Инженер Петра Великого – 2

Глава 17

Пока мой новоявленный «исправившийся» снабженец, крутился как уж на сковороде, доставая дефицит и налаживая поставки, я тоже времени не терял. Стройка «образцового завода» шла своим чередом, помимо таких глобальных проектов, как литейные печи или водяное колесо, которые отнимали львиную долю внимания, я старался не забывать и о мелочах. Из таких вот, казалось бы, незначительных «мелочей» и складывается общая эффективность, производительность труда и, в конечном итоге, качество продукции. Да и солдатский, и рабочий быт — это не пустяк какой-нибудь, от него и настроение зависит, и здоровье, и, что немаловажно, желание работать.

Насмотрелся я на то, как люди надрываются, таская тяжести на своем горбу, ковыряя мерзлую землю допотопным инструментом. В моем времени за такую «организацию» труда любого прораба или начальника участка выгнали с волчьим билетом, а еще и под суд отдали бы за нарушение всех мыслимых и немыслимых норм. Здесь же — это была суровая норма жизни. Солдат или колодник — существо бесправное, почти что говорящее орудие, его не жалко. А мне вот, представьте себе, жалко было. И не из одного лишь человеколюбия, хотя и оно, чего уж там, присутствовало, а из чистого, холодного прагматизма. Уставший, голодный, больной, озлобленный на весь белый свет работник — это никудышный работник. Он и сделает вполовину меньше, чем мог бы, и брака нагонит столько, что потом не расхлебаешь, да еще и, чего доброго, бунт какой-нибудь на пустом месте учинит от полной безысходности и отчаяния.

А мне это надо? Нет!

Так что я взялся за так называемую «малую механизацию» и, параллельно, за улучшение бытовых условий. Начал с самого простого, с того, что лежало на поверхности, — с шанцевого инструмента. Я сел, прикинул, набросал эскизик. Ничего сверхъестественного, никакой высшей математики: лезвие — из хорошей, упругой стали (Тимофей уже наловчился такую делать для пружин к фузейным замкам), чуть вогнутое, для удобства, с хорошо заостренным рабочим краем. Черенок — из легкого, но прочного дерева, хорошо оструганный и подогнанный, с удобным Т-образным хватом на конце. Получилась в итоге легкая, на удивление прочная и, как тогда говаривали, «ухватистая» саперная лопатка. Первую партию, штук двадцать, мы с Тимофеем и моими ребятами-учениками смастерили сами, в кузне и столярке, в качестве наглядного образца (как потом я узнал, цена за это изделие была чуть ли не с четверть фузеи). А потом я отнес чертежи и готовые образцы полковнику Шлаттеру, с подробным описанием, как и из чего их делать, и с экономическим обоснованием, не поленился. Объяснил ему на пальцах, что такие вот «улучшенные» лопатки солдатам в поле пригодятся, редуты строить, на любых строительных работах производительность труда повысят в разы, а то и на порядок. Шлаттер, поворчал для порядка, мол, «опять этот Смирнов со своими прожектами», но идею одобрил — экономия казенных сил и средств ему, как рачительному хозяину (хоть и себе на уме), тоже была не чужда (и это несмотря на огромную цену — наверное Государь дал особое указание на мои хотелки, иначе не могу объяснить). И вскоре на Охте, а потом, я слышал, и на других казенных стройках, появились мои «смирновские» лопатки. Мелочь, казалось бы, пустяк, а сколько сил и времени человеческого она сэкономила — уму непостижимо!

Потом я взялся за тачки. То, на чем тут землю, камни да прочие сыпучие материалы возили, тачкой-то назвать язык не поворачивался. Скорее, какое-то допотопное корыто на двух неуклюжих, скрипучих деревянных колесах, которое приходилось тащить вдвоем, а то и втроем, надрывая жилы и проклиная все на свете. Я тут же вспомнил наши обычные садовые тачки из двадцать первого века — одно колесо, легкий, но вместительный кузов, удобные длинные ручки для упора. Снова набросал чертеж, отдал заводским плотникам. Те почесали в затылках, подивились «заморской хитрости», но сделали несколько штук на пробу. И что вы думаете? Один человек теперь мог играючи увезти столько же, сколько раньше трое с матом и потом! Да еще и маневренность какая у этой одноколесной «диковинки»! Солдатики и работяги сначала с большим недоверием косились на эти мои тачки, обходили их стороной, а потом, когда распробовали и поняли, насколько они удобнее и легче в работе, — так уже за ними в очередь становились.

А для самых тяжелых грузов — валунов для фундамента, толстенных бревен для перекрытий, чугунных отливок для пушек — я приспособил простейшие рычажные подъемники. Обычный ворот с рукоятками, несколько прочных блоков, закрепленных на треноге или на балке, да крепкая пеньковая веревка — и вот уже пяток мужиков, не особо напрягаясь, легко поднимают то, что раньше и двадцати здоровым лбам было не под силу. Это вам не египетские пирамиды строить, тут все на чистой науке основано, на законах механики, которые я еще в школе на уроках физики проходил. Просто, дешево и сердито. А главное — эффективно!

Я даже набросал эскиз походной полевой кухни — компактной, на колесах, с несколькими котлами, дымоходом, ящиками для провизии, чтобы можно было в полевых условиях быстро и без особых хлопот накормить целый батальон. Отдал чертежи Орлову — пусть думает, может, и в действующей армии такая штука пригодится. На завод же мы соорудили несколько образцов — прижилось, особенно понравилось строителям.

А еще — санитария. Стыдно сказать, но с этим делом тут был полный швах, средневековье дремучее. Отхожие места, если их так вообще можно было назвать, — это были просто неглубокие ямы, вырытые где попало, воняющие на всю округу так, что слезы из глаз текли, и являющиеся рассадниками всевозможной заразы. Я не поленился, обошел всю территорию, выбрал подходящие места — подальше от жилья, от столовой и, главное, от источников питьевой воды. Велел выкопать там нормальные, глубокие нужники, с дощатыми кабинками, чтобы хоть какой-то комфорт был. И ввел строжайшее правило: регулярно эти нужники чистить и засыпать известью. Собсно баня, мытье рук, и нужники — улучшили санитарное состояние. Мелочь, казалось бы? А вот и нет! Дизентерия, тиф и прочие кишечные инфекции косили солдат и рабочих почище любых шведских пуль. Так что мои, на первый взгляд, незначительные «санитарные» нововведения, я уверен, спасли не одну сотню жизней.

Но все это было, так сказать, подготовкой к главному, прелюдией к основной пьесе. Впереди, как грозовая туча, маячил «потешный бой», где я должен был доказать жизнеспособность своих тактических идей. А какая может быть тактика без хорошего, надежного оружия? И я, параллельно со стройкой, с «малой механизацией» и борьбой за солдатский быт, дни и ночи напролет колдовал в своей мастерской над усовершенствованием оружия (не дает покоя «потешная битва»).

Главная проблема тогдашних фузей, их ахиллесова пята, — это была их отвратительная, просто никуда не годная точность. Стреляли они, как говаривали бывалые солдаты, «в ту сторону, куда Бог пошлет». Попасть в одиночную цель на сто шагов считалось большой удачей, почти чудом. А все почему? Причин тут было несколько, и каждая — хуже другой. Во-первых, кривые, кое-как просверленные стволы. Во-вторых, дикий разнобой в калибрах пуль и самих стволов — пуля зачастую болталась в канале, как карандаш в стакане, о какой уж тут точности могла идти речь. В-третьих, полное отсутствие нормальных прицельных приспособлений. Мушка-то на конце ствола, конечно, была, а вот целика, как такового, — нет! Как солдату целиться — одному Богу было известно, да и то, наверное, не всегда.

Со стволами я уже начал потихоньку разбираться — мои новые сверлильные станки уже давали идеально ровный, без перекосов, канал. Теперь нужно было навести порядок с калибрами. Я выбрал один, самый ходовой и распространенный в армии, и под него разработал целую систему калибров-пробок — для проверки и самих стволов на выходе со станка, и пуль, которые отливали литейщики. Пули теперь должны были отливать строго по этому калибру, с минимальным, насколько это возможно, допуском. Это уже само по себе должно было значительно улучшить кучность боя.

Но главный мой «козырь», моя основная надежда в борьбе за точность, — это был целик. Простейшая, в общем-то, штука — небольшая металлическая планка с узкой прорезью, припаянная или приклепанная к казенной, задней части ствола. Но эта невзрачная деталь, в сочетании с мушкой на дульном срезе, давала солдату возможность действительно целиться, совмещать три точки — прорезь целика, верхушку мушки и саму цель. Это было уже не интуитивное направление ствола в сторону неприятеля, а осмысленное прицеливание. Я сам, недолго думая, выточил на своем токарном станке несколько таких целиков из обрезков стали, аккуратно приладил их к нескольким опытным фузеям. Попробовал пострелять по мишеням — разница была колоссальная, просто небо и земля! Попасть в ростовую фигуру на сто, а то и на сто пятьдесят шагов стало гораздо проще, чем раньше.

Еще одна застарелая проблема — перезарядка. Долгая, муторная, требующая от солдата сноровки и кучи лишних движений. Отмерить порох из пороховницы, аккуратно засыпать его в ствол, потом забить пыж из пакли или тряпки, потом вкатить свинцовую пулю, потом снова пыж, чтобы пуля не выкатилась… А если еще и дождь идет, или ветер сильный — вообще труба, порох отсыреет, все рассыплется. Я вспомнил про бумажные патроны, которые уже начинали потихоньку появляться в европейских армиях. Идея была до гениальности проста: заранее отмеренный и выверенный заряд пороха и сама пуля заворачиваются в прочную бумажную гильзу. Солдату остается только откусить или оторвать кончик этой гильзы, высыпать немного пороха на затравочную полку замка, а остальное — порох вместе с пулей — вложить в ствол и одним движением шомпола прибить. Гораздо быстрее, удобнее и надежнее! Бумагу, правда, хорошую, плотную, да еще и пропитанную чем-нибудь от влаги, достать было непросто, да и с клеем, которым эти гильзы склеивались, пришлось повозиться, чтобы они не размокали от сырости. Но мы с моими ребятами-учениками, после нескольких недель экспериментов, все-таки наладили мелкосерийное производство и таких вот «скорострельных» патронов.

И вот, когда все эти «улучшения» — и целик, и стандартный калибр, и бумажный патрон, и, конечно, мой надежный кремневый замок — были готовы и опробованы, я запустил в своей мастерской производство небольшой, опытной партии — штук сто, не больше — таких вот усовершенствованных фузей. Специально для того полка, который мне должны были выделить для «эксперимента», для «потешного боя». Стволы — идеально сверленые, калибр — строго выдержанный, замки — мои, смирновские, не дающие осечек, с целиками для точной наводки и новыми, удобными патронами для быстрой перезарядки. Это уже было не то допотопное, непредсказуемое оружие, которым до сих пор воевала русская армия, а вполне себе современная (по меркам начала XVIII века, конечно) и грозная винтовка, пока гладкоствольная.

Я прекрасно понимал, что даже эти, казалось бы, незначительные, на первый взгляд, улучшения — целик, патрон, ровный ствол — могут дать огромное преимущество нашему солдату на поле боя. Точный, прицельный, да еще и более частый огонь из укрытий — это было именно то, чего так боялись мои оппоненты-генералы, привыкшие к безнаказанному расстрелу линейной пехоты. И я собирался им это продемонстрировать во всей красе, наглядно, чтобы ни у кого не осталось сомнений.

Работа кипела, не останавливаясь ни на минуту. Дни летели как один, сливаясь в сплошную череду неотложных дел. Я разрывался между стройкой новых цехов, наладкой станков в мастерской, обучением учеников, решением бесконечных бытовых проблем рабочих и солдат. Уставал так, что вечером, добираясь до своего топчана в офицерской слободе, падал замертво и засыпал мертвым сном, не успев даже сапоги скинуть. Но какое-то внутреннее, пьянящее удовлетворение от сделанного, от того, что я не просто выживаю в этом чужом мире, а меняю его к лучшему, делаю что-то по-настоящему важное и нужное, — придавало сил, гнало вперед.

Пока я, как говорится, крутился белкой в колесе, внедряя свои «малые механизации» да колдуя над фузеями, чтобы солдату воевать было сподручнее, на заводе у меня подрастала смена, моя главная опора и, не побоюсь этого громкого слова, надежда — мои ученики. Я не забывал про свою «школу». Федька, Ванюха, Гришка и еще с десяток таких же пацанов, которых я в свое время отобрал из самых шустрых да головастых, — это был мой золотой фонд, мой кадровый резерв. Они были моими будущими мастерами, инженерами, способными и повторять заученное, и думать своей головой, творить, предлагать что-то новое, двигать дело вперед. И я, честно говоря, вкладывал в них и знания, которые притащил с собой из другого времени, и всю душу, все свое умение.

По вечерам, после тяжелого рабочего дня, когда и у меня, и у них силы были уже на исходе, мы собирались в моей тесной каморке-чертежной, и я, вооружившись обычным куском угля и старой, щербатой доской, пытался вдолбить им в головы премудрости наук, которые им в жизни ой как пригодятся. То еще было зрелище, я вам скажу! Я, матерясь про себя на отсутствие нормальных учебников, наглядных пособий, да и вообще на всю эту дремучесть, пытался на пальцах, на яблоках, на чем попало объяснить, что такое синус или косинус, как рассчитать передаточное число в редукторе, или почему чугун хрупкий, а сталь упругая. А они, сонные, чумазые после цеховой грязи, но с такими горящими от любопытства и жажды знаний глазами, ловили каждое мое слово, пытаясь понять, как все эти «заморские хитрости» и «премудрости научные» связаны с теми железяками, которые они днем напролет обтачивали на станках или молотили кувалдами в кузне.

Я пытался привить им и другую культуру — культуру производства, культуру ответственности за свое дело, культуру безопасности, в конце концов. Объяснял на конкретных примерах, почему нельзя работать спустя рукава, «на авось», почему важна каждая, даже самая незначительная, на первый взгляд, мелочь, почему брак — это потерянное время, зря потраченные казенные материалы, а в конечном итоге — ослабление армии и страны, которая и так на ладан дышит в этой затянувшейся войне. Рассказывал, как важно беречь инструмент, как зеницу ока, содержать в чистоте и порядке свое рабочее место, соблюдать элементарные правила техники безопасности (хотя с последним тут было совсем туго, дремучий лес, и мои попытки ввести хотя бы простейшие правила — вроде обязательного ношения защитных очков при работе на точиле или толстых кожаных фартуков в кузне — поначалу встречались с откровенным недоумением, а то и насмешками: «Да что нам сделается, барин, мы люди привычные!»).

И, конечно же, я постоянно говорил с ними о важности сохранения секретности. После всех этих диверсий, поджогов и откровенных покушений на мою жизнь, я прекрасно понимал, что мои разработки — это объект пристального, нездорового внимания со стороны врагов, как внешних, так и внутренних. И я не мог позволить, чтобы мои идеи, мои чертежи утекли к шведам или еще каким-нибудь «заинтересованным лицам». Поэтому я с самого начала, буквально с первого дня их ученичества, внушал своим ребятам, как «Отче наш»: все, что происходит в нашей мастерской, все, что мы здесь делаем, — это государственная тайна особой важности. Болтать языком направо и налево, хвастаться своими знаниями перед посторонними — значит, предавать общее дело, значит, напрямую помогать врагу. И они, надо отдать им должное, поняли это очень хорошо, прониклись всей серьезностью момента. Никто из них ни разу не проболтался, не вынес за порог мастерской ни одной лишней бумажки, ни одного подозрительного слова не обронил. Они стали моими самыми надежными хранителями секретов, моей личной гвардией.

Более того, по мере того как мой «образцовый завод» все больше обретал реальные очертания, а моя импровизированная служба безопасности и секретности начинала по-настоящему работать, я стал потихоньку привлекать своих самых толковых и преданных учеников и к этой, совершенно новой и необычной для них, деятельности. Они ведь знали на заводе каждый угол, каждую тропинку, каждого рабочего, каждую собаку, которая тут бегала. Они могли заметить то, чего никогда не увидит ни один, даже самый бдительный, солдат из караула, — какое-то подозрительное оживление у склада с материалами, странного, неизвестного посетителя, нарезающего круги возле цеха, обрывок пьяного разговора, случайно подслушанный в заводской курилке. И они аккуратно, без лишнего шума, докладывали мне обо всем, что казалось им необычным, подозрительным или просто выбивающимся из привычного порядка вещей. Их преданность мне была абсолютной, почти фанатичной. Они видели во мне не просто начальника или учителя, который делится с ними знаниями, а человека, который открыл им дорогу в другую, осмысленную жизнь, дал им в руки настоящее, интересное дело, поверил в них, разглядел в этих чумазых, неграмотных пацанах будущих мастеров и инженеров. И они готовы были за меня и за наше общее дело стоять горой, не задумываясь.

Так, незаметно для многих, почти подпольно, моя «школа Смирнова» превратилась в кузницу высококвалифицированных кадров для нового, невиданного доселе в России производства, и при этом имела негласную, но очень эффективную службу внутренней безопасности. Мои ребята стали моими глазами и ушами на заводе. Они работали на совесть, следили за порядком в своих бригадах, пресекали на корню мелкое воровство (которое тут, к сожалению, было делом почти обыденным, национальной традицией, так сказать), выявляли откровенных лентяев и замаскированных саботажников (тех, кто по старой привычке пытался работать спустя рукава, «отбывать номер», или, что еще хуже, сознательно портить инструмент и оборудование). И я знал, что на них можно положиться, как на самого себя.

И вот, когда до предполагаемого официального запуска завода, до того момента, когда он должен был предстать во всей своей красе перед высокими гостями, оставались буквально считанные дни, когда, казалось, все основные трудности уже позади и можно было немного перевести дух, расслабиться, — грянул гром среди ясного неба. Прискакал запыхавшийся гонец из Петербурга, из самой Тайной Канцелярии, с депешей от Якова Вилимовича Брюса. В ней, сухим канцелярским слогом, сообщалось, что Его Величество Государь Петр Алексеевич, весьма вдохновленный недавней славной викторией под Нарвой (где, как я уже краем уха слышал, наши новые пушки и усовершенствованные фузеи показали себя с самой лучшей стороны, внеся немалый, а то и решающий, вклад в сокрушительный разгром шведов), решил не дожидаться официальных рапортов и пышных церемоний, а лично, без лишней помпы, посетить Охтинские заводы и самолично посмотреть, как там обстоят дела с производством нового, столь необходимого армии и флоту оружия. И прибыть его величество намеревался… через три дня!

Три дня! Я-то, наивный, рассчитывал, что у меня в запасе есть еще хотя бы неделя, а то и две, чтобы все окончательно довести до ума, подчистить все мелкие хвосты и недоделки, навести, так сказать, окончательный лоск и блеск. А тут — такой вот сюрприз! Царский визит — это экзамен по самому высшему разряду. И от того, какое впечатление произведет на Государя мой «образцовый завод» зависело очень многое: и дальнейшее финансирование моих проектов, и моя собственная карьера, которая только-только пошла в гору, и, что самое главное, судьба всех моих начинаний.

Я почти не спал эти трое суток, забыв про еду и отдых. Голова шла кругом от тысяч неотложных дел и мелких забот. Надо было ведь не только навести внешний марафет, пустить пыль в глаза высоким гостям, но и подготовиться к возможным каверзным вопросам самого Государя. А Петр, я это уже хорошо знал, был человеком дотошным, въедливым, любил вникать в каждую, даже самую незначительную, мелочь. И он наверняка уже был наслышан не только о моих технических «хитростях» и «диковинных машинах», но и о моих «порядках», которые я тут заводил с такой настойчивостью. И о моей службе безопасности, и о системе контроля качества, и о моих учениках, которых я готовил по своей, особой программе. И я должен был быть готов не просто ответить на его вопросы, а объяснить, растолковать, доказать, что все это — не моя блажь, не самодурство выскочки, а суровая производственная необходимость, продиктованная исключительно интересами дела и пользой для государства.

В ночь перед приездом Государя, когда на заводе наконец воцарилась относительная тишина, я в последний раз обошел все цеха, все участки. Тишина. Только мерно и успокаивающе шумело огромное водяное колесо, да где-то в караулке у ворот посапывали мертвецки уставшие солдаты. Цеха были вычищены до блеска, станки любовно смазаны и накрыты чистыми холстинами, инструмент аккуратно разложен по своим местам на верстаках. Все было готово. Или почти все. А в душе все равно противно сидел какой-то мелкий, назойливый червячок сомнения. А вдруг что-то важное упустил? А вдруг в самый ответственный момент подведет какой-нибудь пустяк, какая-нибудь мелочь? А вдруг Государь спросит о чем-то таком, к чему я совершенно не готов, и я сяду в лужу перед всей этой высокой комиссией?

Я вернулся в свою каморку, выпил залпом большую кружку холодного, как лед, кваса. Спать совершенно не хотелось, да и не моглось. В голове, как в калейдоскопе, крутились мысли, планы, расчеты, обрывки фраз.

Завтра. Завтра все решится.

От этого «завтра» зависело, без всякого преувеличения, мое будущее.