Хозяин теней 4

Глава 33

Глава 33

Все этопоганое общество должно быть раздроблено на несколько категорий. Первая категория — неотлагаемо осужденных на смерть. Да будет составлен товариществом список таких осужденных по порядку ихотносительной зловредности дляуспеха революционного дела, такчтобы предыдущие номера убрались прежде последующих.

Катехизис революционера [1]

Карп Евстратович был цел.

Почти.

Красноватый рубец, начинавшийся от линии роста волос, пересекал лоб, ныряя под бархатную повязку, что укрывала левую глазницу, и выныривал из-под неё же, чтобы продолжить путь по щеке. Рубец был свежим, налитым и влажновато поблёскивал мазью. Левая же рука жандарма лежала на белоснежной повязке, которая придавала ему вид одновременно героический и элегантный.

— Ничуть, — я поёрзал, пытаясь сесть. И Метелька с готовностью сунул подушку под спину. Зуд тотчас усилился, и пришлось стиснуть зубы и в одеяло вцепиться, чтоб не сунуть руку за шиворот. Чую, проскрёб бы себя до самых рёбер. — Заходите. Гостем будете.

— Все мы тут гости, — здоровой рукой Карп Евстратович опирался на трость, что, однако, ничуть не мешало ему передвигаться бесшумно.

Или это я после всего слегка тугоухим сделался?

— Садитесь, Карп Евстратович, — Метелька вскочил и подвинул стул. — Я могу погулять, ежели надобно.

— Не стоит. Не думаю, что вы, молодой человек, узнаете что-то существенно новое.

На стул Карп Евстратович опускался медленно и осторожно, как человек, который на практике понял, сколь хрупко его тело.

— Но рад, что вы очнулись. Николя, конечно, утверждал, что это дело времени, но сами понимаете. В нынешних условиях всё зыбко и ненадёжно.

— Как… остальные?

— Девятнадцать, — сказал Карп Евстратович, сжимая навершие трости. — Четверо гражданских. У одного сердце остановилось. Двое — под завалами, когда обрушились перекрытия. И ещё одного застрелили.

Он помолчал и добавил:

— Ещё семеро при взрыве дома… — и щека, вторая его, дёрнулась. — Я запрещал им лезть. Велено было оцепление выставить. Задержать всех, кого получится. Но не соваться вниз!

— Сунулись?

— Один умник выслужиться решил. А там…

— Ловушка.

— Именно. Его спасло, что сам погиб, иначе бы… под трибунал. А так вон медальку. Посмертно. За героизм. Мир праху его.

И перекрестился.

— От дома что осталось?

— Две стены. Часть фундамента. Судя по всему, его изначально готовили к подрыву. Динамитные шашки были заложены в нескольких местах. Сработали второй волной. В подвале-то только троих накрыло, а остальных уже там…

И замолчал.

И я тоже молчал. А что сказать? Облажались по полной. И со всех сторон.

— А удалось… хоть что-то?

— Что-то — определённо… но пока говорить не о чем, — Карп Евстратович чуть наклонился. — Вы, помнится, интересовались тем, что случилось тут?

Киваю.

Интересовался.

— Операцию они провели сложную. И стоит признать, что организованы новомировцы куда лучше, чем мы.

— Новомировцы?

— Ах да, вы не в курсе. Они именуют себя детьми нового мира, который намерены построить, — Карп Евстратович отставил трость в стороночку. — В газетах был напечатан манифест. Весьма… своеобразного характера. В нём новомировцы выдвинули ряд условий.

— И чего хотят?

— Низложения государя и установления народной республики, в которой все граждане равны по рождению. Создания Совета по управлению оной республикой. И Комитета по делам одарённых, чтобы он провёл перепись оных и определил обязанности. А заодно уж распределил одарённых таким образом, чтобы они начали служить и приносить пользу обществу. Ещё национализации всех предприятий с передачей их государству. В общем, довольно обширная программа.

— Нереалистичная.

— Как по мне, да. Но нашлось немало тех, кто усмотрел в ней зерно здравого смысла. Хотя да… зерно здравого смысла кое в чём есть, однако не тот случай, когда они согласятся на компромисс.

— А пугают чем?

— Тем, что… как это… «не дадут и мгновенья передышки». Призывают в случае отказа правительства…

А правительство откажет, поскольку ни одно правительство в здравом уме от власти не откажется.

— … уничтожать всех, кто служит незаконной власти.

— Бунт?

— Пока лишь подстрекательство. Хотя кое в чём они ошиблись… — улыбался Карп Евстратович тоже половиной лица, отчего вид у него был жуткий. — Манифест явно был свёрстан до начала их акции с тем, чтобы с нею громко заявить о появлении новой силы. Он начинается со слов, что никто не избежит народного гнева, как не вышло это у нашего любезного Алексея Михайловича…

— А у него вышло? Он ведь жив?

— Вполне. Жив и весьма зол. К сожалению, дела потребовали его присутствия в ином месте.

Хорошо, что жив.

Очень.

— Он просил извиниться за вред, который причинил вам, сам того не желая. И надеется, что это никоим образом не повлияет на ваши добрые отношения.

Умеют тут изъясняться, однако.

Красиво.

— Не повлияет, — я всё-таки задрал руку и поскрёб спину. Как хорошо… — Я понимаю, что не нарочно… стало быть, промахнулись?

— А то. Алексей Михайлович выступил на следующий день. Речь, конечно, получилась не столь цветистою, но весьма доходчивой. Он встретил репортёров на развалинах больницы, наглядно продемонстрировав цену этого самого народного блага. Впервые, пожалуй, мнение общества оказалось не на стороне борцов за революцию.[2]

Это было сказано задумчиво.

И Карп Евстратович потрогал шрам. А ведь досталось ему не стеклом и не пулей. От стекла на Метелькином лице следов не осталось. И мне вон шкуру свежую отрастили. А у него шрам.

Значит, что-то такое задело, с чем Николай Степанович при всей его силе не справился.

— Всё же нападение на госпиталь — это… чересчур.

При том, что нападение удалось отбить.

Полагаю, расчёт был на классическое «победителей не судят». Но победителей не было. Только трупы. Вот общественность и удивилась.

Ужаснулась.

Здесь ещё не привыкли к тому, что трупы — это не всегда именно те, которые за революцию или против. И госпиталь… госпиталь — это такое место, в которое нельзя вот так.

С револьверами.

А они пришли.

— Более того, Алексей Михайлович повторил своё выступление по радио, что тоже, как мы полагаем, окажет своё воздействие.

Я бы так сильно не рассчитывал. Радио тут не в каждой деревне имеется, насколько знаю. Но пускай. Хуже точно не будет.

— Вы ещё газетчикам посоветуйте, чтоб написали про погибших. Такие вот истории из жизни, что, мол, хороший муж, заботливый отец. Дети остались сиротами и так далее… чтоб не про политику, про людей. А то ведь в жандармах людей и не видят.

— Пожалуй, — Карп Евстратович задумался. — Это может быть интересно.

— Но так, вы их не уничтожили? В доме?

— Верно.

— И главари ушли?

— Тоже верно.

— Светлый?

— Скорее всего. Пытаюсь выяснить, чей агент, но, как видите, я и сам слегка… не в форме.

— Задело?

— Увы.

— Так что тут вообще случилось? Ну… про ту девицу я в курсе.

— Алевтина Высоковская. Бывшая студентка медицинских курсов. Отчислена за участие в революционном кружке, после чего батюшка попытался выдать её замуж, спасая семью от позора. Она же ушла из дому к новому другу, с которым и жила во грехе до тех пор, пока он вновь не попал в поле зрения полиции.

— И?

Вот чую глубоко трагичную историю.

— Вместо того, чтобы пройти в отделение, как его просили, застрелил жандарма, ранил дворника, а после направился в то самое отделение, где попытался убить ещё троих, но был застрелен.

М-да, трагизм имеется.

— Высоковская исчезла. При обыске комнаты, в которой они обитали, были обнаружены листовки, а ещё два револьвера и несколько динамитных шашек.

В общем, невинноубиенным парня назвать нельзя. Но девица наверняка полагала, что пострадал он ни за что, а потому и вознамерилась мстить.

И отомстила.

Дура, что сказать. И… нет, не жаль. Ни капли. Если б она пошла искать тех, кто застрелил её благоверного, оно бы как-то можно было оправдать. Месть там. Обида. Но она пришла в госпиталь. К раненым. К тем, кто навещает этих раненых. К целителям и сёстрам милосердия.

Монахиням.

К людям, которые к её горю отношения не имеют.

— Полынью…

— Михаил Иванович закрыл. Вернее, дозакрыл, поскольку она практически схлопнулась.

— Кстати, как он?

— Весьма неплох, хотя да, досталось ему прилично… тоже передаёт свои наилучшие пожелания и извиняется, что не может присутствовать… Синод затребовал его возвращения.

Подозреваю, что не для того, чтоб медальку на грудь повесить.

— И?

— Алексей Михайлович ввиду особенностей его состояния, о котором стало известно многим заинтересованным лицам, испытал острую необходимость в духовном наставнике. И ему показалось, что Михаил Иванович — весьма подходящая кандидатура на сию роль.

Короче, скрутил Синоду великосветский кукиш.

— И как? Съели?

Улыбается он кривовато.

— Пока да.

Хорошее уточнение.

— А… со второй полыньёй? Там как вышло? Откуда она взялась-то? Рассказывайте, раз пришли.

— Вышло… вышло так, что за день до происшествия в госпиталь доставили бригаду рабочих, которые занимались ремонтом моста, но часть его обрушилась. Шестеро получили ранения и были доставлены в госпиталь.

— Кто их привёз?

— Увы, он показаний дать не сможет. Отравился. Купил где-то самогон, а он дурной, то ли с канифолью, то ли ещё с какой отравой.

— Вы в это верите?

— Как и в то, что деньги он получил. Он успел порадовать сожительницу печатным платком и сапожками, а ещё пообещал, что теперь они заживут.

Понятно.

Поэтому и убрали его. А ведь логично. Рискованно, но логично. К пациентам внимания меньше. Они как-то вот поневоле своими становятся. И за перемещениями их жандармы следят сквозь пальцы, по-человечески понимая, что никто не без греха.

Что и покурить надобно, так, чтоб не попасть под укоризненный взор монахини.

Или вот выпить. Николай Степанович сего не одобряет, но ведь каждому понятно, что порой душа просит. А то и сбегать куда, недалече, встретиться с кем. Пациент, гуляющий по саду, внимания не привлечёт. Даже если вернётся с корзинкой. Может, возлюбленная пирожков принесла.

И пару динамитных шашек.

Или интересные артефакты, которые сработают в нужный момент.

— Живыми, к сожалению, взять никого не удалось, — Карп Евстратович осторожно касается щеки. — Для взрыва использовали не динамит, но артефакты.

— Это ж не нормально?

— Сложно сказать, что в этом случае может считаться нормальным, но… динамит много дешевле и проще в изготовлении. Его вполне способен сделать аптекарь средней руки или вот студент-самоучка. Артефакты же… артефакты дороги. А ещё крайне нестабильны. Чем мощнее, тем нестабильней. Это как-то с энергетическими потоками связано, но тут уж я не скажу. Не обучен. Главное, что их используют в горном деле, при строительстве дорог… на наше счастье, нынешние были не настолько мощны, чтобы обрушить здание.

— Это не счастье. Это расчёт.

— Тоже так думаю, — согласился Карп Евстратович, убирая руку от лица. — Обрушение — это ненадёжно. Под завалами можно и выжить.

А они хотели убить Слышнева.

— Взрывы нужны были, чтобы ещё больше дезориентировать полицию.

— И пролить кровь, — я прикрываю глаза. Свет всё-таки яркий. Весна совсем разыгралась, плевать ей на наши проблемы. У природы свои правила. — Та девушка открыла полынью. Собой. Кровью и жизнью.

— Добровольной жертвой, — Карп Евстратович осторожно кивнул и переместил центр тяжести. Он придержал левую руку правой и поморщился. — Ноет…

— Сочувствую. Так вот, если бы у неё вышло, жертв было бы больше. Пусть и не совсем добровольных. Но тварь, которая пробивалась… в общем, навела бы шороху.

Тварь с одной стороны.

Взрывы с другой.

Тут впору ошалеть.

— А эта флейта… вы сказали.

— Это артефакт, воздействующий на разум. На самом деле это не флейта, вид просто схожий. Слышимых звуков он не издаёт, однако люди, попадающие в его сферу, теряют волю. К счастью, радиус действия такого артефакта невелик. И да, существует мнение, что чем более встревожен человек, тем легче влиять на него…

Отсюда и взрывы.

Та охрана, что внизу, была бы занята полыньёй и тварью, которая по плану должна была бы отвлечь на себя и солдат, и жандармов, и не только. А взрывы и крики — вполне годный повод встревожиться.

И флейта.

— Флейту принесли рабочие. К сожалению, подробности мы вряд ли выясним, но… ваш друг сумел добраться до Алексея Михайловича, а тот уже привёл в сознание казаков. Завязалась перестрелка. К пациентам присоединились и некоторые сторонние личности. И снова же, сложно понять, как они попали внутрь.

— Через дыру в заборе.

— Все дыры контролировались, — кажется, Карп Евстратович обиделся.

— Значит, не все. Может, через подземелья там… или ещё как. Это уже не важно.

— Ну да… изначально планировалась казнь. При телах обнаружены веревка, фотографическая камера со свежей плёнкой. И табличка «Палач». Её, предположительно, должны были повесить на шею Алексею Михайловичу…

— Но и у них всё пошло не по плану…

— Именно. Когда стало очевидно, что до палаты Алексея Михайловича добраться не выйдет, был использован ещё один артефакт из… тех.

Он помрачнел и склонил голову.

— Что они сделали? — тихо спросил я, потому как таким Карпа Евстратовича не видел.

— Помните, Настеньку? Такая… девушка. Из медсестёр… раздумывала ещё, не пойти ли ей по пути служения Господу.

— Смутно, — честно признался я.

Нет, народу в госпитале хватает. И целители есть помимо Николая Степановича, и врачи, которые без дара, но с руками и знаниями, и акушерки, сёстры милосердия. Госпиталь огромный.

— Ей перерезали горло. Просто взяли вот и… — Карп Евстратович покачал головой. — Вытащили… ей и ещё Дарье Ивановне. Монахиня. Седая. Она к вам…

Её я помнил.

И пастилу помнил. И от этого внутри шелохнулось дурное, тёмное.

— Как они там…

— Из-за пациентов. Когда всё началось, я… я их лично в окно… а они обратно. Спасать. Они всегда вдвоём были. Дарья Ивановна Настеньку опекала… вдвоём и… я уже потом узнал. После. Когда картину происшедшего восстанавливал. Петраков и доложил, что когда их вытащили, он приказ отдал, не стрелять. Думал, что используют, как щит… такое случалось… и прикидывал, чего да как. Разговаривать там. Он думал себя предложить, чтоб… А они говорить не стали. Выпихнули вперёд и ножом по горлу. А потом вот мир и треснул… да… Николай Степанович сказал, что у Настеньки дар был. Целительский. И немалый. Он уговаривал её учиться. Готов был поспособствовать, чтобы стипендию выделили, а потом бы и к себе взял. Он… очень переживает.

Я думаю.

Но… выходит, я прав? Одарённый — жертва особая.

— Об этом тоже напишите. В подробностях.

— Надо ли? Всё же…

— Надо. Никто не будет сочувствовать тем, кто приносит жертвы. И такие… и про Настеньку. И про Дарью Ивановну. Будущая целительница и монахиня, всю жизнь отдавшая служению. Это…

Это дерьмо, за которое я тоже спрошу. Потом. Как доберусь.

— А вас как задело? — спрашиваю.

— Да я тоже, каюсь, не усидел. Как стена посыпалась, то щит поставил, помог людям выйти… своих крикнул, чтоб уводили подальше куда.

Лицо потемнело. А рубец налился кровью.

— Сам же полез… не подумайте, что геройствовать… но уже было понятно, что всё идёт не так… не по плану.

Ну да.

Причём с планами не задалось со всех сторон.

— Но я всё же дарник. И сильный. И мог помочь. Поднялся на второй этаж, а там… я никогда не бывал на той стороне. Коридор. Туман. И в этом тумане будто шевелится нечто, — его откровенно передёрнуло. — Я смотрю — Евдокимов. Окликнул. Он повернулся и на меня. Вроде идёт, идёт… в тумане сложно понять. Кажется, что близко, но… он идёт, а как на месте. Потом встал и рукой машет. Крикнул ещё, мол, помогите…

— И вы полезли помогать?

— Скажем так, я не имел права бросать его. Но с другой стороны я всё же получил некоторый опыт, вот и возникли подозрения. Я крикнул, чтоб он доложился, а эта тварь как рванёт, — Карп Евстратович перекрестился. — Мне она по сей день снится… она и Настенька с Дарьей Ивановной.

— У каждого свои мертвецы.

— Это верно, — Карп Евстратович выпрямился. — И детям о том бы не знать, но…

Замолчал.

Я не торопил. Я вот думал о том, что если тихонечко, кончиком пальца, поскрести шкуру, то оно ж сильно не навредит. А зуд, глядишь, и уймётся.

Или нет?

— Так это… покойник вас так?

— Нет. Евдокимова я сумел положить… — щека дёрнулась, видать, и это воспоминание было не из приятных. — Но появились иные. И как-то вот… странное место. Жуткое. Вот вроде бы и видно немного, туман кругом один, а всё одно…

— Просто оно не для людей. Так-то особой жути нет. Место как место. Трава, леса вон…

— Твари.

— Мы с их точки зрения тоже красотой не отличаемся.

— Никогда о том не задумывался, но, пожалуй, что да.

Я и сам, честно говоря, не задумывался. К слову пришлось.

— Я, говоря по правде, — продолжил Карп Евстратович, — приготовился умереть с честью, ибо силы таяли… как-то это совсем уж нелепо звучит… прям как из романа.

Фыркнул и отвернулся, точно стесняясь сказанного.

— И дальше-то чего было?

Нет, он мне всю душу вымотает этими откровениями.

— Дальше… а дальше опять как в романе. Земля затряслась, выпуская чудовище… как вам описать… вот слыхали, что в Лондоне под землёй поезда пустили? У нас, к слову, тоже собираются, но всё-то никак не поделят, кому строить и за сколько. Так вот, будто бы такой поезд, проклятый, обзавёлся пастью во всю ширь. А в ней зубы рядами, и каждый — с меня величиной.

Живенько описывает.

Я даже порадовался, что тварь ту не разглядел сполна.

— А вокруг пасти его — щупальца. Вот как у кракена, если случалось читать про этих тварей. От рёва сего создания содрогнулась земля. Я тоже содрогнулся, чего не стыжусь, ибо ничего-то более ужасающего и отвратительного не довелось мне видеть…

Может, ему самому романы писать? А что, живо получается, образно.

— Я только и успел выставить щит, но он лишь ослабил удар. Меня отшвырнуло в сторону, а кожу обожгло слизью. И боль была… изрядной. Думаю, вторым ударом тварь просто-напросто раздавила бы меня. Однако в этот миг воссиял божественный свет, тьма и туман отступили. Мертвецы обратились пеплом. А тварь издала крик. И от крика её я оглох… Николя сказал, что барабанные перепонки порвались, но это так, мелочи…

Ну да, сам цел, а перепонки отрастут.

— Главное, что создание тьмы, опалённое светом, поспешило скрыться под землёй. А я узрел ангела. И был то ангел гнева, с мечом разящим. В общем, я тогда ещё подумал, что мне это перед смертью бредится. Слыхал, что у многих перед смертью случаются видения. А я чем хуже? Но оказалось, что это Алексей Михайлович явились… что-то ваше, молодой человек, лечение с ним сделало…

— Жалуетесь?

— Отнюдь. Хотя вот… знаете, свет божественный, как выяснилось, и опалить способен.

[1] С. Г. Нечаев. Катехизис революционера

[2] Одним из немаловажных факторов, способствовавших вовлечению большого числа молодых людей в революционные движения, — как раз социальное одобрение. Образ борцов против самодержавия романтизировался. Новость об оправдании Веры Засулич судом присяжных была встречена рукоплесканиями. Революционеры представлялись в глазах общественности жертвами режима и в целом благородными юношами и девушками, которые здесь и сейчас совершают подвиг.