал. Он взял оставшийся чистый лоскут, накрыл им бедра Анар, а поверх – одеялом почище. Поднял, шагнул к лестнице, стараясь не тревожить, не причинить новой боли, шептал и пел сутью и даром, успокаивая.

Он не знал, куда именно идти. Ноги сами свернули налево.

До конца коридора.

И дверь тоже открылась сама. За ней оказалась комната с подвешенной к потолку широкой плетеной колыбелью. Здесь было очень тихо и очень светло. Все белое. Постель, покрывала, кресло и комодик, обои с едва проступающим рисунком, похожим на морозный узор. Единственное темное пятно – плоская чашка с куском коры, на котором росла короткоствольная орхидея с едва распустившимся багровым бутоном.

– Для своих плел. Не пригодилась, – тихо сказал из коридора Комыш, следя за тем, как Хаэльвиен, устроивший свое задремавшее сердце на постели, опускает сладко спящее дитя в колыбель. – Тут и оставил, когда всё… Когда всё. А теперь вот как раз. И цветок, что я Велейке из Верхнего привез, тут. Ругала меня она за эту вашу эльфийскую Вилью Арх-Дею, а сама с ней потом, как с писаной торбой носилась. Переживала, когда цветки попадали. Два было. Как деток. Как попадали, так она и бояться стала, а я, дурень, не слушал. Идем, элле. Пусть спят. Идем, покажу что…

Они спустились вниз. Хаэльвиен свернул все то, на чем лежала во время родов Анар и положил в камин. Огонь на миг задохнулся, а потом вспыхнул ярче, прыская искрами и выстреливая вверх длинными узкими лентами, то темными, то прозрачно-золотыми.

– Эта твоя чистая магия хороша, но дитя все равно искупать нужно. Спокойнее будет, – произнес ир и поманил к окну, у которого стоял. – Глянь-ка…

В паре шагов от дома собрался весь поселок.

Босые, в ночных рубашках и в том, в чем ложились спать, они стояли неподвижно, не моргая и, кажется, и не дыша. Все, кто умел ходить. Первыми стояли дети.

Эхо вибрирующего звона тянулось от них, будто все стоящие, сомкнув губы тянули: “М-м-м-м…” В глазах медленно таяли бледно-золотые сполохи. Целая россыпь звезд в рассветных сумерках. Роса оседала на волосах и плечах точно так же, как на замершей в безветрии траве среди камней.

– Когда ты творил, никто не пришел, ограда, да и тут бывает, что свет играет, а как малец твой заорал, так и собрались. Страшно ему было, вот он и позвал… на помощь. А как почуял, что мамка рядом, так и замолк. Видишь, уже в себя приходят.

Собравшиеся действительно понемногу приходили в себя, а Хаэльвиену наоборот, не по себе стало. Спрятал, называется. И сил на донце. Он покосился на почти затянувшуюся руку и на другую, нетронутую, проверил, на месте ли кинжал, нащупал флейту и вышел к тем, кто отказал в защите и ночлеге.

Взглянул на жителей общины и сел по другую сторону крыльца прямо на землю. Трава была холодной, перила и ребра ступенек, упирающиеся в спину – теплые. Обиды на ирийцев не осталось, ему дико было видеть их пустые глаза, напоминающие глаза деда перед уходом.

Жители общины не должны запомнить, что приходили сюда. А что вместо развалюхи новый дом, так это в благодарность. Как в сказках. Помог кто-нибудь случайному прохожему, а прохожий оказался сильномогучим магом и осуществил заветное желание.

Сложно будет. Такого Хаэльвиен еще не играл.

Забвение. Умиротворение. Правда-ложь – он не понимал, как еще сыграть сказку. И сон-пробуждение – предутренняя дремота.

Три-четыре…

Флейта нужна была только для вступления. Когда мелодия родилась и зазвучала, Хаэльвиен продолжал тянуть ее сам. Шел вокруг дома, из которого теплым желтым ложились на землю свет-тени из окон, и пел.

На землю падали медленные рдяные капли. С обеих рук. Медленно. Но быстро было и не нужно. Несколько витков. Как спираль.

Там, где кровь касалась земли – росло. Ничего волшебного, обычный деревянный плетень, разве что столбики резные, как на крыльце. Ветви сходились плотно, чтобы ни щелочки не осталось, столбики пускали собственные корешки и вот уже не разобрать, где корни дома, а где ограда.

Под рукой оказалась калитка. Такая же теплая, как перила лестницы. Хаэльвиен закрыл. Скрипнуло. Мелодия прервалась, свернувшись сама на себя так же, как сомкнулась ограда вокруг дома.

Кто-то смотрел в спину. Обернулся.

Бродили по заднему дворику полусонные, позабытые так и нерасседланные лошади. С крыши невесть откуда взявшегося добротного сарая глазурью стекал туман, цепляясь мягким брюхом за дранку и полз в дальний угол, под молодой куст сирени.

Куст будто врос в ограду. Или ограда в него. Рядом, в наползшем тумане, Хаэльвиену чудился силуэт молодой миловидной женщины, которая смотрела на заднее крыльцо. А на крыльце Комыш сидел и улыбался.

Хаэльвиен присел рядом. Прилетел ветер, выхолодил взмокшее лицо и шею, принялся гонять по двору клочки тумана, будто не туман это был, а двое бегающих друг за другом мальчишек.

Когда окончательно рассвело и солнце наконец показало край из-за пиков-близнецов, туман растаял.

– Спасибо, элле.

– За что?

– За все.

– Это мне тебя благодарить нужно, ир Комыш. Не хочешь его совсем мне продать?

– Дом? Так он и так уже твой. Не за деньги, что ты мне дал. Ты землю кровью поил, на которой он стоит, дитя в нем родил.

– Еще скажи душу вложил, – усмехнулся Хаэльвиен.

– Вложил, как без этого, потому что от сердца звучало, но душа тут и так была. И дальше будет, благодаря тебе. А… что дать-то хотел?

– Денег у меня нет почти, но отдам, если нужно, или вон, лошадку возьми. Выносливые. Просто так возьми. Сам сказал, что дом уже мой.

– Лошадку? Возьму, – согласился ириец. – В крыльях силы нет, как жену в колыбель уложил, а пешком бывает долго ходить, если вдруг куда. Ты иди сам поспи, элле. Серый весь и прозрачный. Еще растаешь, будто туман, когда солнышко выше взберется. А с ирьей я поговорю.

– Не нужно, – оборвал Хаэльвиен и сам удивился, как холодно и угрожающе прозвучало.

– Что так?

– Они все забыли. Не напоминай. Никто не должен знать о нас. А о ребенке тем более. Я не просто так их прятал. Мне нужно подумать, ир Комыш.

– Думай. Только вам тут жить. Всю жизнь за оградой не проведешь, не звери же. Да и зверю такое не жизнь. А дом? Все равно увидят.

– Чудо, ир Комыш. Сказка.

– Это вроде плачущего камня или вороньей невесты?

– Вороньей невесты? – удивился Хаэльвиен.

– Это новая сказка, элле. Про красавицу-знахарку, которую в черном ведьмовстве обвинили и в башне заперли. Да так врали складно, что ее жених-элле от нее отказался. Вот она, бедолага, в башне и зачахла, на луну глядя. А как померла, отрастила черные крылья и на свободу полетела, любовь свою звать. Только зовет-зовет, а толку нет. Какая у воронов песня, сам знаешь, крик один, да скрежет.

Ириец поднялся, подергал крыльями, задев перьями по плечу, и, пройдя к сараю, взял под уздцы покладистую лошадь Анар. Вздохнул и принялся расседлывать.

– Иди, элле. Уже день новый, а ты еще вчерашний не проводил. Так и живешь там. Хоть на полчасика глаза сомкни для порядка.

– А сам?

– А я крайний в роду. Я уже полжизни вчера живу.

Хаэльвиен встал с трудом. Ноги почти не гнулись, будто за эти минуты, что он провел сидя рядом с иром на крыльце, сам стал превращаться в камень. В тот самый, о котором Комыш упомянул.

Дед знал, что ему недолго осталось, когда земля нового мира отказалась принять его вязкую медленную кровь, больше похожую на смолу. Наверное, он был единственным из прошедших межмировыми вратами, кто помнил прошлое. Проводил дни, недели и годы за записями. Писал на всем, что подворачивалось, если не находил бумаги.

В основном это были такты. Словоформы для призыва сил и управления даром. Способы обработки камней и создания артефактов. Стихи. Они звучали немного не так, как должны были бы, по его мнению, и он перестал петь их вслух.

Он часто ходил в рощу с золотыми ясенями, бродил между деревьев, первое из которых, как многие другие, были посажены им собственноручно. Однажды Хаэльвиен тайком увязался следом и слышал, как дед вполголоса сокрушался, что должны были быть красные клены, но и эти сойдут, особенно когда станут красными.

Вот кто действительно жил вчера. Случалось, говорил, что он записал почти все, что помнил, что посадил достаточно деревьев в память о тех, кто не смог или не захотел отправиться за край мира, что его тянет обратно к месту, где открылись врата, а потом пропал.

Его башня оказалась пуста, записи аккуратно рассортированы, лежала на столе расчерченная на сегменты пустая круглая доска, а на ней письмо: “Прошлое – твердь под твоими ногами, сын моего сына, обопрись, но живи сейчас.”

Позже, когда к Хаэльвиену стали обрывками возвращаться воспоминания о мире, из которого они пришли, вспомнилось, что уходя, можно было взять с собой только одну вещь. Хаэльвиен взял флейту отца, а дед – основание. Часть родового артефакта, на котором в день рождения нового члена семьи появлялся камень.

Дед сам стал камнем. Тем самым, плачущим. У него не хватило сил добраться до места исхода. Шел вдоль земель, которые облюбовали для себя хитрецы, целители и воины Эфар, перенявшие обычай садить золотой ясень в честь каждого нового обитателя.

Возможно, дед просто опустился на колени рядом с родником, чтобы попить, да так и застыл. Или просто застыл, а родник пробился под камнем позже. Вода нашла дорожки-трещины и принялась сочиться сквозь них.

Хаэльвиен не сразу узнал о нем и не сразу нашел, но как раз ехал к нему, навестить, когда встретил на дороге в лесу свою Анар.

Они уже не спали. Ребенок вел себя как ребенок, кряхтел и возился на руках матери, которая кормила его, и так причмокивал, что Хаэльвиену и самому есть захотелось невыносимо. Но Анар была так прекрасна, что он мигом забыл о голоде.

– Ты сияешь, – дрогнув от нежности, произнес Хаэльвиен.

– Это твой свет во мне, Эльви. И его. Целая бездна света. Но что будет с нами дальше?

– Я что-нибудь придумаю, родная, – ответил он, присаживаясь рядом и обнимая их обоих разом. Обязательно. Кстати, представляешь, о нас с тобой, о тебе, уже сказок насочиняли. Ты у меня, оказывается, воронья принцесса.

– Вот же… люди.