Инженер Петра Великого – 2

Глава 14

Успешный запуск водяного привода и первых механизмов, работающих от него, произвел на заводе настоящий фурор. Теперь никто не сомневался в пользе моих «хитростей». Даже самые закоренелые скептики признавали — дело Смирнов затеял нужное и работает оно на совесть. Мой авторитет укрепился окончательно.

И это оказалось очень кстати, потому что мои недруги, похоже, решили нанести еще один удар. Не взрыв или подстава с арестом (видать все же боятся Царя), а более тонкий, аппаратный. До Брюса и Царя дошли слухи (явно распускаемые моими врагами в столице), что фельдфебель (или уже поручик?) Смирнов зазнался, тратит казенные деньги направо и налево на свои «прожекты», а реального выхлопа от его «образцового завода» пока мало. Дескать качество композитных пушек нестабильное, а гранаты его и вовсе опасны для своих же солдат. И что пора бы провести ревизию его деятельности, проверить результаты.

Брюс, конечно, все понимал, правда и проигнорировать эти слухи не мог — слишком уж настойчиво они муссировались в определенных кругах (интриги при дворе, оказывается, крутились знатные). Он прислал мне предупреждение через Орлова и сообщил, что на Охту направляется комиссия из Военной Коллегии и Артиллерийской Канцелярии — официально «для ознакомления с передовым опытом и оказания помощи», а неофициально — для проверки и поиска компромата. Возглавлял комиссию некий генерал-майор Ренцель, человек, как шепнул мне Орлов, близкий к противникам Брюса.

Это была явная попытка меня утопить. Найти какие-нибудь нарушения в сметах (а при желании их всегда можно найти, особенно на такой стройке), придраться к качеству продукции, заявить, что мои методы неэффективны или слишком дороги, и на этом основании свернуть все мои проекты, а меня самого — убрать с дороги, сослав куда-нибудь подальше.

Предстояла серьезная битва. К счастью у меня были реальные результаты моей работы. Надо было просто грамотно их предъявить.

К приезду комиссии я подготовился основательно. Приказал навести идеальный (по местным меркам) порядок на «образцовом» участке. Цеха подмели, станки протерли, инструмент разложили по местам. Подготовил все чертежи, расчеты, журналы учета материалов — чтобы комар носа не подточил. Отобрал лучшие образцы нашей продукции — композитный ствол, сверленый на новом станке, улучшенный ружейный замок, гранату с новым запалом, картечную банку.

И главное — я решил показать комиссии работающее производство. Когда генерал Ренцель со своей свитой (где я с неудовольствием заметил пару чинуш с откровенно злыми мордами) прибыл на завод, я повел их прямиком в новые цеха.

Сначала — литейка. Показал новые печи, рассказал про «чистый» чугун, про контроль плавки. Как раз шла отливка труб для композитных стволов — комиссия своими глазами увидела весь процесс. Потом — кузня. Грохочущий мехмолот произвел на них неизгладимое впечатление. Тимофей специально для них отковал на нем массивную болванку, показав скорость и мощь машины. Затем — механический цех. Вот тут-то и был главный козырь. Сверлильные станки работали, вращая стволы. Токарные обтачивали цапфы. Трансмиссия от водяного колеса мерно гудела, приводя все в движение. Я показал им готовый ствол с идеально ровным каналом, дал сравнить со старым. Показал унифицированные детали замков, которые мои слесаря обрабатывали по шаблонам.

Ренцель ходил с каменным лицом, задавал каверзные вопросы, пытался найти изъяны. Но против фактов не попрешь. Работа шла, станки работали, качество продукции было очевидно выше прежнего. Мои ученики и мастера отвечали на вопросы четко, со знанием дела (я их проинструктировал заранее).

Потом я повел комиссию на полигон. Там мы провели показательные стрельбы. Сначала — из композитной пушки, усиленным зарядом. Потом — залп картечью по щитам. А под конец я сам метнул несколько гранат с новым запалом — все сработали как часы. Эффект был ошеломляющий. Даже Ренцель не смог скрыть удивления и интереса.

После полигона он вызвал меня к себе в контору Шлаттера.

— Что ж… фельдфебель, — сказал он сухо. — Должен признать, работа у вас на Охте проделана немалая. Машины ваши действуют, продукция… выглядит добротно. Хотя и требует дальнейших испытаний, разумеется. А затраты… затраты на все сии новшества весьма велики…

Я понял — он ищет, к чему бы придраться.

— Затраты велики, ваше превосходительство, — ответил я спокойно. — Но и польза для казны и армии будет велика. Меньше брака — меньше потерь металла и труда. Крепче пушки — меньше их рвется, дольше служат. Точнее стреляют — больше врага бьют. А гранаты и картечь — так и вовсе жизней солдатских сберегут немало. Разве ж это не стоит затрат?

Ренцель помолчал, побарабанил пальцами по столу.

— Возможно, возможно… Ваши документы мы изучим подробнее в Коллегии… А пока… продолжайте работу.

Он отпустил меня. Я вышел из конторы с чувством победы. Да, они пытались меня утопить. Но мой «меч» — реальные результаты работы — оказался сильнее их интриг. Комиссия уехала, я знал — их отчет, может, и будет содержать какие-то придирки, но в целом он будет положительным. Они не посмеют пойти против очевидных фактов и, главное, против воли Царя и Брюса, которые мои начинания поддерживали.

Враги снова отступили. Надолго ли? Не знаю. Главное, что я выиграл еще один раунд в этой подковерной войне и получил время, чтобы двигаться дальше.

После того, как комиссия генерала Ренцеля уехала, не солоно хлебавши, случилось то, чего я, честно говоря, не ожидал так скоро. Пришел указ за подписью самого Государя. Мне присваивался следующий чин — поручика артиллерии. Поручик! Это был полноценный офицерский чин, обер-офицерский, как тут говорили. Я перескочил через ступеньку прапорщика, что само по себе было знаком особой милости. И личное дворянство, пожалованное мне ранее, теперь подкреплялось реальным офицерским статусом.

Правда, я не понял почему мне дали награду, ведь завод-то я еще не достроил. Или Государь закрепил за мной особый офицерский статус, чтобы прекратить интриги? Мой вопрос, адресованный Орлову утонул в его ухмылке.

— Уже весь город говорит о твоем заводе. — Это единственное, что он обронил, по этому поводу. — Не поймут государя, коли без награды положенной будешь. Комиссия де ничего не смогла найти — а шуму столько ранее было. А как сам образцовый завод достроишь — так и еще награда будет, уверен.

Вот так! Теперь я офицер! Может Государь поднял меня в звании, чтобы на «потешных учениях окопов» я мог по чину титуловаться с генералами? Вроде и офицер, а не солдатик. Не знаю…

Эта новость на Охте произвела эффект посильнее взрыва в моей лаборатории. Теперь я был «господин поручик Смирнов». Разница была колоссальная в этом мире, помешанном на чинах и субординации.

Первые изменения я ощутил чисто бытовые. Полковник Шлаттер, скрипя зубами от зависти, но не смея ослушаться царского указа (да еще и подкрепленного, я уверен, внушением от Брюса), распорядился выделить мне жилье, соответствующее новому чину. Мой домик сочли «неподобающим» для офицера. Мне предоставили небольшой, вполне приличный деревянный дом в Офицерской слободе, в отдельном квартале рядом с заводом, где жили младшие офицеры, инженеры (в основном иностранцы) и некоторые важные мастера. Домик побольше предыдущего — несколько комнат, кухня, сени! С мебелью, правда, было туго — стол, пара лавок да топчан для сна.

Мой денщик Потап пытался изображать из себя заправского камердинера. Чистил мой единственный приличный кафтан, бегал на рынок за провизией, пытался даже готовить что-то съедобное (получалось плохо, но я не привередничал). Он обращался ко мне исключительно «ваше благородие», кланялся в пояс и смотрел с собачьей преданностью.

Жалованье поручика было уже не чета прежнему. Теперь я мог не думать о том, хватит ли денег на хлеб и сапоги, мог позволить себе кое-какие излишества. Наконец, появилось нормальное питание. Я даже стал обрастать нормальной мускулатурой за счет калорийной пищи. Даже смог немного помогать своим пацанам-ученикам, подкидывая им то на еду, то на одежонку — они хоть и были на казенном коште, но жили впроголодь.

Но главное изменение было не в деньгах и не в доме. Изменилось отношение людей. Мастеровые и работяги, которые раньше звали меня Петром Алексеичем или просто «мастером», теперь обращались «ваше благородие», снимали шапку за десять шагов и старались лишний раз на глаза не попадаться. Солдаты охраны при встрече отдавали воинское приветствие, вытягиваясь в струнку. Это было непривычно и даже немного коробило. Я по-прежнему оставался тем же Смирновым, инженером, который ковыряется с железяками, но мундир офицера создавал невидимую стену между мной и теми, с кем я еще вчера работал бок о бок.

А вот ровня — другие офицеры, особенно те, что постарше чином или знатнее родом, — приняли меня в свой круг весьма настороженно. Для них я был чужаком, выскочкой «из грязи в князи», мужиком, непонятно как получившим дворянство и офицерский чин. Они здоровались сквозь зубы, смотрели свысока, а за спиной, я уверен, судачили о «царском любимчике» и «колдуне». Особенно косились иностранцы-инженеры, которых Петр понавыписывал из Европы. Они считали себя носителями истинных знаний, а меня — необразованным выскочкой, которому просто повезло. Их снисходительное презрение я чувствовал почти физически.

Так что новый чин принес и новые проблемы. Я оказался в каком-то подвешенном состоянии: для простых работяг я стал «барином», а для «благородий» — «мужиком» в офицерском мундире. Приходилось лавировать, выстраивать новые отношения, доказывать все делами.

Если мужская часть заводского и околозаводского общества отнеслась к моему повышению настороженно или завистливо, то женская… О, тут все было гораздо интереснее и опаснее. Раньше на меня разве что дворовые девки хихикали издали (Дуняшу не беру в счет). Теперь же, когда я стал «господином поручиком Смирновым», да еще и с репутацией «умельца на хорошем счету у Царя», я внезапно превратился в объект пристального женского внимания.

Первыми активизировались мамаши с дочками на выданье из числа конторских чиновников и небогатых купцов Охтинской слободы. Стоило мне выйти из своей мастерской или пройтись по улице, как тут же «случайно» попадались навстречу: то сама мамаша с дочкой, чинно прогуливающиеся, то одна дочка, якобы идущая в лавку. Начинались реверансы, аханья, расспросы о «диковинных машинах» и «государевой службе». Дочки жеманно опускали глазки, краснели, а мамаши нахваливали их скромность, хозяйственность и прочие девичьи добродетели. Я вежливо раскланивался, отвечал односложно и старался поскорее свалить — от этой ярмарки невест меня подташнивало.

Все это женское внимание, с одной стороны, конечно, льстило самолюбию. Приятно было чувствовать себя объектом интереса симпатичных (а иногда и очень даже симпатичных) женщин. Но с другой стороны, я понимал, что это игра. Игра, в которой я был не охотником, а скорее дичью. Меня рассматривали как выгодную партию, как ступеньку к лучшей жизни, как способ укрепить свое положение. Искренних чувств тут было мало, зато интриг и корысти — хоть отбавляй.

А времени и сил на все эти светские маневры у меня не было. Голова была занята станками, пушками, сметами, гранатами… Приходилось лавировать, отшучиваться, отнекиваться, стараясь никого не обидеть, но и не дать себя втянуть в какие-то мутные истории. Игнорировать «свет» и его женскую половину совсем было нельзя — это могли счесть за гордыню или неуважение, что тоже было опасно. Но и поддаваться искушениям я не собирался. Моя цель была другой. Хотя иногда, возвращаясь поздно вечером в свой пустой холодный дом, я ловил себя на мысли, что простое человеческое тепло было бы сейчас очень кстати…

Новый чин обязывал. Теперь я не мог просто отсиживаться в своей мастерской, игнорируя остальной мир. Как офицер, я должен был участвовать в общественной жизни завода и столицы, хотя бы минимально. Иначе это сочли бы за пренебрежение или даже нелояльность. Поручик Орлов, который стал мне почти другом, мягко и настойчиво намекал, что пора бы «выйти в люди», показаться начальству.

Первый такой выход случился по случаю какого-то праздника — то ли день рождения кого-то из царской семьи, то ли очередная годовщина какой-то победы. Полковник Шлаттер устраивал у себя дома обед для офицеров и высших чинов завода. Пригласили и меня. Отказаться было нельзя.

Я напялил свой лучший мундир, начистил сапоги (спасибо Потапу), прицепил шпагу (отвалили за нее уйму денег). Дом Шлаттера был обставлен на европейский манер — картины, зеркала, заморская мебель. Гостей собралось много — офицеры в парадных мундирах, чиновники из конторы в париках и камзолах, несколько иностранцев-инженеров, важно надувающих щеки. И дамы — их жены и дочери, разодетые в шелка и бархат, с высокими напудренными и нарумяненными прическами.

Я вошел в зал и сразу почувствовал себя чужим. Все эти люди принадлежали к другому миру — миру балов, интриг, светских бесед ни о чем. Они переговаривались между собой (часто по-немецки или по-французски), обменивались любезностями, обсуждали последние новости двора и войны. Я же не знал, куда себя деть. Стоял у стены, пытаясь выглядеть невозмутимо, чувствуя на себе любопытные, а порой и насмешливые взгляды.

Ко мне подошел Орлов.

— Ну что, Петр Алексеич, осваиваешься? — усмехнулся он. — Не так страшно, как шведская батарея?

— Пожалуй, страшнее, ваше благородие, — честно признался я. — Чувствую себя медведем на ярмарке.

— Ничего, привыкнешь. Главное — держись уверенно, да языком лишнего не мели. Пойдем, я тебя представлю кое-кому.

Он подвел меня к группе офицеров. Представил. Они вежливо кивнули, но разговор не клеился. Спросили что-то про мои «машины», я попытался ответить, но понял, что им это не особо интересно. Их больше занимали чины, награды, слухи о перемещениях по службе.

Потом нас позвали к столу. Обед был обильный, с заморскими винами. Но я почти ничего не ел, только пригубил немного вина для приличия. Слушал разговоры вокруг. Лесть в адрес Шлаттера и других начальников. Сплетни про придворных. Споры о том, кто получит следующий чин. Борьба за влияние сквозила в каждом слове и взгляде. Противно было до жути.

Особенно неприятно было столкнуться с парой инженеров-иностранцев, которые работали на заводе. Один — голландец Ван Дер Крифт, отвечавший за гидравлику, другой — немец Штольц, специалист по фортификации (не знаю зачем его на завод взяли). Они подошли ко мне, когда я стоял у окна, и завели разговор — по-русски, но с сильным акцентом и явным высокомерием.

— А, герр Смирнофф! Наслышаны о ваших… э-э… успехах, — произнес Ван Дер Крифт, разглядывая меня через лорнет. — Говорят, вы машину построили, что стволы сверлит? Весьма… любопытно. Хотя, конечно, принципы сии давно известны в Европе…

— Йя, йя, — подхватил Штольц. — В Саксонии такие станки еще полвека назад делали. Только там их строят по точным чертежам, с расчетами, а не на глазок, из дерева…

Они явно пытались принизить мои достижения, выставить меня необразованным самоучкой, которому просто повезло.

— Возможно, и делали, господа инженеры, — ответил я спокойно. — Только вот пушки наши русские, сверленые на моей «деревянной» машине, почему-то бьют шведа лучше, чем те, что по вашим «точным» европейским чертежам сделаны. Может, дело не только в чертежах, а в том, как их в жизнь воплощать? С умом да с русским упорством?

Иностранцы переглянулись и побагровели. Такого ответа от меня они явно не ожидали. Пробормотали что-то невнятное и отошли. Орлов, стоявший неподалеку, только усмехнулся.

Потом была еще ассамблея у графа Брюса — мероприятие еще более высокого уровня. Там были уже и столичные вельможи, гвардейские офицеры, иностранные послы. Брюс представил меня нескольким важным персонам, включая адмирала Крюйса. Тот пожал мне руку и поблагодарил за «добрые пушки», чем вызвал волну завистливых взглядов. На ассамблее я снова чувствовал себя неуютно, но внимательно наблюдал за расстановкой сил, за тем, кто с кем общается, кто какое влияние имеет. Это была тоже своего рода разведка, только на другом поле боя — придворном.

Эти выходы «в свет» были для меня пыткой, я понимал их необходимость. Надо было показывать себя, напоминать о себе, заводить (хотя бы формальные) знакомства. И учиться ориентироваться в этом мире интриг и подковерной борьбы. Потому что моя дальнейшая судьба и успех моих проектов зависели не только от качества моих станков, но и от того, смогу ли я выжить в этом серпентарии.

Офицерский чин — это не только мундир и дом в слободе. Раньше я отвечал только за свою мастерскую, своих учеников и приданных мастеров. Теперь же, как поручик артиллерии, я формально получил под свое начало больше народу.

Во-первых, караул у моей мастерской и складов. Раньше это были просто солдаты из охранной роты, подчинявшиеся своему унтеру. Теперь же они были как бы прикомандированы ко мне, и я нес за них ответственность (теперь можно было взять руки пропускной режим, но это чуть позже). Нужно было следить за их службой, за дисциплиной, разбирать их мелкие проступки.

Во-вторых, рабочие на стройке «образцового» участка. Солдаты, колодники, вольнонаемные мужики — вся эта разношерстная толпа теперь тоже формально числилась «на объекте поручика Смирнова». И хотя у них были свои десятники и унтеры, окончательное слово и ответственность за порядок (или беспорядок) на стройке лежали на мне.

Пришлось вникать в то, о чем я раньше и не задумывался. Читать воинский устав — хотя бы основные статьи. Разбираться с рапортами, которые мне теперь подавали унтеры и десятники. Проводить разводы караула. Распределять работы на стройке.

И, конечно, решать конфликты. А их хватало. То солдаты из караула ночью напьются и подерутся. То колодники попытаются сбежать. То вольнонаемные мужики откажутся работать, требуя прибавки к жалованью или лучшей кормежки.

Один случай запомнился особенно. Поймали двух солдат из моего караула на воровстве — пытались вынести со склада мешок с медными обрезками (медь — страшный дефицит!). По уставу за такое полагался трибунал и шпицрутены, а то и ссылка на каторгу. Унтер привел их ко мне. Они ждали моей резолюции.

Что делать? Сдать их под трибунал — значит, сломать людям жизнь из-за мешка медяшек (хотя воровство есть воровство). Попытаться замять дело — значит, поощрить безнаказанность и показать свою слабость.

Я долго думал. Потом поговорил с каждым с глазу на глаз. Оказалось — обычные деревенские парни, в армии недавно, семьи голодают, вот и соблазнились легкой наживой. Не со зла, а от нужды и дурости.

— Значит так, орлы, — сказал я им сурово. — За воровство на государевой службе знаете, что полагается?

Они опустили головы.

— Полагается — под суд и на каторгу. И поделом! Ибо не только медь украли, а честь солдатскую продали! Но… — я сделал паузу. — Я вас под суд не отдам. На первый раз. Но накажу по-своему. Во-первых, стоимость украденного вычту из вашего жалованья втройне. Во-вторых, будете месяц после службы чистить конюшни. А в-третьих, — я строго на них посмотрел, — если еще хоть раз замечу за вами что-то подобное или услышу хоть слово о пьянке на посту — без разговоров пойдете на каторгу.

— Поняли, ваше благородие! Спасибо! Век будем помнить! — залепетали они, чуть не плача от облегчения.

Я их отпустил. Унтер, который слышал разговор, только головой покачал.

— Зря вы так, ваше благородие… Балуете их… Надо было по уставу…

— По уставу мы всегда успеем, — ответил я. — А людей терять не след. Может, одумаются. Да и работать кому-то надо.

Не знаю, был ли я прав с точки зрения устава. Но я чувствовал, что поступил правильно по-человечески. Хотелось, чтобы солдаты относились ко мне также — по-человечески. И, как ни странно, после этого случая дисциплина в карауле стала лучше, а эти два солдата служили потом как шелковые, еще и растрезвонили всем, что честный я, свой в доску парень.

Подобные случаи учили меня быть командиром. Учили разбираться в людях, принимать решения, нести ответственность. Где-то проявить жесткость, где-то — понимание. Где-то действовать по уставу, а где-то — по совести. Это был трудный, очень важный опыт. Я матерел (хотя бы в глазах окружающих), становился человеком, способным руководить и вести за собой людей. И этот опыт был не менее ценен, чем знание сопромата или технологии литья. Вес офицерского мундира тяжелее, чем я думал.