Инженер 1: паровая империя

Глава 14 Отчаяние

Рассвет застал Елизавету Андреевну у окна приемного покоя. Она не спала всю ночь. Дежурство выдалось тревожным, двое раненых находились в критическом состоянии, и княжна то и дело наведывалась в палаты, проверяя повязки и вслушиваясь в неровное дыхание страдальцев.

Теперь же, когда первые лучи солнца окрасили небо над Петербургом в бледно-розовый цвет, она стояла неподвижно, глядя на пустынный двор госпиталя. Усталость давила на плечи, но сон не шел, слишком много мыслей теснилось в голове после недавнего разговора с доктором Струве.

Внезапно ее внимание привлекла одинокая фигура, показавшаяся из-за угла главного корпуса. Елизавета Андреевна невольно выпрямилась.

Даже на расстоянии, даже в утреннем полумраке она узнала Воронцова по характерной походке, стремительной, слегка порывистой, словно он постоянно спешил навстречу какой-то важной цели.

Капитан явно возвращался после отлучки. Сюртук его выглядел помятым, а сам он казался утомленным, хотя в движениях сохранялась прежняя энергия.

Он остановился посреди двора, запрокинул голову, вглядываясь в светлеющее небо, затем провел рукой по лицу и направился к флигелю, где располагались комнаты младших лекарей.

Елизавета Андреевна отвернулась от окна. Странное чувство шевельнулось в груди. Нечто среднее между беспокойством и досадой. Она не имела права спрашивать, где проводил ночь капитан Воронцов. Это не касалось ее вовсе. И все же…

Через два часа, переодевшись в свежее платье и приведя себя в порядок, Елизавета Андреевна направилась в кабинет статского советника Беляева. Разговор со Струве накануне не давал покоя. Проект Воронцова, этот важный, необходимый проект, находился под угрозой из-за чьих-то интриг, и она не могла оставаться в стороне.

Главный лекарь принял ее незамедлительно. Дмитрий Петрович Беляев, мужчина лет пятидесяти с тщательно подстриженными бакенбардами и усталыми глазами человека, несущего тяжелое бремя ответственности, встал из-за стола при ее появлении.

— Княжна Долгорукова, — он склонил голову. — Какая неожиданность. Прошу вас, присаживайтесь. Позвольте еще раз выразить вам признательность, за помощь, оказанную вами для наших страждующих воинов.

— Благодарю, Дмитрий Петрович, — Елизавета села на предложенный стул, сложив руки на коленях. — Я пришла по делу весьма деликатному. Касается проекта капитана Воронцова.

Беляев заметно напрягся.

— Что именно вас интересует, ваше сиятельство?

— Мне стало известно, что вы намерены свернуть экспериментальное отделение, — Елизавета говорила спокойно, но твердо. — Позвольте узнать истинные причины этого решения. Ведь проект приносит очевидные плоды. Смертность снизилась, раненые выздоравливают быстрее…

— Княжна, — Беляев провел рукой по лицу, — вы молоды и, простите мою прямоту, не вполне понимаете, как устроена система. Дело не в медицинских результатах.

— Тогда в чем же? — в голосе Елизаветы прозвучала сталь.

— Господин коллежский советник Клейнмихель направил рапорт в вышестоящие инстанции, — произнес тихо Беляев. — О самовольных нововведениях. О либеральных экспериментах. О попустительстве начальства.

Елизавета настороженно замерла.

— И вы испугались проверки.

— Я боюсь за госпиталь! — Беляев повысил голос, но тут же совладал с собой. — Понимаете ли вы, что может произойти, если начнется расследование? Меня обвинят в потворстве вольнодумству. Воронцова объявят западником и смутьяном. Закроют не только его отделение, но, возможно, и весь госпиталь перетрясут. А я отвечаю не только за капитана с его идеями, но и за сотни раненых, которые здесь лечатся!

— Значит, вы готовы принести в жертву здоровье людей ради собственного спокойствия? — Елизавета не сдержалась.

— Я готов принести в жертву эксперимент ради спасения учреждения! — отрезал Беляев. — Вы не понимаете, княжна. Это не медицинский спор. Это политика. А в политических играх честные люди всегда проигрывают.

Елизавета встала. Теперь она понимала масштаб интриги.

— Дмитрий Петрович, — сказала она, глядя статскому советнику прямо в глаза, — я понимаю ваши опасения. Но позвольте напомнить. Мой отец, князь Андрей Михайлович Долгоруков, лично знаком с военным министром. А моя тетушка, княгиня Мария Александровна, близка ко двору. Если дело дойдет до проверки, я не останусь в стороне.

Беляев побледнел.

— Вы готовы вмешаться?

— Я готова бороться за то, что считаю правильным, — Елизавета направилась к двери, но на пороге обернулась. — И прошу вас не принимать поспешных решений. По крайней мере, до тех пор, пока мы не попробуем найти иной выход.

Она вышла, оставив главного лекаря в задумчивости.

Выйдя из кабинета Беляева, Елизавета почувствовала, как напряжение отпускает, уступая место усталости. Разговор потребовал всех ее сил. Противостоять чиновнику, женщине ее положения дозволялось лишь с величайшей осторожностью. Но дело того стоило.

Она направилась по коридору к выходу, когда навстречу попался поручик Мещерский. Он шел, прихрамывая на левую ногу, старая рана давала о себе знать в сырую погоду, и, завидев княжну, почтительно приложил руку к фуражке.

— Ваше сиятельство, доброе утро.

— Доброе утро, Павел Иванович, — Елизавета остановилась. — Как ваше здоровье?

— Да ничего, терпимо, — Мещерский махнул рукой. — Нога побаливает, но это дело привычное.

— А как себя чувствует капитан Воронцов? — невольно спросила Елизавета и тут же внутренне одернула себя, потому что этим вопросом, заданным хоть и небрежно, она все равно выдала свой интерес. — Мне надо было обсудить с ним проект расширения вентиляции, как он называет свою систему.

Мещерский слегка замялся.

— Капитан Воронцов… того… небось отдохнул как следует.

Что-то в его интонации насторожило Елизавету.

— С ним все в порядке? — переспросила она, стараясь придать голосу ровность. — Он нездоров?

— Да нет, что вы, ваше сиятельство, — Мещерский смущенно потер затылок. — Просто вчера вечером мы, того… в город выбирались. Развеяться немного. И Александр Дмитриевич с нами. Он… ну, как бы это сказать… задержался.

— Задержался? — Елизавета почувствовала, как в груди разливается холод.

— Ну да, — поручик явно чувствовал себя неловко. — Мы в кафе одном были. Французское заведение, музыка, того…

Слова его звучали туманно, но. Елизавета почувствовала, как ее щеки заливает краска, от стыда за то, что вообще слушает про Воронцова, и от какого-то острого, жгучего чувства, которое она не могла сразу определить.

— Понятно, — произнесла она ровным тоном. — Благодарю за сведения, Павел Иванович. Полагаю, капитан волен распоряжаться своим свободным временем как считает нужным.

— Да-да, конечно, ваше сиятельство, — закивал Мещерский, явно облегченный тем, что разговор завершается. — Я просто… того… к слову пришлось.

Он поклонился и поспешил прочь, оставив Елизавету стоять посреди коридора.

Она медленно пошла к выходу, но ноги словно налились свинцом. Теперь понятно, где капитан Воронцов провел ночь. Она наслышана об этих увеселительных заведениях.

Пока здесь, в госпитале, умирали люди. Пока его собственный проект висел на волоске. Пока она, Елизавета, тратила силы и связи своей семьи, пытаясь помочь ему…

Она вышла из госпиталя и остановилась на крыльце, вдыхая свежий утренний воздух. Но холод, поселившийся в груди, не проходил.

«Какое мне дело до того, где проводит ночи капитан Воронцов? — сердито думала она. — Он не обязан отчитываться передо мной. Мы не связаны ничем, кроме совместной работы в госпитале. Он волен развлекаться как пожелает».

Но доводы рассудка не помогали. Обида и ревность жгла сердце, и вместе с ней приходило понимание: она ждала от Воронцова большего. Ждала, что он окажется не таким, как другие офицеры, что его увлеченность делом, его стремление помогать людям делают его иным.

А он оказался обычным. Обычным мужчиной, который после вечера в компании товарищей не устоял перед соблазном провести ночь с доступной женщиной. Ну что же, раз так, тем лучше.

Проснулся я от того, что кто-то настойчиво тряс меня за плечо.

— Александр Дмитриевич! Черт подери, да проснись же наконец!

Я с трудом разлепил веки. Над койкой склонился Мещерский, лицо его выражало крайнюю озабоченность.

— Который час? — пробормотал я, садясь и тут же схватившись за голову. В висках стучало, во рту пересохло, а тело казалось налитым свинцом.

— Без четверти одиннадцать! — Мещерский чуть ли не кричал. — Ты проспал встречу! Телегин уже полчаса ждет тебя! Он организовал встречу с господином статс-секретарем!

Я вскочил с кровати, и голова закружилась. Встреча с высокопоставленным чиновником, возможность представить проект, шанс обойти местных противников все это летело к черту.

— Проклятие, — выругался я, хватаясь за мундир. — Почему не разбудил раньше?

— Да я пытался! — всплеснул руками Мещерский. — Три раза подходил, тормошил тебя. Ты только мычал что-то невнятное и отворачивался к стене. Спал как убитый.

Я лихорадочно натягивал штаны, застегивал рубаху. Пальцы не слушались, пуговицы выскальзывали. Ночь с Селестой лишила меня последних сил, когда я вернулся в госпиталь на рассвете, то рухнул на койку и провалился в тяжелый, беспробудный сон.

— Где чертежи? — спросил я, оглядываясь по сторонам.

— В сундуке под койкой, — подсказал Мещерский. — Только толку-то теперь… Телегин говорит, статс-секретарь человек занятой, через полчаса уезжает в Симферополь. Вряд ли согласится ждать.

Я выдернул из сундука папку с чертежами, засунул ее под мышку и бросился к выходу, на ходу заправляя рубаху в брюки. Мундир накинул на руки. Мещерский семенил следом, что-то приговаривая, но я не слушал.

Извозчик ждал у ворот. Мы помчались по улицам с бешеной скоростью. Вскоре мы прибыли к одной из гостиниц, где разместился чиновник.

Кабинет постояльцев, где он предпочитал работать, встретил меня настороженной тишиной. У окна стояли двое: штабс-капитан Телегин в безукоризненном мундире и человек средних лет в статском сюртуке, с орденом Святого Владимира на шее. Лицо чиновника выражало ту особенную смесь высокомерия и раздражения, которая свойственна важным особам, чье время потрачено впустую.

— Господин статс-секретарь, — Телегин обернулся при моем появлении, и в глазах его мелькнуло разочарование, — позвольте представить капитана Воронцова, о котором я имел честь вам докладывать.

Я вытянулся по стойке смирно и отдал честь:

— Капитан Воронцов. Прошу прощения за опоздание, ваше превосходительство. Непредвиденные обстоятельства…

— Капитан, — холодно перебил меня статс-секретарь, — я ценю свое время. Особенно когда это время отведено для ознакомления с проектами, которые, как мне докладывали, заслуживают внимания.

Голос его звучал ровно, но за этой ровностью чувствовалась ледяная учтивость оскорбленного вельможи.

— Понимаю, ваше превосходительство, — я сделал шаг вперед, протягивая папку с чертежами. — Позвольте показать вам систему вентиляции, которая снизила смертность в госпитальных палатах на треть. Принцип основан на естественной циркуляции воздуха с использованием разницы температур…

— Капитан, — статс-секретарь даже не взглянул на протянутую папку, — я назначил встречу на десять часов утра. Сейчас без пятнадцати одиннадцать. Моя коляска уже подана, и через четверть часа я отбываю. Времени на изучение технических подробностей более не имею.

— Но ваше превосходительство, — я почувствовал, как отчаяние сжимает горло, — это займет не более нескольких минут! Если вы только взглянете на расчеты…

— Несколько минут? — В голосе чиновника прозвучала насмешка. — Господин капитан, любой серьезный проект требует основательного изучения. А у меня, к сожалению, подобной возможности более нет. Должен быть в Симферополе к вечеру по делам чрезвычайной важности.

Он повернулся к Телегину:

— Благодарю за попытку, штабс-капитан. Но, как видите, обстоятельства не благоприятствуют. Возможно, при следующем моем визите в Севастополь удастся ознакомиться с проектом капитана Воронцова. Если, конечно, господин капитан найдет время появиться вовремя.

Последние слова прозвучали с едва заметной издевкой.

— Ваше превосходительство, — Телегин бросил на меня полный укора взгляд, — позвольте проводить вас до коляски.

Статс-секретарь кивнул, и они направились к выходу. Я остался стоять посреди кабинета, сжимая в руках никому не нужную папку с чертежами.

Дверь за ними закрылась. Постояв немного, я тоже вышел из кабинета, и дверь за мной закрылась с тихим щелчком, прозвучавшим как приговор.

В коридоре никого не оказалось. Мещерский уже куда-то подевался.

Я прислонился спиной к стене и закрыл глаза. Все рушилось.

Проект, в который я вложил столько сил, перспективы внедрения новых методов, надежда изменить систему военной медицины, все летело прахом из-за одной-единственной ночи, проведенной не там, где следовало.

«Идиот, — ругал я себя, — безответственный идиот. Ради минутного удовольствия погубил дело, которое могло спасти сотни жизней».

Но даже в этот момент, вспоминая темные глаза Селесты, мягкость ее губ, тепло ее тела, я не мог заставить себя пожалеть о случившемся. Та ночь подарила мне нечто важное. Ощущение того, что я все еще человек, а не просто механизм, запрограммированный на решение технических задач.

Но какой ценой?

Я открыл глаза и медленно пошел по коридору. Вышел на улицу. Извозчик все также ждал меня.

Нужно собраться с мыслями, обдумать ситуацию, найти выход. Беляев дал мне несколько дней на размышление. Этого должно хватить, чтобы придумать план.

Потому что сдаваться я не собирался. Даже если все обстоятельства складывались против меня, даже если я сам совершил непростительную ошибку — проект того стоил, чтобы за него бороться до конца.

Впрочем, когда я вернулся в больницу, энтузиазма поубавилось.

Я добрел до палаты и рухнул на койку, не снимая мундира. Папка с чертежами выскользнула из рук и упала на пол, листы веером рассыпались по грязным половицам. Один залетел под кровать Сидора Петрова. Я даже не попытался их поднять.

В самом деле, какой смысл?

Все эти расчеты, схемы, тщательно вычерченные планы вентиляционных каналов, для чего? Чтобы лежать на полу в госпитальной палате, никому не нужные, как и их автор?

Я закрыл глаза, пытаясь унять головную боль. В висках все еще стучало, во рту пересохло, а в душе поселилась тяжелая, вязкая апатия. Впервые за все время пребывания в этом теле, в этой эпохе, я почувствовал искушение махнуть на все рукой.

В конце концов, что я пытался доказать? Что один человек может изменить систему?

Смехотворно. Система была создана для того, чтобы перемалывать таких, как я.

Чиновники боялись ответственности. Врачи держались за привычные методы. Интриганы вроде Клейнмихеля строили козни из зависти или просто от скуки.

А я? Я ничего не должен этому миру. Проект вентиляции не задание свыше, не воинский долг. Просто инициатива с моей стороны. Попытка применить знания из XXI века для спасения жизней в XIX-м.

Благородно? Возможно. Но обязательно? Отнюдь.

«Можно ведь просто отпустить, — думал я, глядя в закопченный потолок палаты. — Беляев свернет проект. Клейнмихель успокоится. Я вернусь к обычным инженерным обязанностям. Укрепления, дороги, мосты — все это тоже нужно. И никаких интриг, никаких рапортов в вышестоящие инстанции».

Можно даже податься в столицу. Знаний у меня достаточно, чтобы сделать карьеру на строительстве железных дорог.

Или заняться совершенствованием артиллерии. Николай Павлович умрет через год, начнутся реформы Александра II, тогда и пригодятся технические новшества.

Или вообще купить небольшое имение где-нибудь в средней полосе, жить тихо, разводить лошадей, может, жениться на какой-нибудь мелкопоместной дворянке… Зачем биться головой о стену чиновничьего безразличия и врачебного консерватизма?

Проект вентиляции казался теперь наивной затеей. Юношеским максимализмом.

Я ведь не военный врач, не специалист по эпидемиям. Просто инженер, который решил, что знает лучше всех.

Я повернулся на бок, собираясь погрузиться в сон и забыться хотя бы на несколько часов. Но тут я увидел в конце палаты Елизавету Андреевну.

Она стояла в своем обычном темно-сером платье сестры милосердия, с белым передником и повязкой на волосах. В руках корзинка с бинтами и склянками лекарств. Лицо бледное, под глазами темные круги, видимо, тоже не спала всю ночь на дежурстве.

— Княжна, — я попытался подняться, но она остановила меня жестом.

— Не беспокойтесь, капитан. Я просто обхожу палаты, проверяю больных.

Голос ее прозвучал ровно, почти безразлично. Как будто она обращалась не ко мне, а к постороннему человеку. Я невольно насторожился.

— Елизавета Андреевна, — начал я, садясь на краю койки, — я хотел поговорить с вами о проекте. Произошли некоторые… неприятные обстоятельства…

— Знаю, — оборвала она, даже не взглянув на меня. — Весь госпиталь уже обсуждает, как капитан Воронцов проспал встречу со статс-секретарем. Весьма прискорбно.

В ее словах не было ни сочувствия, ни осуждения. Просто констатация факта. Холодная, отстраненная.

— Я… это действительно прискорбно, — согласился я. — Но я надеюсь найти способ исправить положение…

— Не утруждайтесь объяснениями, капитан, — она прошла к дальней койке, где лежал раненый с перевязанной ногой, и начала осматривать повязку. — Ваше личное время — это ваше дело. Как вы его проводите, меня не касается.

Последняя фраза прозвучала особенно холодно. Я почувствовал, как что-то сжалось в груди. Она знает. Каким-то образом Елизавета узнала о Селесте, о кафе, о ночи, которую я провел вне госпиталя.

— Елизавета Андреевна, — я встал и подошел ближе, понизив голос, — если вы о вчерашнем вечере… Я могу объяснить…

— Объяснить? — Она выпрямилась и наконец посмотрела на меня. Глаза ее, обычно теплые и полные участия, сейчас напоминали серый лед. — Что именно вы собираетесь объяснять, капитан? То, где вы провели ночь? То, почему предпочли развлечения в сомнительном заведении важной деловой встрече?

Молчание повисло тяжелое, неловкое.

— Вы сделали свой выбор. И имеете полное право на этот выбор. Как и я имею право на свое мнение о людях, которые ставят мимолетные удовольствия выше дела.

— Это не так! — возразил я горячо. — Я…

— Капитан Воронцов, — она подняла руку, останавливая меня, — мне нужно закончить обход. У меня еще две палаты. Прошу простить, но я тороплюсь.

Она развернулась и направилась к выходу. Я стоял, глядя ей вслед, чувствуя, как внутри все сжимается в тугой узел.

— Елизавета Андреевна, — окликнул я на пороге.

Она остановилась, не оборачиваясь.

— Мне жаль, — произнес я. — Искренне жаль. Вы правы, я повел себя безответственно. И подвел не только себя, но и вас. Это непростительно.

Несколько секунд она стояла неподвижно. Потом тихо сказала, все еще не оборачиваясь:

— Дело не в том, капитан, что вы меня подвели. Дело в том, что я ошиблась в вас. Полагала, что вы человек иного склада. Оказалось, что нет.

И вышла, тихо прикрыв за собой дверь.

Я опустился обратно на койку. Головная боль усилилась, но теперь это было не просто физическое недомогание. Что-то внутри раскололось, рассыпалось на осколки.

Я нагнулся и начал собирать рассыпанные чертежи. Руки двигались механически, складывая листы один к одному. Когда все они снова оказались в папке, я долго смотрел на аккуратные линии, расчеты, схемы вентиляционных каналов.

Столько труда. Столько надежд.

И все — впустую.

«Хватит, — повторил я про себя. — Хватит биться о стену. Беляев прав. Нужно отпустить. Заняться чем-то другим. Укреплениями, дорогами, чем угодно. Только не этим проклятым проектом, который приносит одни неприятности».

Я положил папку на тумбочку у койки и лег, уставившись в потолок. За окном кричали чайки, где-то во дворе лязгали ведра, доносились обрывки разговоров санитаров. Жизнь шла своим чередом.

А я лежал и думал о том, что проще всего — просто сдаться. Признать поражение. Махнуть рукой на все эти попытки изменить мир, который меняться не хочет.

Проще всего.

И, возможно, правильнее.