Инженер 1: паровая империя

Глава 9 Противостояние

Я здесь уже бывал ранее.

Главный лекарь Василий Порфирьевич Беляев сидел в просторной комнату с высокими окнами, выходящими в госпитальный сад. За массивным дубовым столом, заваленным свитками бумаг и медицинскими журналами, восседал хозяин, человек внушительный как по комплекции, так и по чувству собственного достоинства.

— Милости прошу, господа, располагайтесь, — произнес он, указывая на стулья перед столом. — Чаю не угодно ли? Или, может статься, рюмочку коньячку для бодрости?

— Покорно благодарим, — ответил я, усаживаясь и стараясь придать лицу выражение почтительной решимости. — Осмеливаемся побеспокоить ваше высокоблагородие по делу, которое, дерзаем надеяться, встретит одобрение.

Беляев откинулся в кресле и сложил пальцы домиком, жест, выдающий человека, привыкшего выслушивать просьбы и принимать решения:

— Слушаю вас, капитан. Надеюсь, принесли добрые вести касательно финансирования ваших… хм… архитектурных фантазий?

— Ваше высокоблагородие, — ответил я, доставая кошелек, — офицерское сословие изъявило готовность поддержать полезное начинание. Собрано семьдесят восемь рублей серебром.

Я выложил на стол несколько монет для наглядности. Беляев взял один рубль, повертел в руках, словно проверяя подлинность, и удовлетворенно кивнул:

— Недурно, недурно… Хотя, признаться, ожидал большего. Офицерство нынче стало скуповато на благие дела.

— Это только первые поступления, — поспешил заверить я. — Поручик Мещерский продолжает агитацию в Симферополе, а Елизавета Петровна Долгорукова любезно согласилась ходатайствовать перед столичными благотворителями.

— А-а, Долгорукова! — глаза главного лекаря заблестели. — Семейство влиятельное, связи обширные. Это меняет дело. С такой протекцией и до министерства докричаться можно.

Струве воспользовался его энтузиазмом и наклонился вперед:

— Василий Порфирьевич, позвольте дополнить доклад капитана. Эксперимент с вентиляцией в третьей палате превзошел самые смелые ожидания. Смертность снизилась до нуля, больные выздоравливают заметно быстрее.

— Да, да, слышал, — благосклонно кивнул Беляев. — Полковник Энгельгардт был весьма доволен осмотром. Даже намекнул на возможность представления к награде… — Он значительно посмотрел на меня. — Естественно, в первую очередь главного лекаря как руководителя всех медицинских нововведений.

— Разумеется, ваше высокоблагородие, — согласился я, состроив каменное лицо. — И в связи с этим осмеливаюсь предложить развить успех дополнительными мерами.

— Какими еще мерами? — насторожился Беляев.

Струве достал из кармана свои записи:

— Видите ли, Василий Порфирьевич, чистый воздух — это прекрасно, но недостаточно. Доктор Земмельвейс в Вене доказал, что промывание рук и инструментов препятствует распространению госпитальной горячки…

— Земмельвейс? — переспросил главный лекарь, хмуря брови. — Никогда не слыхал о таком. А вы, часом, не путаете лечебное заведение с прачечной?

— Отнюдь, ваше высокоблагородие, — невозмутимо продолжал немец. — Речь идет о промывании винным спиртом. Я провел эксперимент на четырнадцати больных, ни одного случая заражения.

Лицо Беляева начало медленно багроветь:

— Постойте-ка, постойте! Вы хотите сказать, что наши врачи… что я… работаем грязными руками? Что мы, по-вашему, неумехи какие-то?

— Ни в коем случае! — поспешил вмешаться я. — Карл Иванович имеет в виду дополнительные предосторожности против миазмов…

— Миазмов! — взорвался главный лекарь, вскакивая с места. — Да что вы мне голову морочите заумными словечками? Тридцать лет я практикую медицину, тридцать лет спасаю людей проверенными способами! А тут являются всякие… выскочки… и поучают, как руки мыть!

Он принялся расхаживать по кабинету, размахивая руками:

— Сначала дырки в стенах сверлить, потом каналы какие-то устраивать, теперь вот в спирте полоскаться! Что дальше? Может, еще и молитвы читать над каждой повязкой предложите?

— Василий Порфирьевич, — попытался урезонить его Струве, — но ведь результаты…

— Результаты! — презрительно фыркнул Беляев. — А результаты вот какие будут: приедет начальство из Петербурга, увидит всю эту кутерьму и спросит: «Что это у вас тут происходит? Госпиталь или сумасшедший дом?» И кому отвечать придется? Мне!

Он остановился перед окном и, заложив руки за спину, произнес тоном человека, принявшего окончательное решение:

— Знаете что, господа? Я передумал. Ваша вентиляция — это еще куда ни шло, баловство, но безвредное. А вот эти россказни про мытье рук… Это уже покушение на достоинство русской медицины!

— Но ваше высокоблагородие… — начал было я.

— Ничего не хочу слышать! — отрезал Беляев, поворачиваясь к нам. — Более того, чем больше думаю, тем яснее понимаю, что все эти новшества до добра не доведут. Приведут к смуте, к нарушению порядка.

В голосе его зазвучали металлические нотки:

— А посему постановляю, больше никаких дальнейших экспериментов! Третью палату привести в первоначальное состояние. Полковнику Энгельгардту доложить, что опыт признан неудачным по медицинским показаниям.

У меня похолодело в груди:

— Василий Порфирьевич, но люди выздоравливают…

— Люди всегда выздоравливали! — рявкнул главный лекарь. — Без всяких ваших изобретений! Наш солдат силен духом, ему не нужны заморские выдумки!

Он сел за стол и взялся за перо:

— А сейчас прошу оставить меня. Чуть позже я составлю рапорт о прекращении самодеятельности в госпитале и направлю, куда следует. Довольно экспериментов!

Мы вышли из кабинета, словно облитые ледяной водой. В коридоре Струве покачал головой:

— Александр Дмитриевич, боюсь, мы переоценили его благоразумие. Беляев испугался, что новшества бросят тень на его репутацию.

— Значит, все пропало? — спросил я, чувствуя, как рушатся все планы.

— Посмотрим, — задумчиво ответил немец. — Полковник Энгельгардт — человек разумный. Может, удастся переубедить его не верить Беляеву на слово, а самому оценить результаты.

Из-за двери послышались возмущенные крики. Видимо, Беляев до сих пор переживал наше неуместное вторжение в его компетенцию.

Мы побрели по коридору госпиталя, словно два битых пса, не решаясь поднять глаза друг на друга. Струве шел молча, лишь изредка качая головой и что-то бормоча себе под нос по-немецки. Судя по интонациям, выражения эти едва ли подобали образованному медику.

— Карл Иванович, — наконец нарушил я тягостное молчание, когда мы дошли до поворота коридора, — признаться, не ожидал такой бурной реакции.

Немец остановился и обернулся ко мне. Лицо его было бледным, а глаза блестели, полные недоумения и растерянности.

— Александр Дмитриевич, — произнес он, потирая подбородок дрожащей рукой, — за двадцать лет врачебной практики я видел многое. Видел, как умирают люди от невежества, от предрассудков, от обыкновенной человеческой глупости. Но чтобы руководитель медицинского учреждения сознательно запретил спасать жизни… Это превосходит всякое понимание!

Он прислонился к стене:

— Знаете, что меня больше всего поражает? Не то, что он не понимает сути метода, это простительно. Не то, что боится нововведений, это тоже объяснимо. А то, что он готов пожертвовать человеческими жизнями ради собственного спокойствия!

В голосе доктора звучала такая горечь, что мне стало неловко за свою затею. Я втянул честного человека в авантюру, последствия которой могут оказаться для него роковыми.

— Простите, Карл Иванович, — сказал я. — Не следовало вас в это дело впутывать. Теперь и на вас подозрение падет…

— Ерунда! — резко оборвал он меня. — Дело не в подозрениях. Дело в том, что мы открыли способ спасать людей, а нам запрещают его применять! Это же абсурд, это же… — он запнулся, подыскивая слово, — это же преступление против гуманности!

Струве принялся расхаживать по коридору, размахивая руками:

— Вы понимаете, что завтра, послезавтра в эти палаты поступят новые раненые? И они будут умирать от заражения крови, которое можно предотвратить с помощью рюмки спирта! А мы будем стоять и смотреть, связанные запретом этого… этого…

— Осторожнее, — предупредил я, оглядываясь. — Стены имеют уши.

— Да пусть слушают! — вспылил немец, но тут же опомнился и понизил голос. — Извините, Александр Дмитриевич. Просто мне невыносима мысль, что у нас все еще возможны подобные вещи. Будет ли когда-нибудь такое время, когда врач будет отвечать только перед медицинской наукой и собственной совестью, а не перед чиновничьими предрассудками?

Мы дошли до окна, выходящего во двор. За стеклом виднелись фигуры выздоравливающих солдат, они прогуливались между грядок госпитального огорода, радуясь солнцу, хоть и заходящему и возможности двигаться без боли.

— Знаете, что самое горькое? — продолжал Струве, глядя на них. — Беляев ведь не злодей. Он обыкновенный человек, попавший в систему, которая превращает даже благие намерения в свою противоположность. Он искренне считает, что защищает интересы госпиталя.

— А что теперь делать будем? — спросил я. — Покориться и забыть обо всем?

Доктор повернулся ко мне, и в его глазах я увидел то упрямство, которое свойственно людям науки, столкнувшимся с невежеством:

— Ни за что! Если официально нельзя, будем действовать неофициально. Кто мне запретит лишний раз вымыть руки? Кто проследит, чем именно я их мою?

— Но это же риск…

— Риск? — Струве усмехнулся. — Александр Дмитриевич, настоящий риск — это позволить людям умирать, когда знаешь, как их спасти. А то, что грозит мне за неповиновение начальству, это мелочи по сравнению с угрызениями совести.

Он замолчал, обдумывая что-то, потом добавил тише:

— К тому же, у Беляева есть одна слабость. Он панически боится проверок из Петербурга. А что, если такая проверка действительно нагрянет? И обнаружит, что смертность в госпитале выше, чем могла бы быть?

— Вы хотите донести на него?

— Боже упаси! — поспешно возразил Струве. — Но полковник Энгельгардт человек наблюдательный. Если он заметит ухудшение показателей после отмены эксперимента…

В коридоре послышались шаги. Мы замолчали, и мимо нас прошел санитар с подносом медикаментов. Когда он скрвлся за поворотом, я тихо спросил:

— Карл Иванович, а что если нам самим создать такую ситуацию, которая заставит Беляева пересмотреть решение?

— Как это?

— Ну, например… — я запнулся, понимая, что мысль моя граничит с авантюрой. — А что, если просто подождать? Рано или поздно в обычных палатах начнется вспышка госпитальной лихорадки. А экспериментальная палата останется чистой…

Струве внимательно посмотрел на меня:

— Вы предлагаете позволить людям заболеть ради доказательства нашей правоты?

— Я предлагаю не препятствовать естественному ходу событий, — осторожно ответил я. — Если система работает, разница будет видна без всяких ухищрений.

Доктор долго молчал, борясь с самим собой. Наконец произнес:

— Это цинично… но, возможно, единственный способ открыть глаза упрямцам. Хорошо, будем ждать и документировать все, что происходит. Но предупреждаю, я все равно буду мыть руки спиртом и обрабатывать раны.

Я же задумался о другом. Прежде всего следовало разобраться, что именно произошло с Беляевым. Человек, еще вчера готовый поддержать проект, вдруг превратился в его ярого противника.

Точно ли это произошло под влиянием эмоций? Подобные метаморфозы редко случаются сами собой.

— Карл Иванович, скажите, — сказал я, поглядев в глаза доктору, — я все думаю о нашем разговоре с Беляевым. А не показалось ли вам, что он слишком уж резко он переменился? Вчера был готов поддержать, сегодня запрещает. Такие повороты не случаются без причины. Нельзя ли осторожно разузнать, не было ли каких бесед у Василия Порфирьевича? Не приходил ли кто с жалобами на наши эксперименты?

— Можно попробовать, — задумчиво ответил немец. — У Беляева есть писарь, Семен Логинов. Парень небогатый, семью содержит… Он мне кое-чем обязан, я его отцу, пардон, почечуй пиявками лечил. Пожалуй, расскажет, кто к начальству наведывался.

— Попытайтесь, — попросил я. — Только осторожно. Не дай бог, проговорится.

— Логинов человек понятливый. Скажу, что интересуюсь для медицинской статистики, кто на наши работы жалуется. — Струве поднялся. — А вы что делать намерены?

Я пожал плечами:

— Буду готовить запасные варианты. В конце концов, медицина не мой конек. Если здесь дело не выгорит, придется искать применение знаниям в другом месте.

— Жаль будет, — вздохнул доктор. — Такой проект загубить из-за чиновничьей трусости…

— Не загубим, — твердо ответил я. — В крайнем случае, найду способ вернуть офицерам их деньги и продолжу работу в частном порядке. У меня есть кое-какие планы.

Но все равно, когда мы расстались со Струве, я вернулся в палату с тяжелым сердцем. Ситуация складывалась скверная, и требовала немедленных решительных действий.

Сев за небольшой столик у окна, я достал из тумбочки писчую бумагу и чернильницу. Сначала нужно обдумать стратегию.

Семьдесят восемь рублей офицерских денег жгли мой карман словно раскаленные угли. Каждая монета пожертвована с надеждой на благое дело, каждый рубль — это доверие товарищей.

Отступить теперь означало не просто провалить проект, а запятнать офицерскую честь. Мещерский, Орлов, Балонов и все остальные имели право требовать отчета. Как я смогу объяснить им, что деньги потрачены впустую из-за каприза главного лекаря?

Нет, отступление исключено. Перед тем, как уйти отсюда, надо завершить дело. Но действовать придется осмотрительно.

Однако это не означает, что мне не надо заблаговременно позаботиться о своей судьбе в этом времени и месте.

Я взял перо и начал составлять письмо. Первое — командиру моей саперной роты, полковнику Петру Андреевичу Татищеву.

'Его высокоблагородию господину полковнику Татищеву.

Честь имею донести, что по заключению врачей нуждаюсь в продлении отпуска по болезни на срок до двух месяцев. Контузия, полученная при взрыве французской мины, дает о себе знать головными болями и временной потерей слуха в левом ухе.

По окончании лечения намерен ходатайствовать о переводе в инженерное ведомство для участия в мирных работах по восстановлению края. Полагаю, что опыт саперной службы может принести пользу при строительстве дорог и мостов.

Прошу не оставить меня милостивым содействием в означенном деле.

С совершенным почтением и преданностью остаюсь покорнейший слуга капитан Александр Воронцов'.

Письмо получилось в духе времени, почтительное, но содержащее твердое намерение. Татищев человек разумный, поймет, что после такой войны многие офицеры предпочтут гражданскую службу военной. Слог нынешнего времени у меня получался автоматически, за счет памяти прежнего владельца этого тела.

Второе письмо предназначалось статскому советнику Мельникову, главному инженеру Московско-Рязанской железной дороги. Об этом человеке я слышал еще в академии, говорили, что он ценит толковых специалистов независимо от протекции.

'Его превосходительству статскому советнику Мельникову.

Осмеливаюсь обратиться к вашему превосходительству с ходатайством о принятии на службу в качестве инженера путейного ведомства.

Имею честь быть выпускником Николаевской инженерной академии, где изучал механику, строительное дело и фортификацию. Во время Крымской войны участвовал в возведении укреплений и минно-подрывных работах, что дало практический опыт в земляных и каменных работах.

В настоящее время разрабатываю проект улучшения вентиляции в общественных зданиях, который, смею надеяться, найдет применение и при строительстве железнодорожных сооружений.

Готов приступить к исполнению обязанностей по выздоровлении, что ожидается к концу апреля сего года'.

Третье письмо я адресовал тульскому губернскому инженеру, человеку, ведающему всеми техническими работами в родной губернии. Там, где остались отцовские земли.

'Его высокоблагородию тульскому губернскому инженеру, статскому советнику Алексею Петровичу Писареву.

Осмеливаюсь обратиться к вашему высокоблагородию с покорнейшим ходатайством о зачислении на службу по инженерному ведомству Тульской губернии.

Имею честь быть уроженцем означенной губернии, сыном покойного штабс-ротмистра Дмитрия Николаевича Воронцова. По окончании Николаевской инженерной академии служил в саперных частях, участвовал в обороне Севастополя, где получил контузию от взрыва неприятельской мины.

В настоящее время, по заключению врачей, нуждаюсь в продолжительном лечении, что делает невозможным дальнейшую строевую службу. Однако полученные знания в области механики, строительного дела и горных работ позволяют надеяться на полезное применение в мирных трудах по развитию губернии.

Тульский край богат железной рудой, но заводы наши, по общему признанию, отстают от европейских образцов. Осмеливаюсь полагать, что опыт военного инженера может принести пользу при совершенствовании местной промышленности.

Готов приступить к исполнению обязанностей по выздоровлении.

С совершенным почтением остаюсь покорнейший слуга капитан Александр Воронцов'.

К вечеру, когда в палате зажгли керосиновые лампы, Струве вернулся с новостями. Лицо у него было мрачное.

— Александр Дмитриевич, — тихо сказал он, садясь рядом, — боюсь, дела обстоят хуже, чем мы думали. Логинов рассказал интересные подробности. Сегодня утром, еще до нашего визита, к Беляеву приходил полковник Клейнмихель.

Знакомая фамилия.

— Тот самый, что в офицерском собрании выступал против моего прожекта, — удовлетворенно кивнул я. Пазл сошелся.

— Именно он. Беседовали они долго, больше часа. Логинов слышал обрывки разговора. Что-то про «вредные нововведения» и «донесение в Петербург». После ухода полковника Василий Порфирьевич был крайне взволнован.

Я почувствовал, как по спине пробежал холодок. Значит, дело принимает серьезный оборот. Клейнмихель человек влиятельный, связи у него в столице обширные. Если он решил бороться с проектом, используя административные рычаги…

— Что еще удалось узнать?

— Клейнмихель оставил Беляеву какую-то бумагу. Официальный документ, судя по печатям. Логинов видел краем глаза, что-то о недопустимости самодеятельности в военных учреждениях.

Картина прояснилась. Полковник не просто высказал недовольство, а принес прямой запрет сверху. Неудивительно, что Беляев испугался и решил прекратить все эксперименты.

— Значит, против нас ведется настоящая кампания, — пробормотал я. — Что же, война так война. Посмотрим, чьи аргументы окажутся весомее.