Крысолов (СИ)

8

Мажинию Рейф вызвали к одному из заключенных особого уровня, находящегося глубоко под одним из зданий храмового комплекса, который включал сам Храм, здания резиденции конгрегации, Управление по магическому надзору, Управление права и возмездия, здание суда и другие службы. Терин совершенно не думала, что просьба старшей сопроводить ее, может быть частью чьего-либо изощренного плана, в который сама мажиния была посвящена так же, как Терин. Целительница просто попросила, а Терин просто согласилась. Она даже толком не знала, куда именно они отправляются. А в здании, где содержали ожидающих суда подозреваемых Терин уже доводилось бывать.

Когда сопровождающий повел их в другую сторону, заволновалась, а когда спустились на несколько уровней вниз – едва дышала от осознания, что Вейн может быть где-то здесь.

Открылась последняя, перегораживающая вход на уровень толстая железная панель, у Терин подогнулись колени, и она опустилась на жесткое узкое подобие скамьи прямо у этого выхода.

– Мне нехорошо. Позвольте мне не идти дальше, я просто подожду вас здесь. Куда я отсюда денусь? – взмолилась она.

Сопровождающий мялся. Дам было две, а он один. Оставить с бледной помощницей целительницы было некого, задерживаться – чревато нагоняем, и он согласился.

Панель закрылась, мажиния Рейф и надзоровец ушли дальше по загибающемуся кольцом коридору влево. Терин осталась сидеть.

Недолго. Едва голоса стихли она поднялась и быстро направилась в противоположную часть коридора. Если что, потом соврет, что стало лучше, что хотела нагнать и по глупости спутала право и лево.

Камеры не были закрыты глухими дверями. Только железные решетки с бисерными рунными знаками на прутьях и плотный слой проклятий. Терин даже не приглядывалась, шла мимо, полуприкрыв глаза. Она была уверена, что сразу…

Узнала. Он сидел спиной к решетке, чуть ссутулившись и немного перекосившись, будто у него болело в груди. Не сильно, но непрерывно и уже привычно, а тело, даже в состоянии покоя, инстинктивно принимало самую оптимальную позу, чтобы боль причиняла как можно меньше беспокойства.

Голова была запрокинута к узкой щели отдушины, где крепилась длинная свет-сфера, имитирующая свет снаружи. Волосы – часть прядей были длинными, часть короткими – беспорядочно лежали на спине, сбившись на сторону, словно одно единственное поникшее крыло.

– Вейн… – сдержать сорвавшийся с губ стон не удалось.

Сидящий не реагировал. Потом повернулся и лег на спину, словно выполнял одному ему известный порядок действий, не моргая смотрел в потолок.

– Вейн, – позвала Терин и села прямо на каменный пол.

Спустя какое-то время Вейн поднялся и снова сел, на этот раз лицом к решетке. Свет странно мерцал на волосах, образуя вокруг головы тонкий абрис, похожий на гало.

– Вейн, – снова попыталась позвать Терин словами и так, как он учил, однако отклика не последовало, кроме ощущения, что она оглушительно, срывая голос, кричит в пустоту.

Он продолжал сидеть, глядя в ту самую пустоту, в которой тонул ее голос, и по-прежнему не моргал. Лишь пальцы правой руки, вокруг которой, напоминая раскрытую рану, была намотана тонкая узкая алая лента, вздрагивали, повторяя сбившееся с ритма сердце. Ее сердце.

– Вейн…

– Насмотрелась? – произнес рядом спокойный, отвратительно знакомый голос.

Темный инквизитор остановился рядом, чуть позади. Терин практически упиралась лопатками в его колени. Слезы мгновенно прекратили течь.

После того, как Арен-Хол увел Вейна, а его подчиненные отвезли ее в квартиру в центре, некромант ни разу не явился, но обозначал свое присутствие в ее жизни иным способом. За Терин неотступно следовал сопровождающий, иногда кто-то из зашедших в магазинчик “клиентов” передавал пожелание приятного дня и бутоньерку, иногда она находила в спальне подарки, которые отправлялись в сорное ведро, даже не будучи открытыми.

– Такой подарок тебе больше по душе? – спросил Арен-Хол.

Терин продолжала сидеть на полу и смотреть на вздрагивающие пальцы Вейна.

– Ты убил его, – произнесла она.

– Нет, кажется, его невозможно убить. Но я сделаю все, чтобы обезопасить от него мир, а также все, чтобы подобных никогда больше не родилось. И я не одинок в этом стремлении. Через неделю подготовка завершится, и все закончится. Идем. Здесь холодно. Время, на которое мне было позволено убрать охрану из коридора для, как значится в официальном запросе, эксперимента, почти вышло. Тебя отвезут домой. Если захочешь поговорить, адрес есть на одной из карточек к презентам, которые я тебе отправлял ранее. Надеюсь, ты не все выбросила. Впрочем, если ты действительно захочешь поговорить, найдешь способ.

Разговор случился не на следующий день и даже не через день. Терин понадобилось чуть меньше недели, чтобы все как следует обдумать и решиться.

– Я ведь говорил, что ты сама ко мне придешь? – спросил Арен-Хол в ответ на ее согласие принять его предложение при одном условии. – Говорил, что это случится, но уже я буду ставить условия? Считаешь себя особенной?

– Да, – уверенно сказала Терин. – У меня целое сорное ведро оснований для подобных выводов и еще немного, если пересчитать все наши встречи.

– Что же… Возможно, отчасти ты права, нужно быть особенной, чтобы так вести себя со мной. Чего ты хочешь?

– Одну ночь и один рассвет. С ним. Без свидетелей, и следящих заклятий.

– Ночь до рассвета, – чуть поправил формулировку Арен-Хол. – Без свидетелей, и следящих заклятий.

– Согласна.

– Место я выберу сам.

– Хорошо.

– Послезавтра.

– Почему послезавтра?

– Завтра ты будешь занята, у тебя свадьба. А послезавтра я исполню твою просьбу. Это будет его последним желанием перед его казнью, и твоим последним после твоей.

– Тогда я возьму с собой кое-что. Один предмет.

– Какой?

– Ничего опасного. Артефакт для приватной беседы. Шкатулку с тишиной. Ты можешь ее проверить перед тем, как впустить меня к нему.

. . .

Посреди камеры стояла открытая шкатулка с тишиной. Мастер Ром отдал ее едва Терин попросила. Не спросил, для чего, не обмолвился, что нужно вернуть. Она заехала к нему после венчания. Сразу после. Арен-Хол подождал в экипаже.

В распахнувшийся плащ было видно платье и цепь с аметистами. Имрус Ром мгновенно узнал свою работу. Может потому и не спросил о шкатулке. Супруг, надевая украшение на шею Терин, поделился историей создания. Думал, что ей понравилось колье, раз она перебирает пальцами каждый камешек, а она делала это только потому, что камней касались руки Вейна.

Само венчание не оставило никаких эмоций. Установленные ритуалом клятвы, тяжелое кольцо на руке, сдержанный поцелуй над чашей, где они смешали кровь. Затем подписи в регистрационной книге и все.

Арен-Хол даже не намекнул на супружеский долг. Как прозорливо. Наверняка понял, что получит тот самый “труп в постели”. Терин обещала быть идеальной женой, но лишь после того, как Тан в должной мере исполнит то, что обещал сам.

– Вот я пришла к тебе, свет мой, вся, сколько есть, хоть ты и не звал, – сказала Терин, садясь рядом с Вейном на кровать, и взяв его безвольную руку, перетянутую красной лентой в свою.

Камера оказалась точной копией прежней, разве что дверь была сплошной, а щель отдушины под потолком настоящим окном. Зарешеченным и забранным охранным проклятием, но настоящим. Снаружи смотрела тьма в россыпи звезд так похожая на его глаза. Когда-то.

– Посмотри на меня, сердце мое, – она дотронулась до его лица, чуть разворачивая к себе, очень осторожно, словно прикосновения, даже такие, почти невесомые, могут причинить боль.

Она сама была словно голый нерв, словно с нее содрали кожу, мышцы и вынули кости, сердце, живое, билось, а ее отражение в серебряных зеркалах его застывших глаз дрожало гаснущей на ветру свечой.

Терин помнила, что он сказал о страхе, которому нужно смотреть в глаза и она смотрела. В его глаза. И на себя. Говорила. Затем замолчала.

– Теперь все. Теперь ты знаешь обо мне все.

Прикосновений к его лицу и руке было мало, но обе ее руки были заняты, и Терин коснулась губами. Больше всего сейчас ей хотелось согреться, хотелось рук, стискивающих до невозможности вдохнуть. И быть может в этом все дело? Когда до дрожи желаешь тепла, нужно отдать свое до остатка, чтобы согреть кого-то еще. Прижаться обнаженной душой так тесно, словно она одна на двоих.

– Слышишь меня, свет мой? Помнишь меня?

Он моргнул, приподнял руку, собрал кончиком пальца слезы с ее лица, коснулся стены и вывел мокрым по серомуте’рие́н, а другой рукой коснулся губ, как в детстве, когда напоминал, что не может говорить.

– И не нужно, не нужно, – всхлипывая и беспорядочно целуя его, куда попадалось, говорила она. – Мы столько времени прекрасно обходились без слов.

Теплело стылое серебро, темнело, мерцая далекими звездами, как ночь в прорехе окна. Давно погасла свет-сфера, но свет никуда не исчез. Достаточно искры.

– Ты сияешь, – шептала Терин, обнимая, согревая и греясь.

– Это твой свет во мне, твой свет, – билось рядом родное сердце, одно на двоих. Цвела на коже, под кожей золотая лоза. И тишина. Пела.

Пока не закончилась ночь.

До рассвета, как и было условлено, дверь в камеру распахнулась. Безмолвие пролилось в мир. Качнулся на башне из света и боли хрустальный колокол с рубиновыми, похожими на вены прожилками, зачерпывая безмолвие краем, и замер.

. . .

Контур города таял, растворяясь в наползающем тумане. То тут, то там из земли торчали кривые черные ветки и скрюченные стволы. Поверх серой мути деревянные доски настила, вдоль которого тянулась вереница вешек. На каждой висела клеть с огоньком свет-сферы. Зеленоватые, тускло-синие, желтые… Будто болотные манки внутрь посадили. Настил лежал здесь не так давно, но концы влажных сырых досок успели позеленеть.

Под настилом мерзко хлюпало. Гадко и лениво. Доски прогибались, в щели проступала темная вода пополам с тиной и грязью. Плеснуло, растеклось. Мерзкое ощущение, вроде в обуви, а будто босиком, как эльфир. Ему принесли чистую одежду и обувь, перед тем как везти сюда, но он остался, в чем был. И обуваться не стал. Болотная грязь просачивалась между пальцами ног, пачкала белые щиколотки. От света красноватой сферы на миг показалось, что не грязь, а кровь.

От вешек в стылом воздухе тянуло теплом. Арен-Хол протянул руку.

Вспыхнуло ярче. Показалось, будто бы звук. Флейта.

Когда Терин ушла к… этому, Арен-Хол достал из схрона кое-что, что преступно утаил. Флейту полукровки. Настоящую. Та, которую получила конгрегация, была лишь виртуозно выполненной копией. И теперь Арен-Хола преследовала мелодия. Тот самый не-звук, дразнившийся теплом и вдруг обретший звучание. Иногда он разбирал слова. Как сейчас:

– На тропинке ни души.

Поспешите, малыши.

За дорожкой огоньков

Вы найдете новый дом, – словно мириады стрекозиных крыльев шелестело из тумана вместе с мелодией. Не разобрать, где заканчивается одно и начинается другое.

Настил внезапно пропал, земля стала плотнее, затем превратилась в камень, в камне появилось подобие ступеней, затем котлован, залитый плотным, похожим на вату туманом. Огромная малахитовая впадина-чаша, по краю – круг из камней, похожих на застывшие гротескные фигуры. Восемь. Между двумя расстояние, будто там должна была находиться еще одна, тогда каждая из вершин трех накладывающихся друг на друга вогнутых треугольников, завернутых спиралью относительно центра, была бы занята.

Кто-то из сопровождения разогнал туман и стало видно, что центр фигуры – древнего рунного круга – аккуратно извлечен. Выпиленный цилиндр с впаянной в камень печатью, похожей на схему якоря и динамического резонатора одновременно, с обратной стороны порос обсидиановыми иглами. Под древним сооружением образовалась полость, а в ней – молодой темный источник. Именно поэтому это место обнаружили.

С другой стороны провала стоял подготовленный саркофаг.

Эльфира толкнули и он неловко завалился внутрь, ударившись виском о край. Арен-Хол поморщился. Ему претила зряшная жестокость. Побежденный враг не тот, над кем следует измываться, это удел трусов и подлецов.

Подошел. Потянул за край сети, помогая эльфиру лечь как должно. Едва тот выпрямился, из боков и днища саркофага выстрелили трехгранные каменные иглы, фиксируя пленника. Арен-Хол поднес к сети, оставленный Драгулом перстень, и путы распались, превратившись в обод со свисающими с него отдельными цепями.

Расстегивая обод Арен-Хол, встретился взглядом с эльфиром. Из расширившихся от боли зрачков смотрела голодная ледяная бездна с тающими в серебряной глубине теплыми золотыми искрами. Только рука подергивалась, будто бы в такт упрямо трепыхающегося сердца. Кисть в несколько витков была обвязана лентой, промокшей от натекшей из свежих ран крови. Арен-Хол потянул за узел, тот легко поддался, и лента, скользя, покинула кисть. В последний миг пальцы сомкнулись, прижимая так и оставшийся в старом, затянутом, будто насмерть, узелке, темный волосок, на миг вспыхнувший золотом.

Пусть так.

Арен-Хол выпрямился.

– Закрывайте.

Эльфир выгнулся, вскидывая подбородок, до хруста в шее вытягиваясь вверх и до предела распахивая глаза в небо, будто силился увидеть там… Что? Рассвет, о котором просила Терин? Что в нем такого, в этом рассвете?

На сереющем горизонте плеснуло. Алым и золотом. Тонкой струной на границе между новым днем и отступающей ночью. Но крышка уже опустилась.

Ветер рванул клочья тумана, качнул клети на вешках, часть которых тянулась почти до самого котлована.

– Ма… – вдруг услышал Арен-Хол со стороны опускаемого в центр темного истока саркофага. Ветер ударил в лицо, разнося над топью самое главное во всех мирах слово.

На горизонте вспыхнуло ярче. Алый свет пролился в котлован и коснулся первого из камней, затем следующего и так по кругу.

– Минэ, атта, нелдэ, канта, лемпэ, энквэ, – зачем-то принялся мысленно считать Арен-Хол, зачем-то по-эльфийски, – осто, толто…

Девятого камня не хватало, инквизитор стоял рядом и сместился так, чтобы занять пустующий угол.

– Нертэ, – шевельнулись губы, свет ударил в глаза, привиделась каменная фигура над родником, похожая на присевшего отдохнуть путника.

– Кайнен, – беззвучно завершил он, когда цилиндр закрыл место погребения.

Показался край солнца, брызнуло новой порцией света. Он странно преломился в облаках: не то врата, не то изогнутое косовище, занесенное над миром.

. . .

Помню, как кричал, но мне заперли крик, он метался внутри и рвал меня на части, на куски, на ошметки.

Помню твердый кипящий камень под лопатками и влажный стилет, режущий по коже льдом и ужасом.

Помню невесомый гнет чужой силы, выламывающий волю, и липкие спицы, пронзающие теплое.

Помню, как умирал, но мне не позволили, заперли крик и слова, резали по коже и протыкали живое.

Отпустите… Отпустите… Отпуститедайтеуйти…

Холодно… Мне холодно…

Ма-а-а…

…Очень тихо и очень светло как вышивка белым по белому. Кресло, кровать, комодик, плетеная колыбель, привязанная к потолку. Застывшее время. Но живое, как орхидея, вросшая в раму окна. На коротком стебле темно-пурпурный, почти черный цветок, похожий на разорванное сердце или испачканную детскую ладонь, прижатую к стеклу… В этой тишине хочется раствориться. И он засыпает, растворяется, тает…

Главное, чтобы мама не забыла, что он просил не открывать окно.