Космонавт. Том 3

Глава 13

Ну вот, приплыли. Весь этот месяц мы с Натальей не разговаривали. Она старательно избегала даже мимолётных взглядов, сразу отворачивалась, делая вид, что не замечает меня в коридорах училища, когда мы с ней случайно сталкивались. Я же, в свою очередь, не стремился к общению. Понимал, что она пока не готова к разговору со мной.

И вот теперь она сама пришла ко мне. И не просто так, а с сумкой, в гражданском платье и с таким потерянным и одновременно с этим решительным видом, что мне сразу стало понятно: к этому разговору она готовилась весь долгий месяц.

— О чём вы хотели поговорить, Наталья Михайловна? — Спросил я без намёка на раздражение или любопытство, чтобы не сбивать девушку с мысли.

Она нервно переступила с ноги на ногу, её взгляд скользнул по стенам казармы, по окнам, за которыми мелькали тени курсантов, и, наконец, вернулся ко мне.

— Не здесь, — тихо, но твёрдо произнесла она. — Может… пройдёмся?

Я молча кивнул. Время свободное у меня было и я не видел ничего плохого в том, чтобы уделить десять минут этому разговору.

— Давайте, — сказал я и жестом показал вдоль аллеи, что вела вокруг плаца.

Мы зашагали неспешно, и какое-то время между нами повисла неловкая пауза, нарушаемая лишь шуршанием её платья и мерным постукиванием моих сапог по асфальту. Я ждал, не торопил.

Наконец, Наталья собралась с духом, крепко сжала ручку своего саквояжа и выдохнула на одном дыхании:

— Сергей, я уезжаю.

Я искоса посмотрел на её профиль, резко очерченный в вечерних сумерках, и кивнул.

В голове пронеслись обрывки воспоминаний. Такое её решение было ожидаемо. Ершов, когда мы с ним в последний раз беседовали, обмолвился, что Наталья, скорее всего, не в курсе всех дел отца.

Точнее, кое-что она знала. Например, она знала, что Орлов работал на Грачёва. Знала она и о том, что он должен был «подмочить» мою репутацию. За это Наталья его невзлюбила, и сама пыталась ему помешать. Именно поэтому она появилась на аэродроме в тот день, когда случилась та самая провокация со скандалом. Но помешать Орлову Наталья не смогла.

И хотя в училище официально не распространялись об истории с её отцом, слухи, как это всегда бывает, просочились. Теперь на неё косились, а за её спиной перешёптывались. Но открыто никто ничего не говорил. Всё-таки она была не виновата во всей этой истории. Но, полагаю, атмосфера в училище стала невыносимой для девушки.

— Это всё? — Обиженный голос Натальи вывел меня из раздумий. — Вся твоя реакция? Просто кивок?

Я остановился и повернулся к ней.

— Слова здесь излишни, Наталья Михайловна, — произнёс я спокойно. — Я понимаю причины вашего отъезда. И я уважаю ваш выбор и ваше решение. Вы смелая девушка.

Она тоже остановилась, посмотрела на меня сначала с недоумением, потом с какой-то горькой усмешкой. Затем провела ладонью по лбу и устало покачала головой.

Наталья продолжила шагать по аллее. Когда я последовал за ней, она вновь заговорила:

— Ладно, это сейчас не главное. Я искала тебя… — она сбилась и сама себя попровила, — вас не для этого. Я хотела попросить прощения… За своё поведение. За то, что пыталась навязать своё общество. За то, что пробовала поссорить вас с Екатериной. А ещё… — её голос дрогнул, но она взяла себя в руки, — я хочу попросить прощения за действия моего отца. Я не знала, что он творит. Совсем.

Я промолчал, снова лишь кивнул. Это всё я знал и понимал.

Наталья снова резко остановилась и на этот раз порывисто схватила меня за рукав гимнастёрки, заставляя остановиться и посмотреть на неё. Она с мольбой во взгляде заглянула мне в глаза, словно пыталась в них что-то прочесть.

— Ты ведь веришь мне? — Спросила она тихо. — Веришь, что я непричастна ко всем этим ужасным событиям?

Я смотрел на её лицо, на голубые глаза, в которых уже скопились слёзы, и не видел в них и намёка на прежнюю Снежную королеву, смотревшую на всех свысока.

Сейчас передо мной стояла просто перепуганная девчонка, чей мир рухнул в одночасье. Ей предстояло теперь самой, без помощи семьи и связей, прокладывать себе дорогу в жизни.

— Верю, — ответил я, не покривив душой. — Не думаю, что вы участвовали в делах отца. И… я не держу на вас зла, Наталья Михайловна. Я искренне желаю, чтобы у вас всё сложилось наилучшим образом и вы были счастливы.

Она облегчённо выдохнула, и из её груди вырвалось нечто среднее между смешком и всхлипом.

— Спасибо, Сергей. Это… это было очень важно для меня. Мне необходимо было услышать это именно от тебя.

Я улыбнулся ей уже без прежней натянутости.

— Пожалуйста. Надо было раньше подойти. А не избегать меня и прятаться.

Она тихонько, по-девичьи фыркнула, смахнула с ресниц непрошеную слезинку, а потом посмотрела на меня с внезапной робостью.

— Можно я тебя обниму? — Тихо попросила она. — Просто… на прощание.

Я не стал ничего говорить. Вместо ответа я сделал шаг вперёд и обнял её. Наталья прижалась ко мне всем телом, коротко и сдавленно всхлипнула, а потом отстранилась. Когда она подняла на меня взгляд, слёз в её глазах уже не было.

Она снова стала собранной, почти прежней Снежной королевой, и снова перешла на «вы».

— Спасибо за беседу, Сергей. И… удачи вам в учёбе. — Она немного помолчала. А потом, склонив немного голову набок, добавила: — И во всём остальном тоже.

Наталья светло улыбнулась, кивнула мне на прощание, развернулась и уверенно зашагала прочь, к главным воротам училища.

Я постоял немного, глядя вслед её удаляющейся фигурке, растворяющейся в вечерних сумерках. В голове вертелась мысль, что, возможно, вся эта тяжёлая история с отцом в конечном счёте пойдёт ей на пользу.

Да, сейчас ей больно и страшно. Да, будет непросто. Но у неё обязательно всё получится. Характер-то у Натальи никто не отбирал. А характер у неё — ой-ой-ой. Прорвётся девчонка. Обязательно прорвётся.

Я развернулся и пошёл к казарме. Впереди меня ждало нераспечатанное письмо от Кати, долгие вечерние часы подготовки к экзаменам и долгожданная, маячившая на горизонте поездка домой.

Мы с ребятами занимались побелкой потолка в казарме и негромко переговаривались. Я стоял на стремянке и старался аккуратно пройтись кистью по углу, где особенно любили селиться пауки.

Рядом, на корточках сидел Зотов и возился с покраской батареи, измазавшись до этого белилами так, что стал похож на печального мима. Кольцов же в это время рассказывал нам о том, как он собирается сдавать первую сессию.

— Так, значит, по матчасти я уже почти готов, — говорил он, оттирая тряпкой пятно краски на полу. — Осталось только повторить конструкцию двигателя. А вот с историей КПСС беда. Столько дат, что голова идёт кругом.

— Главное — не перепутай съезды с пленумами, — посоветовал Зотов, откладывая кисть. — А то наш политрук за подобное уши надерёт так, что мало не покажется.

Я уже собрался сказать Андрею что-нибудь ободряющее, как вдруг дверь с грохотом распахнулась, и в комнату вбежал запыхавшийся курсант из соседнего взвода.

— Ребята, старшина идёт! — выпалил он и тут же скрылся, словно его и не было.

В казарме на секунду стало тихо-тихо, аж слышно было жужжание мух, а затем со всех сторон послышались сдавленные ругательства. Парни принялись проверять свой внешний вид: кто-то спешно застёгивал гимнастёрки, кто-то пытался пригладить волосы. Двое, стоявшие у окна, в панике попытались вылезти наружу, но их тут же затащили обратно.

— Куда прёте, дураки? — прошипел Зотов. — Он уже на лестнице! Увидит и тогда всем будет хана!

Я не мог сдержать улыбки, наблюдая за этой традиционной реакцией на приближение старшины Глухова. Реакция на его появление была традиционной и предсказуемой.

За время обучения в училище, я успел узнать старшину и проникнуться к нему уважением. Этот человек был феноменом — до мозга костей преданный службе, знающий уставы наизусть и помнивший всех курсантов в лицо и по фамилиям, хотя нас были сотни. Но не было случая, чтобы старшина, повстречав курсанта, не сделал ему замечание. Даже самому дисциплинированному.

В этот момент в казарму вошёл сам Глухов. Он остановился на пороге и окинул всех тяжёлым, изучающим взглядом. Его глаза с ходу выцепили Пономаренко, который в панике пытался проглотить припасённую с обеда булку. Старшина неспешно подошёл к нему.

— Товарищ курсант! — вкрадчиво произнёс он, а затем показал комбинацию из двух пальцев в виде знака V. — Сколько?

Пономаренко с трудом проглотил кусок и сдавленным голосом ответил:

— Два наряда, товарищ старшина…

Глухов покачал головой, при этом его лицо осталось абсолютно невозмутимым.

— Не два, товарищ курсант! А пять римское!

Пономаренко скуксился, но промолчал. Старшина повернулся ко мне.

— Громов! За мной!

— Есть, товарищ старшина! — Ответил я и стал спускаться со стремянки. Отложив кисть в сторону, я последовал за Глуховым.

Когда я проходил мимо ребят, то услышал за спиной вздохи облегчения и один горестный от Пономаренко. Но расслабляться парням было рано. Всем известно, что Глухов любил такие «контрольные» выходы: уйдёт, выждет пять минут и вернётся, чтобы проверить, не расслабились ли мы, сохраняется ли та самая «бравость и молодцеватость», которую он требовал от курсантов всегда. Так могло повториться два, а то и три раза.

За эту привычку его боялись как огня. Встреча с ним почти всегда означала либо «пять римскую», либо копание траншеи «от отбоя и до меня». Поэтому стоило старшине появиться на пороге, всех, кто был в помещении, буквально ветром сдувало. Парни разбегались кто куда. Бывали случаи, когда курсанты спускались по деревьям со второго этажа. А выпрыгнуть из окна на первом этаже и вовсе считалось делом обычным.

Но как ни странно, Глухова не только боялись, но и любили. А ещё его уважали. Он был справедлив, пусть и строг, и никогда не унижал подчинённых. Как и не наказывал курсантов без причины. Его требовательность многим из нас даже помогала. Дисциплина, которую он прививал, потом была полезна и в полётах, и в быту.

Мы со старшиной дошли до кабинета капитана Ермакова. Глухов остановился у двери, постучал и, не дожидаясь ответа, открыл её.

— Заходи, командир тебя ждёт, — сказал он мне и отошёл в сторону.

Я вошёл в кабинет и увидел за столом капитана Ермакова. Командир у нас тоже был примечательной личностью. Высокий, подтянутый и с умными, проницательными глазами. И он тоже любил устраивать нам сюрпризы.

Например, он мог появиться в аудитории к любому установленному только им перерыву и скомандовать нам: «Взвод! Построение перед учебным корпусом на улице!»

После этого мы должны были незамедлительно спуститься и построиться. Затем он нам, как правило, командовал: «С места бегом марш!» При этом сам бежал впереди нас, а мы за ним.

Метров через пятьсот-шестьсот звучала очередная команда: «Противник слева!» Теперь мы должны были прыгнуть в снег и «строчить» кто из чего по штатному расписанию взвода. Кто-то изображал ручной пулемёт: «Тра-та-та-та-та!», кто-то грохает из гранатомёта' «Бух, бух, бух!»

Затем слышалась команда: «Противник уничтожен, за мной!» И мы продолжали нестись по территории училища за командиром, а над нами уже нависает авиация противника и по команде: «Воздух» — мы рассыпались по снегу, ложились на спину и стреляли по самолётам.

После такой зарядки уснуть на занятиях было абсолютно невозможно. В общем, с командиром и старшиной нам повезло. Скучать нам не приходилось.

Я вытянулся в струнку и чётко отрапортовал:

— Товарищ капитан! Курсант Громов по вашему приказанию прибыл!

Ермаков поднял на меня взгляд, отложил бумагу, которую читал, и кивнул.

— Здравствуй, Громов. Вольно. Садись.

Я сел на стул, сохраняя прямую спину. Капитан немного помолчал, собираясь с мыслями, затем сказал:

— Так вот, Громов, вызвал я тебя по вот какому вопросу. Пришло, наконец, распоряжение сверху относительно тебя. Обстоятельства твоего поступления в училище были… необычными. Ты поступил зимой, пропустив общую присягу. Таких случаев до тебя не было, и командование не сразу определилось, как быть. Поэтому ты до сих пор формально остаёшься не приведённым к военной присяге.

Капитан взял со стола другой документ, пробежал его глазами и отложил.

— Сейчас принято решение, — продолжил Ермаков. — Ты примешь присягу осенью, в октябре, вместе с новым пополнением. На церемонию ты имеешь право пригласить своих родителей. Всё понятно? — Он сделал паузу, давая мне осознать сказанное. Я кивнул в ответ.

Я и правда об этом задумывался, но в итоге пришёл к выводу, что меня приведут к присяге либо в конце года перед отпуском. Либо осенью. Собственно, мои выводы были правильными.

— Понятно, товарищ капитан, — сказал я чётко. — Благодарю за информацию.

Ермаков кивнул, его взгляд стал немного мягче.

— На этом всё. Можешь быть свободен.

Я встал, снова вытянулся в струнку, повернулся и направился к выходу. Уже у двери меня окликнули:

— Громов!

Я обернулся. Капитан смотрел на меня с лёгкой, едва заметной улыбкой.

— Я доволен твоими результатами. Стараешься, не халтуришь. Так держать.

Я почувствовал, как на душе становится теплее. Похвала от такого человека многого стоила.

— Но не зазнавайся, — тут же добавил он, уже строже и погрозил пальцем. — И не расслабляйся. Впереди экзамены. А после отпуска вернёшься и начнётся новый этап. Будет сложнее.

Я улыбнулся, не сдерживаясь.

— Есть не зазнаваться и не расслабляться, товарищ капитан! Благодарю!

Он кивнул, и я вышел из кабинета. В коридоре было пусто, видимо, Глухов не удержался и всё-таки пошёл навестить ребят ещё раз. Я направился обратно в казарму, где меня ждали ребята и побелка.

Так и прошёл остаток учебного года — в непрерывном движении. Я ощущал себя, словно деталь от огромного механизма на большом и шумном конвейере. Каждый наш день был чётко расписан по минутам.

Помимо лекций и подготовки к экзаменам, у нас были бесконечные хозяйственные работы: то красить, то белить, то чинить. А ещё никуда не делись культурно-массовые мероприятия по плану замполита: лекции о международном положении, собрания, концерты самодеятельности.

Времени свободного практически не оставалось. Зато в период сессии нам разрешили задерживаться после отбоя до полуночи для дополнительных занятий. В эти часы казарма гудела, как потревоженный улей. Курсанты сидели с конспектами везде, даже в коридорах, тихо переговариваясь, зазубривая формулы, даты, конструкции двигателей.

Мой «кружок зубрил», как его называли ребята между собой, дал свои плоды. С момента его основания мы регулярно собирались в выделенном классе в свободное время и разбирали сложные темы, решали задачи, зубрили даты и формулы. Я старался не давать готовых ответов, а подталкивать парней к самостоятельным выводам. Так материал усваивался лучше.

И результат не заставил себя ждать: в нашем взводе было минимальное количество тех, кто сошёл с дистанции после экзаменов.

Наше обучение было невероятно насыщенным. Нагрузка была бешеная, и не все её выдерживали. Сложность усугублялась ещё и тем, что раз в неделю каждый из нас заступал в наряд. А это означало, что полтора суток вычёркивались из учебного процесса, а пропущенные лекции нужно было навёрстывать самостоятельно.

Если кто-то что-то упускал или не понимал, догнать становилось почти невозможно. Особенно тяжело приходилось тем, кто из-за собственной недисциплинированности получал наряды вне очереди. Они тонули в задолженностях, как в болоте.

Справиться с нарастающим валом нагрузки могли только хорошо подготовленные и организованные ребята. И вот благодаря взаимопомощи и моему «кружку зубрил», в нашем взводе таких было большинство. Мы занимались вместе, объясняли друг другу сложные темы, делились конспектами.

Остальные же… Начиная с первой сессии начался естественный отсев. Слабых курсантов ждала срочная служба солдатами, и только через два года они уволятся домой. Сильные же останутся в училище и продолжат борьбу.

К отпуску примерно четверть нашего взвода не осилила этот путь. В других подразделениях потери были ещё больше. Но особого сочувствия к этим парням я не испытывал. Они сами знали, куда шли. Понимали, что легко не будет. Это был их выбор. Нельзя было разменивать мечту на мимолётные удовольствия. Нужно было помнить о главном, ради чего они стремились поступить в учебное авиационное заведение. И тогда всё у них было бы хорошо.

— Ну что, парни, бывайте! Увидимся через месяц! — звонкий голос Зубова вырвал меня из размышлений.

Это был тот самый курсант, который в самом начале сессий предупредил нас о приходе старшины. Теперь он, улыбаясь во весь рот, тряс руки товарищам, собравшимся на перроне, проводить отъезжающих. Подошла и моя очередь прощаться.

— Счастливо, Серёга! — хлопнул меня по плечу Кольцов. — Передавай привет Москве!

— И Кате от нас поклон, — с ухмылкой добавил Зотов. — Только не ленись там без нас!

Я улыбнулся, пожал протянутые руки.

— Не буду, — пообещал я. — Отдохните как следует. Наберитесь сил перед новым учебным годом.

Вместе с Зубовым мы направились к перрону, пробираясь через толпу таких же, как мы, курсантов и офицеров, провожающих семьи. Воздух на вокзале был густым от запахов махорки, пота и сладковатого аромата свежеиспечённого хлеба из вокзального буфета. Где-то вдали плакали дети, смеялись девушки, перекликались взрослые. Вся эта суета вызывала у меня ощущение настоящего праздника и долгожданной свободы.

Зубов, как выяснилось, тоже жил в Москве, но ехали мы в разных вагонах. Постояв немного у его вагона и пообещав встретиться в столице, я продолжил поиски своего вагона.

А вот и мой вагон. Я поднялся по ступенькам, прошёлся по коридору, отыскал своё место. Оно было нижним, у окна. Сунув сумку в багажное отделение, я с облегчением сел и облокотился о стол.

Только сейчас, в тишине полупустого вагона, я начал осознавать, как сильно соскучился по дому. По матери, по её стряпне, по отцу, по Кате, по друзьям. Да даже дядю Борю я буду рад увидеть, как родного.

Поезд дёрнулся и медленно, со скрипом, тронулся. За окном поплыли знакомые пейзажи. Я смотрел на них и думал о том, что впереди меня ждёт целый месяц дома. Месяц покоя, тепла и простых человеческих радостей. Месяц, чтобы набраться сил для новых свершений.

Поезд набирал скорость, увозя меня от суровых будней училища. И это ощущение было таким сладким, таким долгожданным, что я лёг, закинул руки за голову и закрыл глаза. Некоторое время я просто слушал стук колёс. Но потом усталость, накопившаяся за последние месяцы, дала о себе знать, и я провалился в сон, не переставая счастливо улыбаться.