Крысолов (СИ)

2

– Еринка…

– Терин, теперь меня так зовут, а…

– Вендариен, мое имя Вендариен. Вейн.

– Вейн… Я… Я тогда…

Ее голос прерывался, как и дыхание, будто она тонет, как он несколькими минутами назад. И Вейн точно знал, мыслями она сейчас там, на дальнем пустыре за общиной, в том страшном дне, в тот страшный миг, который все изменил. Так может монстр родился вовсе не во время мести, а когда Вейн ощутил на языке сладкий вкус первой крови, от которой тьма сделалась алой и золотой, от которой голодная бездна внутри впервые насытилась?

– Теперь все будет… – он хотел сказать “хорошо”, но понял, что не станет ей врать даже так, утешая. Только не ей. Поэтому он сказал: – Все будет. Все будет, свет мой.

Последние слова сорвались сами собой. Их звучание дополнило мелодию мира, словно иначе и быть не могло. В широко распахнутых глазах Терин отразилось сияние, которое он не сумел сдержать и… испугался. Себя. И за нее.

Терин побледнела. Выдернула руку. Вибрация пульса, пронизывающая Вейна насквозь, вплетающаяся в вечную песню созидания и поющая тишиной, той самой, которой так много было в доме, где он родился, ударила диссонансом.

– Я думала… Я думала, ты погиб, – шептала Терин посеревшими губами, а Вейну казалось, что она кричит. – Я думала тебя больше нет, Вейн, и сказала ему о тебе.

– Кому?

Она не ответила, поднялась, глядя в пустоту. Губы шевельнулись:

– Я купила себе будущее, памятью о чуде. Я не имею права быть здесь, с тобой. Не имею права на… твой свет. Это…

Она запнулась, фальшиво пробормотала, что была рада видеть и вышла, а Вейн так и остался лежать, онемев от… всего. Только сердце билось. Быстро и беспорядочно, как пульс на запястье Терин. Как запертый в глазах отчаянный крик.

Он все еще его слышал, словно продолжал касаться руки, словно продолжал смотреть в глаза с расширившимися до предела зрачками, отчего они сделались одинаково черными. Слышал, как Терин говорила с мастером в торговом зале, как отказалась от платы, потому что ровным счетом ничего не сделала, и как уходила, не оглядываясь.

Нет. Не уходила. Бежала. Но не от него – от себя.

Дни тянулись один за одним, почти одинаковые, как бусины одного цвета и из одного камня, одинаково ровно отшлифованные. Уронишь одну в чашу, и среди других уже не найти ту, которую только что держал в руках. Потому что держал один миг, а тепло исчезает так больно-быстро. Ему казалось, что он снова попал в трясину и медленно тонет. Но мучительнее всего было не это. Он продолжал слышать Терин.

Так бывает, что проходя через сквер каждый день, думаешь только о том, что видишь перед собой или под ногами, слышишь свои шаги и себя, но стоит остановиться – ветер в листьях дрожит-шепчет, и вокруг уже только этот шепот, и звон невидимых птиц, и свет, и… тепло.

Вейн второй день шлифовал и гранил аметисты. Особенные. Густого, глубокого насыщенного цвета. У некоторых в центре было более светлое вкрапление в виде звезды.

Артефактор, иногда отрывался от своего собственного занятия и смотрел, как Вейн откладывает готовый камень в специальный футляр с углублениями разного диаметра.

Вейн чувствовал взгляд мастера Имруса, как стекающее по пальцам горячее серебро. Ром сейчас работал над основой будущего колье в виде цепи со звеньями разной величины. Из серебра, потому взгляд был таким. Ром словно перенимал часть сути материала, с которым взаимодействовал в данный момент. Аметисты были для этой цепи. Для каждого звена – свой.

Со дня встречи с Терин мастер Ром частенько качал головой, хмурился. Он не видел, что произошло в чайной комнате, сразу же вышел, не слышал разговора, но понимал, что что-то все же произошло. Что-то важное. Он ведь тоже мог слушать немногоиначе. Иначе как бы у него получались такие изумительные вещи?

– С душой, Вейн. Только с душой, – отозвался артефактор, выходит, Вейн, задумавшись, произнес последнее вслух. – Без души будет лишь красивая безделушка, напичканная магией. Редко когда покупатель находит для себя созвучный предмет, зайдя полюбопытствовать. Да и нет в общем зале, по большому счету ничего такого. Когда я делаю живую вещь для кого-то, этот кто-то обязательно носит “сердце” будущего артефакта при себе несколько дней, чтобы все получилось. Или уже приходит с таким “сердцем”. А вот твое собственное сердце который день не на месте. Причина в темноволосой веде-целительнице, которая должна была привести тебя в чувство, а вышло… наоборот?

Вейн молчал.

– Сердце хрупкая штука, будь осторожнее, – продолжил Ром. – Прежде, чем решишься потревожить, хорошенько подумай о том, что станет после. Время твой самый неумолимый враг. Тебя оно еще долго не будет замечать, а к ней уже приглядывается.

– Что же делать, когда… поет?

– Поет… – тепло улыбнулся Вейну и каким-то своим воспоминаниям мастер Ром. – Когда поет, уже ничего не сделаешь. Но уж точно, чего не следует делать, так это ходить за ней по пятам и глазеть из-за угла. Окружающие могут подумать, что ты задумал что-то дурное.

– Вы… – Вейн почувствовал, как полыхнули кончики ушей, а следом и лицо.

– О! Засиял. Да, я видел. И не только я, наверное. Тебя ведь из мастерской лишь угрозами можно было выгнать. Я даже одно время думал, что это из-за молоденьких барышень, что нет-нет да и прогуливаются мимо, заглядывая в окна лавки. Но теперь ты сам готов бежать с поручениями, особенно охотно в центр, – подначивал Имрус.

Мастер продолжал смотреть. Его темные глаза бликовали от стоящей на столе холодной голубоватой светсферы, как капли расплавленного серебра. Для каждой работы, для каждого материала у мастера был свой оттенок света. Точно так же, как для каждого предмета или живого существа у Вейна был свой звук.

И сейчас-всегда Вейн замер, потому что аккорд Терин стал сильнее, а значит она ближе, чем была утром или час назад.

– Вдруг захотелось чаю и крендель. Сходишь в пекарню на углу? – будто бы между делом сказал Имрус Ром.

Вейн кивнул. Он уже взял новый камень и, хотя не приступил к основной работе, а только очистил от случайных пылинок, не дело было бросать.

– Очень хочется, – как-то слишком уж горестно вздохнул Ром. – Особенно крендель

– Хорошо, мастер, – Вейн почувствовал, как уголки губ ползут ко все еще немного горящим ушам, – я схожу.

– Только не хватай первый попавшийся с витрины, попроси те, что лежат подальше. Они будут свежее.

Вейн немного торопливо поднялся, снял фартук и халат, взял с вешалки свой плащ.

– Вейн, – окликнул Имрус. – В аптекарскую лавку тоже зайди. Попроси сбор от бессонницы. У меня случается. Иногда помогает прогулка, иногда достаточно открыть окно и впустить в комнату свежего воздуха. Перед рассветом особенно хорош. – Мастер сделал паузу и добавил: – То, что я сказал об окружающих… Что они могут подумать дурно, относится не только к дневным прогулкам, мальчик мой.

– И вы тоже, – понимая, к чему разговор, спросил Вейн, – можете подумать дурно?

– Смею надеяться, я знаю тебя чуть лучше, чем прочие. Иди. Ты свободен после того, как принесешь, что я просил, но камни должны быть готовы к концу недели.

– Вам не нравится этот заказ.

– Да. И я довольно часто отказываю в таких случаях, но не всегда можно отказать. Не всем. Но это не значит, что нужно откладывать и тянуть. А ты все еще топчешься в дверях, тогда как мастеру для восстановления душевного равновесия нужен всего лишь свежий крендель! Или два?

Вейн притащил три и почти сразу же ушел. Пекарня была в одной стороне, а аптекарская лавка, в которую он хотел бы заглянуть, совсем в другой. Не заглянуть даже, рядом пройти или постоять, прислушиваясь. Возможно, вернуться немного назад и направиться к дому исцеления, где принимали всех. Обычных. Там три дня в неделю работала Терин. Всякий раз по-разному, поэтому Вейн не знал заранее, будет ли она у себя или на работе, но когда он слышал ее, удержаться становилось очень сложно.

Это было похоже на голод, только совсем другой. Голод сердца. А тот, другой, молчал, потому что сердце звучало громче.

Мастер не придумывал ни капли. Вейн действительно ходил за Терин тенью. Останавливался, когда она вдруг замирала, почувствовав, как звенит-зовет струна у него внутри. Внутри нее была такая же. Звенела-звала так же, несмотря на то, что Терин отчаянно боялась. Страх был густо смешан с чувством вины, вязким, будто застывающая смола, будто трясина, в которой обеими ногами увяз Вейн.

Ему снилось то, что пришло в видении у фонтана. Он просыпался, вскакивал, задыхаясь, жадно прислушиваясь к песне мира, чтобы различить тот самый аккорд-спасение. Услышать-слушать ее.

Три, четыре…

Терин шла по улочке, возвращалась с утренней смены в доме исцеления.

Сердце плакало-пело, тянулось к ней.

Так близко… Дальше нельзя. Заметит.

Замереть-ждать.

Еще несколько ее шагов, и он сможет подойти.

Ближе…

Дома здесь стояли тесно, едва не пихаясь боками. В щелях густо рос шиповник, одичавшие розы, крапива. Редкие козырьки крылец и узкие железные калитки прятались под клубками и бородами вьюнков. Из подвального окошка за Вейном следили бусинки-глаза. Никуда без них.

Чтобы скользнуть к следующему укрытию, заросшей плющом полуколонне, отбрасывающей на стену густую малахитовую тень, пришлось выйти и обогнуть две округлые ступеньки заколоченного заднего входа.

Шаг и… Ветер промчался между домов, сорвал капюшон с головы, холодя криво остриженные волосы. Вейн сам виноват. Сам себя стыдил за невнимательность, когда стягивающий волосы шнурок развязался и пряди попали в поле горелки. Концы пришлось остричь. Волосы на затылке пострадали больше от неумелых в обращении с ножницами рук, чем от горелки. И теперь там холодно, а в груди бьется-дрожит. Потому что она обернулась.

Прижала руку к губам, как делал он, боясь что заговорит, и протянула другую ладонью вверх, как протягивала в окошко в ограде.

Вейну давно не нужна была флейта, чтобы позвать, но он взял ее в руки и коснулся губами. Две ноты. Несколько тонов. Даже с двумя нотами можно звучать, не повторяясь, очень долго.

Сонные ночные мотыльки выбрались из щелей. Их серые, словно присыпанные пеплом крылья были не так красивы, как крылья ярких весенних бабочек, что слетались в секретное укрытие внутри сиреневого куста, поэтому Вейн добавил немного от себя. Немного света. Чтобы Терин было не так страшно. Чтобы ему было не так страшно.

Навстречу.