Икосаэдр 2.0

ИКЕА, часть 2 (18+)

В тот же вечер я собрался с духом, переодел футболку и, пройдя по наружному коридору, вышел в холл слайв-румов. Вошёл без стука, открыв магнитный замок черед приложение — так велели нормы этикета.

В комнате играла музыка — воздушный и насквозь-одинаковый скандинавский инди-рок десятых годов, излюбленная музыка слайвов. Эльвира стояла напротив крохотного зеркальца спиной ко мне, расчёсывая мокрые волосы после душевой. Распаренные чешуйки у основания волос делали её причёску ещё более густой и волнующей. Пару секунд я наблюдал, как рука совершает медленное, успокаивающее движение от затылка до острого плечика, на самом краю которого зависла бретелька белой, полупрозрачной ночнушки. Пару долгих и мучительно сладких секунд. Музыка играла негромко — иначе бы мы запросто имели право наказать её, — и наверняка она услышала звук открывающейся двери. Но всё же позволила мне посмотреть на её нежные изгибы тела, прежде чем дёрнуться к нетбуку, отключить звук и поспешно накинуть на себя поношенный джемпер.

Интересно, был ли кто-то у неё? Лапал, трогал? Может, тот менеджер в Икее? Булгарский питомник был лучшим в рейтинге ненасильственного воспитания, я проверял. Ясно, что по паспорту в соответствующей графе за такую гигантскую цену не могло быть ничего иного, кроме девственности, но могло быть всякое — кто-то писал, что операцию по восстановлению в подпольных питомниках ставят на поток.

— Чем занимаешься? — сказал я почти по-дружески.

«Вот,» — беззвучно сказала она, раскидав на столе маленькие листочки бумаги, на которых по-привычке пишут списки продуктов в супермаркет. Это были рисунки — странных и милых фэнтезийных животных. Нечто ушастое, усатое и пушистое, как маленький птенец, но с телом коренастого дракончика. В разных позах: потягивается, вылизывается, чешет себе подмышку.

— Как их там называют, котики? Помню, видел паблик в соцсети, по какой-то старой сказке.

Эльвира немного наивно, по-детски улыбнулась, кивнула, схватилась за мобильний, стала строчить

«Я подумала, что бы было, если бы помимо котиков были бы другие млекопитающие. Разные, разных семейств, как сейчас слизепитающие и рептилии.»

Она показала другие рисунки: большой колючий шарик на коротеньких лапках и с острым носом — похожий на ежа, но без выдвигающейся из панциря головы. Большой гекк гончей породы, только с голубоватой спиной и загнутым в кольцо хвостом. Маленький круглый гекк, похожий на пушистую черепашку. Массивный вол, только не с чешуйчатой, а ровной спиной и большими рогами. Под животом у него свисало что-то, напоминающее слизневые железы древних примато-тритонов — тех самых, от которых возникли человекоподобные, хищные и копытные амфибии.

«Это молочная железа, она производит молоко. Настоящее, не слизневое. Чтобы пить детёнышам, но можно и сдавать в магазины, чтобы пили люди.»

В этом было что-то настолько безумное и даже слегка извращённое, что я слегка зарделся. Она продолжала дальше:

«А ещё я тут смотреть Тютуб, в видео рассказывалось, что если бы такие существа действительно существовали, то рано или поздно среди них всё равно развились разумные люди. Немного другие, но очень похожие на нас. Там говорят, что даже языки и названия стран у них бы вышли очень похожие на наши. Только немного другие, смещённые как бы. Представляшь?»

Я не очень понял тогда, что она имела в виду. Мечтательная, молодая девушка.

— Слушай, ты так хорошо рисуешь! Ты где так научилась?

«В училище, нам разрешали после занятий брать книги из библиотеки.»

— Это же всё можно разместить в паблике Жанны. Круто, правда?

«Да. Круто», — ответила она и улыбнулась.

Я заметил на этот раз, что улыбка была наигранной, вымученной. Вдруг подумалось — давно известно, что слайвы способны заниматься творчеством, испытывать эмоции. Получается, вполне может быть что-то, какие-то идеи, которым слайвы дорожат и хотят иметь своей собственностью. Как там правильно, авторское право? Собственнический инстинкт необходимо глушить, помнил я, один раз поддашься слабости — и психика слайва придёт в полную негодность.

И следом я понял: она поделилась со мной этим не для того, чтобы выложить в паблике Жанны. И не потому, что должна это была ответить на вопрос хозяина. Она поделилась, потому что считала меня своим другом, близким человеком, с которым готова поделиться самым сокровенным и тем немногим, что осталось у неё своё — своим творчеством.

— А Жанне показывала? — спросил я.

Она коротко помотала головой, глядя в пол. В горле возник предательский комок.

— Забей. Рисуй, — сказал я. — Жанне можешь не показывать. Где вы там сидите, вольнодопущенные в Интернет? На «Яппе»? Или «Гриндитте»? Выкладывай сама, я ничего не скажу. Я думаю, с твоими котиками Интернет будет намного лучше.

«Спасибо, ты, — я увидел, как она стёрла и исправила, — вы лучшие хозяева и лучшая семья, в которой я могла оказаться.»

И тут же следом:

«Ты зашёл, чтобы позвать с чем-то помочь?»

Я присел на кровать.

— Да, Эльвира, помочь. Но не сейчас. Чуть позже. Эх, с чего бы начать…

В комиссии было три человека. Медик от питомника, социальный работник и юрист. Юристу отчитываться было не с чем — ни одного правонарушения ни мы, ни Эльвира не совершали. Социальный работник удовлетворённо хмыкнул, осмотрев слайв-рум:

— Мой двоюродный брат — свободный человек, только что диплом получил, и у него в Варшаве точно такая же коморка по площади. Тут, кажется, даже санузел поболее будет. Вы специально выбирали эту новостройку?

— Да, мой муж… мы с мужем всегда хотели слайва.

Я добавил:

— Половина слайв-румов пустует, у нас в городе слайверинг не так развит. Даром, что почти миллионник.

— На севере люди всегда любили свободу. Мысль о том, что надо кого-то угнетать — не особо радует. Да и ферм никогда не было, не в болотах же их строить.

Докторша, массивная женщина с толстыми перстнями на пальцах, добавила:

— Ну, люди как-то научились и в пустынях инкубировать. В бочках донашивать, в кулёчках, капельницы из тростника недельку, все дела, пока жабры не закроются. Да, что вы там говорили? Тоже собрались?

— Да, — кивнул я.

— Я осмотрела — она до сих пор невинна, — докторша игриво толкнула в бок Жанну. — Ваш муж достоин похвалы. Немногие сдерживаются так долго. Ну, пора бы уж и отпустить голубка поворковать, да?

— Это не обязательно, — нахмурился я.

Жанна усмехнулась.

— Пусть привыкает к микрофлоре, для вынашивания полезно. Вы что, собираетесь всё сделать сразу — и первый опыт девице, и обрюхатить? Ничего не выйдет, будете потом годами пытаться. Как, кстати, в центре будете делать, или на дому, по старинке?

— Бассейн купили. Инкубатор — через пару месяцев.

— Ну, такие, как она, будут вынашивать не меньше трёх месяцев. Так что не прогадайте с размером.

Она была в одной старой рубашке, когда я вошёл. С надорванным воротничком, закатанным рукавком и без нижней пуговицы, этот наивный предмет гардероба показался мне самым сексуальным, что только можно было придумать. Она хотела, я видел это. Боялась и хотела, понимая, что лучшего в её жизни могло и не произойти, что тридцатилетний семейный человек, не грубый, заботливый — это невозможная удача.

И мне хотелось, неистерпимо хотелось её плоти, её ответной ласки и эмоций. Но я чувствовал себя насильником. И предателем. Я понимал, что хоть и имею на то полнейшее право по закону — не вполне имею его по своим внутренним убеждениям.

— Ты знаешь, я люблю Жанну, — зачем-то начал я. — Мы знакомы со школы, я её первый и единственный мужчина, и…

Она подошла и бесцеремонно положила ладонь мне на губы. От касания её пальцев я понял, что закипаю внизу. Нет, она определённо была невинной, и именно в этом вся причина такой сильной химии — не во внутреннем запрете, не в подостывшей за десятилетие супружеской кровати, не в природной красоте и тем более не в Великом и Непостижимом Чувстве, о котором сложены поэмы и сняты мыльные сериалы. А в банальных феромонах, успокаивал я себя.

Мои руки уже расстёгивали пуговицы на её груди. Она дотянулась рукой до выключателя-рычажка и убавила свет. Рубашка упала на пол, и я увидел её. Острые чешуйки вокруг сосков напоминали мордочку сказочного существа, которого она рисовала на крохотных бумажечках. Я схватил её за талию и закинул на стол, удивившись, какая она лёгкая при таком росте. Мои губы прошлись по жаберной щели и впились в горячие, дрогнувшие от волнения губы моей рабыни. Внизу расцветал бутон.

Несмотря на свечи вокруг бассейна, во всём этом было больше механического, чем страстного. Дистилированная вода, налитая на три пальца, уже остыла и едва касалась нижней стороны бёдер, отчего было сыро и неуютно. Жанна сидела на краю бассейна, пытаясь получить удовольствие от того, что глядит на нас. Я старался не смотреть на неё и не касаться Эльвиры руками, хотя мне очень этого хотелось, а двое из трёх моих отростков продолжали совершать прелюбодеяние, уже пятое или шестое по счёту за ночь.

— Она… Она должна быть пустой, — повторяла Жанна, глядя, как беззвучные спазмы сжимают тело нашей партнёрши, а из лона выходит новая порция икринок. — Убирай! Скорее!

Наконец, перестало выходить что-то иное, кроме слизи. Новое облачко молоки испачкало воду у бёдер Эльвиры, Жанна стала ласкать себя быстрее, пока, наконец, не крикнула:

— Чёрт! — отпихнула меня и грубо, жадно поцеловала Эльвиру, застонав и подставив ладони между ног.

На ладони лежала икра — совсем чуть-чуть. У неё получилось. У нас получилось. Живот Эльвиры тем временем начал сокращаться, всасывать моё семя, и Жанна бросила свою икру на неё. Всю, даже не сосчитав, сколько там икринок.

— Постой, надо же отобрать не больше пяти! — попытался остановить её я, но было поздно.

— Придётся… выбраковывать, что поделать.

Когда коллективый нерест закончился, мы обнялись и отправили Эльвиру за дополнительными салфетками на кухню, потому что запасённых уже не хватило.

Узи показало пять яиц. Двое или трое из них однозначно требовалось убрать до окончания вынашивания — иначе случился бы выкидыш, как это обычно и происходит в природе. От одного до трёх можно было оставить, и тогда выбраковка должна была произойти уже на стадии головастика.

— Давай оставим три, — сказала Жанна, отведя меня в сторону, пока Эльвира одевалась. — Ну, или хотя бы два. При нашем социальном рейтинге…

— Я не хочу. Чтобы мой ребёнок. Рос рабом, — твёрдо сказал я.

— Твой ребёнок не будет расти рабом. Будет расти твой слайв. Посмотри на нас — мы умные, здоровые люди. Нам хорошо заплатят, тот же Булгарский питомник, я посмотрела, готов взять за триста…

Эльвира подошла и тихо положила руку мне на плечо. Я посмотрел на её лицо — она кивнула.

Когда я вёз её на операцию по изъятию отбраковки, то не удержался и спросил её:

— Почему ты согласилась, чтобы наш… чтобы выношенный тобой головастик стал слайвом?

«Потому что я хочу, чтобы у него повторилась моя судьба. Я счастлива жить с вами».

— Прямо-таки счастлива? — удивился я, прочитав сообщение на смартфоне у руля. — Ну, возможно, мы неплохие, это да. Но ведь это рулетка. К тому же, помнишь, как мы отчитали тебя за сломанную кофеварку!

«Мне стыдно до сих пор. Да, рулетка. Но хороших людей, мне кажется, больше.»

— Слушай, а кем бы ты хотела стать, если бы… не стала слайвнессой?

«Певицей в инди-группе».

Я хохотнул, но потому сказал:

— Прости. Да, клавишные, кстати, до сих пор так и не пришли, надо проверить, что с тем магазином… Но ведь… Ты же всё равно была, ну, понимаешь. Немой.

«Нет. В питомнике специально делают немыми. Для покорности, ну и чтобы отличать от свободных. Говорят, побочный эффект экстракта железы морского вола, которым кормят отбракованных головастиков, чтобы привить покорность.»

Я резко затормозил.

— Ну-ка, подробнее. Откуда ты это узнала?

«В интернете. Но тоже помню коробочки, ещё в училище при питомнике находили большую кучу за инкубаторами. Ещё пишут, что головастикам протыкают что-то через жабры, но я такого не помню. Может, и протыкают.»

По всем правилам я должен был сейчас ударить её, либо, как минимум, сделать внушение. Все эти разговорчики об ущемлении прав, о каком-то сознательном увечьи, да ещё и сказанные в присутствии хозяина… Нет, конечно, свободные люди вольны обсуждать что угодно, но вот слайв со своим хозяином — это по меньшей мере, недопустимо.

— Это ложь, — твёрдо сказал я. — Отбракованные — это те, кто стал рабами.

«Не бойся, ничего страшного, — написала она и улыбнулась. — Я давно привыкла. Тем более — сейчас такие средства связи, я не ощущаю себя ущербной».

Потом дописала:

«Тем более — вы такие классные. Люблю вас.»

Кризис набирал обороты. На работе меня перевели на половину ставки, фотостудия супруги не приносила ни единой копейки, а до выплаты кредита, как назло, оставалось всего пара месяцев.

Время щедрот прекратилось. Никаких походов в рестораны. Беременная нашими детьми слайвнесса уже неделю как питалась самым дешёвым сухим кормом. За две недели до родов Эльвиры Жанна позвала меня на кухню и предложила:

— Слушай… я подумала. Может, отдадим всех троих? Как раз закроем кредит, да и пожить останется на что. А потом, через четыре месяца — ещё повторим?

Кровь ударила в виски.

— Ты же… ты же хотела ребёнка?

— Но ты не хотел. Прости, Я знала, что поступаю глупо, но сейчас, действительно, не лучшее время.

— Не лучшее? А когда, блин, будет лучшее? Через полгода? Через десять лет? Может, послезавтра?

— Не кипятись. А ещё я узнала, кто её родители. Тут Лейла подсказала программку, генетические тесты прогоняет через нейросети. Отец — Вадим Алфёров, ты прикинь, тот самый президент Булгарской Нефтегазовой. Совпадение — девяносто и семь! Но мать — слайв-куртизанка во втором поколении. С одной стороны, нас надули, она не чистое первое поколение, с другой — такой отец! В крайнем случае, мы можем или рассказать об этом в паблике, либо выгодно продать её…

Я развернулся, надел тапочки, накинул куртку и вышел из квартиры. Приказал Эльвире одеться, взял ближайший каршеринг и поехал по южному шоссе.

Сначала я сам не был уверен, куда именно я её везу. Я уже чувствовал, к чему всё ведёт, я подготавливал такой вариант, наводил справки и мосты. Мы ехали молча, и видя волнение девушки, я сам начал разговор.

— Ты знаешь, говорят, далеко на юге, в горных аулах слайверинг под запретом. Особенно сейчас, после Перестройки и распада Великой Речи, но и до неё. Религия не позволяет. Там вынашивают всех трёх, а иногда и четырёх. И в «Икеях» там только шкафы и светильники. Ты любишь горы, Эльвира?

«Я видела только не высокие».

— «Невысокие» пишется слитно. Вот и я — только невысокие. А в высоких горах — всё по-другому, там громко. Можно петь так, что песня долетит до соседней горы и отразится, представляешь?

«Ты уедешь со мной?»

— Я не могу, Эльвира, прости. Я… я люблю тебя, но не могу. Жанну я тоже люблю. И родителей. И работу свою.

«И что теперь?»

— Есть таможенник, который проведёт тебя через границу. Я нашёл тебе семью, пожилых одиноких людей, есть специальный сайт. Тебя возьмут как приёмную дочь.

Я врал ей. Эта семейная пара была покупателями, а рабство вовсе не запрещалось, хоть и приобретало более мягкие формы. Продажа позволит закрыть кредит, закроет все спорные вопросы с женой.

Но главное — она спасёт Эльвиру от судьбы «донора рабов».

«А как же клавишные с Алика? Мы так и не записали альбом. Жаль.»

От этих слов словно комок застрял в горле. Я выдавил:

— Накопишь, купишь. Сама запишешь, я тебе разрешаю. Синтезируй речь — я видел, так делают. Сочини что-нибудь про кота и котят. Я хочу, чтобы дети, которых ты родишь, громко пели эти песни в горах. Ты станешь им хорошей матерью.

Она что-то долго набирала, затем стирала, затем снова набрала и отвернулась, глядя на ущелье за окном.

«Ты продал меня, ты везёшь меня новым хозяевам?» — прочёл я.

— Ты серьёзно думаешь, что я смог бы это сделать? — соврал я.

Эльвира схватила меня за шею, жмурясь, как маленькая девочка, и наощупь, жадно поцеловала — сначала в щёку, потом в губы. Я ответил ей, потом она набрала что-то, и я прочитал:

«Поехали вместе я не хочу жить без тебя»

И вот я стою на середине дороги из предательства к счастью, хозяин, влюблённый в собственную рабыню, без денег, без ощущения будущего, вечно неуверенный и сомневающихся — лишь с лёгким огоньком надежды, что готов поступить верно.