Инженер 1: паровая империя

Глава 6 За пределами госпиталя

Впервые за долгие недели госпитального заточения я переступил порог того мира, который некогда именовался героическим Севастополем. То, что предстало моим глазам, могло бы повергнуть в уныние любого, кроме разве что археолога, изучающего древние развалины.

Весенний ветер с моря нес запахи йода, гниющих водорослей и того особенного духа разрушения, который остается после больших сражений. Город лежал перед морем словно побитый великан.

Кое-где торчали обломки стен, кое-где зияли воронки от бомб, а между ними, как грибы после дождя, выросли временные постройки из досок и парусины.

Улица, по которой я шел к офицерскому собранию, некогда носила гордое имя Большой Морской. Теперь же от ее былого великолепия сохранились лишь отдельные здания, да и те основательно потрепанные неприятельскими снарядами.

Особняк адмирала Корнилова стоял без крыши, зато его окна аккуратно заложены кирпичом. В доме генерала Хрулева разместилась французская торговая контора. Над входом развевался трехцветный флаг, а у ворот сновали местные мальчишки, предлагавшие услуги переводчиков.

Но более всего поражала бухта. Там, где еще год назад гордо стояли линейные корабли русского флота, теперь торчали из воды мачты затопленных судов, словно кресты на морском кладбище.

«Двенадцать апостолов», «Святослав», «Храбрый», все эти корабли со славными именами покоились на дне, принесенные в жертву военной необходимости. А между ними сновали английские и французские пароходы, нагруженные товарами для восстановления города.

— Александр Дмитриевич! Батенька мой!

Я обернулся на знакомый голос и увидел Павла Мещерского, который направлялся ко мне с той стороны, где некогда высились укрепления Малахова кургана. Выглядел он куда лучше, чем в госпитальные дни. Рука зажила, лицо приобрело здоровый румянец, а в глазах снова появился тот веселый огонек, который я помнил по академическим временам.

— Павел! — обрадовался я. — Когда выписался?

— Да уж неделю как на свободе, — отвечал он, пожимая мне руку здоровой десницей. — А ты что, в город по делам? Или просто воздухом подышать вышел?

— По делам, — ответил я. — В офицерское собрание направляюсь. Есть один проект, хочу товарищам рассказать.

Мещерский заинтересованно поднял бровь:

— Проект? Какой такой? И где ты его взял, позвольте осведомиться?

Пока мы шли к зданию бывшего Дворянского собрания, одному из немногих, уцелевших после бомбардировок, я рассказал ему о системе вентиляции, о результатах эксперимента, о необходимости найти деньги для продолжения работ.

— Вот тебе и наш тихий инженерчик! — восхищенно покачал головой Павел. — А я-то думал, ты только чертежики рисовать умеешь. Оказывается, и дело настоящее затеял.

Мы миновали площадь, где когда-то стоял памятник адмиралу Ушакову. Сейчас на его месте красовалась куча строительного мусора, а рядом трудились артели каменщиков, судя по говору, местных татар. Они восстанавливали фундамент под какое-то новое здание, работая споро и весело, несмотря на мартовскую прохладу.

— А настроения в офицерской среде какие? — поинтересовался я. — Поддержат мою затею или пошлют подальше?

— Настроения… — Мещерский замялся. — Знаешь, Александр, народ у нас теперь какой-то особенный. С одной стороны, все понимают: надо что-то менять. Война показала наши недостатки слишком ясно. С другой стороны, боятся. Начальство не любит инициативы, а карьеру портить никто не хочет.

Мы свернули в переулок, где между развалин ютились временные лавчонки. Торговцы предлагали самый разнообразный товар, от английских консервов до трофейных французских сабель. Особенно бойко шла торговля спиртными напитками: портвейн из осажденных запасов, французский коньяк, английский виски. Видимо, желание забыться после пережитых ужасов было общим для всех жителей.

— Но вообще-то, — продолжал Мещерский, обходя лужу, — ребята готовы поддержать толковое дело. Особенно если это касается медицины. Все же через госпитали прошли, знают, что к чему.

— А денег у народа есть?

— У кого как. Иные еще жалованье военное не потратили, иные уже торговишкой занялись. — Он указал на лавочку, где продавали медали и ордена. — Видишь, поручик Засядко орден продает? Нужда заставила. А вон капитан Лебедев, тот, наоборот, на продаже трофеев разбогател.

Мы приближались к зданию собрания, большому каменному дому с колоннами, чудом уцелевшему среди всеобщего разрушения. Только крыша новая, из оцинкованного железа, да стены кое-где заделаны свежим кирпичом.

У входа толпились офицеры в потертых мундирах. Кто курил, кто о чем-то оживленно беседовал.

— Смотри, — шепнул мне Мещерский, — это все наши, севастопольские. Народ бывалый, но осторожный. Если сумеешь их убедить, считай, дело в шляпе.

Я оглядел собравшихся и узнал многие лица. Вот капитан Орлов из саперного батальона, с которым мы вместе строили укрепления на Малаховом кургане. Вот поручик Фролов, артиллерист, потерявший в боях левый глаз. Вот штабс-капитан Балонов, чья рота держала оборону на четвертом бастионе…

Все эти люди прошли через ад осады, видели смерть и страдания, знали цену человеческой жизни. Если кто и мог понять важность улучшения военной медицины, так это именно они.

— Ну что, батенька, — подбодрил меня Мещерский, — пора превращать мечты в реальность. Пойдем, представлю тебя как изобретателя и реформатора.

Я глубоко вздохнул морским воздухом, в котором смешивались запахи йода, дегтя и человеческого пота, и направился к входу в собрание.

Зал встретил меня дымным полумраком и гулом голосов. Длинная комната с высокими потолками, некогда украшенная лепниной и позолотой, теперь носила на себе следы военного времени. Люстра висела обмотанная тряпьем, стены кое-где заделаны грубыми заплатами, а вместо изящных кресел стояли простые деревянные скамьи.

За столами, покрытыми казенным сукном, расположились человек двадцать офицеров разных чинов и родов войск. Большинство курило, создавая в зале ту особенную атмосферу, которая бывает только в мужских заведениях военного времени. Запах табака смешивался с ароматом чая из самовара, стоявшего в углу на треножнике.

— Господа! — громко произнес Мещерский, входя следом за мной. — Представляю вам капитана Воронцова, того самого инженера, о котором я вам рассказывал.

Разговоры стихли, и на меня обратились внимательные, слегка усталые взгляды людей, переживших слишком многое. Я узнавал лица, кого-то по госпиталю, других по службе, но большинство мне знакомо лишь мельком.

— Господа, — начал я, разворачивая на столе свои чертежи, — хочу поделиться с вами опытом, который может спасти немало солдатских жизней.

Капитан Орлов, с которым мы вместе минировали французские подступы, наклонился над схемами:

— А это что такое, Александр Дмитриевич? Какие-то каналы…

— Система вентиляции для госпитальных палат, — объяснил я. — Видите, воздух от печки идет по воздуховодам в дальние углы, а затхлый поднимается к потолку и выходит наружу.

— И это работает? — недоверчиво спросил поручик Фролов, поправляя повязку на глазу.

— Работает, и весьма успешно. За неделю эксперимента в оборудованной палате не умер ни один человек. В тотвремя как обычная смертность — трое-четверо из двадцати.

В зале возник заинтересованный гул. Штабс-капитан Балонов встал со своего места:

— Позвольте осведомиться, капитан, сколько стоит устройство подобной системы?

— Для одной палаты рублей десять. Для всего госпиталя — двести.

— Двести рублей… — задумчиво повторил кто-то из задних рядов. — Сумма подъемная. А что от нас требуется?

Я почувствовал, что настроение аудитории благоприятное, и воодушевился:

— Собрать средства и показать начальству, что офицерский корпус способен на благородные дела. Мы защищали отечество оружием, теперь можем защитить его наукой.

— Правильные слова! — отозвался поручик из артиллерии. — Я готов дать пять рублей.

— И я тоже! — подхватил Орлов.

По залу прокатилась волна одобрения. Мещерский уже доставал записную книжку, готовясь записывать взносы, когда в дверях появилась фигура, мгновенно изменившая атмосферу собрания.

Полковник Клейнмихель, человек высокий, сухощавый, с холодными серыми глазами и тщательно завитыми усами, вошел в зал с видом человека, привыкшего к беспрекословному повиновению. Я знал его репутацию. Родственник влиятельного сановника, карьерист и консерватор, видевший крамолу в любом отступлении от заведенных порядков.

— Что здесь происходит? — спросил он ледяным тоном, оглядывая собравшихся.

Мещерский поспешил ответить:

— Наш товарищ делится опытом улучшения госпитального дела, господин полковник.

— Опытом? — Клейнмихель подошел к столу и едва взглянул на мои чертежи. — А кто разрешил проводить подобные собрания? И кто дал право собирать деньги среди офицеров?

В зале воцарилась тишина. Я почувствовал, как напряглись сидящие передо мной люди.

— Господин полковник, — осторожно начал я, — мы не собираем деньги, а обсуждаем возможность добровольных пожертвований на благое дело…

— Добровольных пожертвований! — презрительно фыркнул Клейнмихель. — Молодой человек, вы представляете, что такое самовольный сбор средств в армейской среде? Это нарушение дисциплины, это… — он сделал паузу для большего эффекта, — вольнодумство.

Слово прозвучало как удар хлыста. В николаевской России обвинение в вольнодумстве могло навсегда погубить карьеру.

— Позвольте, господин полковник, — вмешался капитан Орлов, — речь идет о спасении человеческих жизней…

— Речь идет о нарушении субординации! — резко оборвал его Клейнмихель. — О том, что молодые офицеры берут на себя несвойственные им функции. Есть начальство, есть положенные инстанции. Хотите улучшить госпитальное дело, тогда подавайте рапорт по команде.

— Но господин полковник, — попытался возразить я, — система уже опробована, результаты налицо…

— Капитан, — холодно произнес Клейнмихель, — вы забываете, с кем говорите. Я не обязан выслушивать лекции от младших по чину. Тем более, от людей, устраивающих самовольные сборища.

Воздух в зале стал густым от напряжения. Я видел, как некоторые офицеры отводят глаза, не желая связываться с неприятностями. Другие, наоборот, сжимают кулаки, но молчат, потому что спорить с полковником было себе дороже.

Именно в этот критический момент поднялся Мещерский. Лицо его было спокойным, но я заметил, как напряглись вены на его шее:

— Господин полковник, позвольте внести ясность в происходящее.

— Слушаю вас, поручик.

— Никакого самовольного сбора здесь не происходит, — произнес Мещерский твердым голосом. — Согласно статье сто двадцать третьей Воинского устава, офицеры имеют право делать добровольные пожертвования «на улучшение быта товарищей и облегчение участи нижних чинов». Что мы и намерены делать.

Клейнмихель нахмурился:

— Поручик, вы передергиваете. Речь в уставе идет о помощи семьям погибших, об устройстве солдатских школ…

— Речь идет об улучшении быта, господин полковник, — невозмутимо продолжал Мещерский. — А что может быть важнее для быта солдата, чем здоровый воздух в госпитале?

По залу прокатился одобрительный шепот. Я с восхищением смотрел на своего друга, он нашел именно тот аргумент, который мог обезоружить противника.

— К тому же, — добавил капитан Орлов, воодушевившись поддержкой, — полковник Энгельгардт уже ознакомился с проектом капитана Воронцова и дал ему положительную оценку.

— Энгельгардт? — Клейнмихель заколебался. Раз уж его коллега одобрил проект, спорить с представителем военно-медицинского ведомства было совсем ни к чему.

— Именно так, — подтвердил штабс-капитан Балонов. — Полковник лично осматривал экспериментальную палату и остался доволен результатами.

Клейнмихель понял, что ситуация выходит из-под контроля. Видно было, что он ищет способ сохранить лицо, перегруппироваться и одновременно отступить без потерь.

— В таком случае, — произнес он наконец, — господа офицеры вольны распоряжаться своими деньгами по собственному усмотрению. Но предупреждаю: любая деятельность должна вестись строго в рамках уставов и под контролем командования.

С этими словами он повернулся и направился к выходу. У самых дверей остановился и добавил, не оборачиваясь:

— И помните, господа, что инициатива дело похвальное, но дисциплина превыше всего.

Когда шаги полковника затихли в коридоре, зал словно ожил. Заговорили все разом, обсуждая происшедшее и выражая мнения о действиях Клейнмихеля.

— Да, заставил же он нас трепетать! — нервически засмеялся поручик Фролов. — Такой взгляд, как будто сейчас всех под арест отправит.

— А Мещерский молодец, — одобрительно кивнул Орлов. — Устав знает лучше самого Клейнмихеля.

— Что ж, господа, — обратился ко мне Балонов, — раз препятствия устранены, пора переходить к делу. Сколько нам нужно собрать?

Я разложил на столе свои расчеты:

— Рублей сто будет достаточно для начала. Остальное попробуем получить из других источников.

— Принимается! — заявил Мещерский, доставая кошелек. — Записывайте. Поручик Мещерский — десять рублей.

— Капитан Орлов — пять рублей, — присоединился сапер.

— Поручик Фролов — три рубля, — добавил артиллерист.

Один за другим офицеры называли суммы. Кто давал много, кто мало, но равнодушных не было. К концу собрания в записной книжке Мещерского значилось семьдесят восемь рублей, больше, чем я смел надеяться.

— Остальное доберем на следующей неделе, — заверил меня Балонов. — У меня есть знакомые в Симферополе, тоже заинтересуются.

Выходя из собрания, я чувствовал одновременно торжество и тревогу. Деньги собраны, поддержка росла, но появление Клейнмихеля показало, что у проекта есть серьезные противники. И если влиятельный полковник решит помешать делу, бороться с ним будет непросто.

— Не унывай, — подбодрил меня Мещерский, заметив мое настроение. — Главное, что начало положено. А Клейнмихель… таких людей надо просто переигрывать. Действовать быстрее, чем они успевают среагировать.

Мудрые слова. Но смогу ли я следовать этому совету, покажет ближайшее будущее.

Особняк Долгоруковых на Дворянской улице чудесным образом уцелел во время бомбардировок, хотя соседние дома превратились в руины. Двухэтажное здание с мезонином и колоннами у парадного входа сохранило тот величественный облик, который свойственен лучшим образцам провинциальной дворянской архитектуры.

В малой гостиной, обставленной мебелью красного дерева и украшенной семейными портретами, Елизавета Петровна принимала гостью, визит которой мог оказаться решающим для судьбы всего предприятия.

Графиня Евдокия Петровна Ростопчина, дама лет пятидесяти, с умными карими глазами и седыми волосами, уложенными по последней столичной моде, была весьма значительной фигурой в высшем свете. Вдова героя двенадцатого года, мать троих сыновей-офицеров, она имела связи не только в Петербурге, но и в Москве, где ее салон посещала вся интеллектуальная элита.

— Милая Елизавета Петровна, — говорила графиня, изящно держа фарфоровую чашку с чаем, — ваш рассказ о капитане Воронцове меня заинтриговал. Но скажите мне честно, не слишком ли смелый это план?

Елизавета осторожно отложила вышивание, над которым работала во время беседы:

— В каком смысле смелый, графиня?

— В том, дорогая моя, что любые технические новшества в наше время рассматриваются с подозрением. Особенно если они исходят от молодых офицеров. — Ростопчина понизила голос. — Мне доводилось слышать разговоры в столичных салонах. После войны многие винят в поражении именно недостаток консерватизма, избыток западных влияний.

— Но ведь система вентиляции — это не политика, а медицина, — возразила Елизавета.

— Милое дитя! — грустно улыбнулась графиня. — В России любое нововведение становится политикой. Тем более если оно касается армии.

Разговор прервал негромкий стук в дверь. Вошла горничная и доложила:

— Барыня, к вам секретарь тайного советника Бутурлина. Желает видеть графиню.

Ростопчина и Долгорукова переглянулись. Имя Бутурлина хорошо известно в консервативных кругах, старый сановник славился непримиримостью к любым переменам и одновременно влиянием на самые высокие сферы. А его секретарь, конечно же, полностью соответствовал повадками своему сюзерену.

— Проводите, — велела Елизавета, хотя и почувствовала внезапную тревогу.