Хозяин теней 4

Глава 32

Глава 32

Бомбой, брошенной в экипаж, сейчас убит Бакинский губернатор князь Накашидзе. Губернатор убит в центре города на Парапете. Смерть была моментальной. Место катастрофы оцеплено войсками. Многие магазины закрыты. Настроение тревожное. По улицам разъезжают конные патрули. Пока все тихо.

Русское слово [1]

Пахло сдобой.

Сладко. Сытно. Я прямо-таки увидел эти булочки, округлые и пышные, мягкие, с желтоватою корочкой, щедро посыпанною маком.

И чтоб мякоть завивалась, и можно было её раскручивать, отщипывая по кусочку.

И молока бы. Не парного, но просто молока. Следом за пониманием, что ещё немного и сдохну, если молока не дадут, пришло другое — я живой.

Живой, мать вашу.

Несмотря ни на что.

И это тоже удивляло. Меня ж если не совсем испепелило, то так вот… прилично пообожгло. Я ж помню. А тут вроде и ничего.

Не больно.

Ожоги всегда болят, даже мелкие, а я вот… или накачали чем хорошим? Опиумом тем же. Тут его много где используют. Могли и на мне. Если так-то я не против. Лежу вот.

Думаю.

О молоке, булочках и о том, что всё-таки жив.

— Да спит он ещё, — Метелька? Он, зараза. Значит, и он жив. И мне от этого тоже хорошо. Просто замечательно.

Нет, точно накачали.

— Николай Степанович сказал, что опасности нет, но пока не будить, что, как будет готов, сам проснётся…

— Бедненький.

Светлана?

И она живая?

Хотя, чего это я удивляюсь. А я удивляюсь? Сложно. Сознание в каком-то киселе плавает, но глубоко позитивном. Поинтересоваться ли, что за дурь Николай Степанович использовал. Или лучше не надо? С этой жизнью на такую дурь подсесть проще простого.

— Я так волновалась! Хотела спросить, а сюда никого не пускают.

Это Светлана запах булочек принесла. Надеюсь, что не только запах.

— Танечка тоже вся испереживалась…

Она мне точно голову оторвёт.

— Даже плакала, — это было сказано с укоризной. И становится стыдно. Я не хочу, чтобы Татьяна плакала. И чтобы переживала. Я хочу, чтоб она была счастлива.

И чтоб жила нормально.

Чтоб хорошо жила, как она этого достойна.

Чтоб Тимоха выздоровел. И Мишка тоже нашёл своё место в мире. Чтоб Громовым вернули их земли. Чтоб клятый Алхимик свернул себе шею, избавив меня от необходимости за ним гоняться. Чтоб в мире наступил мир и покой…

Многого хочу.

Понимаю.

Но булочек с молоком сильнее прочего.

— Ей только и сказали, что вы живы, что пострадали при взрыве, но пока… это ужасно… отвратительно! Взять и вот так напасть на госпиталь!

Я прям вижу, как она головой качает.

И снова удивляюсь. Неужели в этой голове одно с другим не стыкуется?

— Никогда не понимала анархистов с их стремлением всё разрушить…

Значит, на анархистов покушение повесили?

— Насилие — это ведь не способ! А теперь вот так…

Голос печален. И запах становится слабее. И меня тянет открыть глаза.

— Что случилось? — Метелька знает, какой вопрос задать.

— Всё… плохо… я… я с Танечкой тогда в школе была. То есть, это пока не школа, мы просто дом готовим… и тут… записку прислали, чтоб не возвращалась. К Эльжбете. Что там полиция и обыски. Я хотела пойти.

Ну да, её ж именно поэтому и просили не возвращаться, чтоб пришла.

— У меня там вещи кое-какие. Не то, чтобы важные, но ведь Симеон! И остальные… и Эльжбета… сказала Танечке, а ваш Еремей сказал, что сам сходит. Что если полиция, то не стоит соваться. Могут подумать, что я с ними и тогда школу закроют и меня арестуют. Я ничего плохого не сделала, но арестуют всё равно. И тогда точно не позволят учительницей быть.

Молодец, Еремей.

— Он велел нам оставаться с Михаилом. А тот сказал, что тоже записку получил.

Интересно, какую.

— И?

Пахло не только сдобой, но и цветами. Мягкий весенний аромат. И солнышко пригревает. Слева. Щекой чувствую и рукой ещё. А правая под одеялом. Я уже потрогал и одеяло, и простынь.

— Там такой ужас! Вы газет не читали?

— Кто нам даст. Нас как сюда сунули, так и всё. Никто ничегошеньки не рассказывал, — соврал Метелька.

— Вот и мне… никто и ничего толком, — вздохнула Светлана.

Интересно, я давно лежу? Судя по всему, прилично. Пару дней так точно. Но и к лучшему. Я ж помню этот треклятый свет. И опалило меня им не образно, а вполне так конкретненько.

Я пошевелил пальцами той руки, которая под одеялом. Пальцы пошевелились, что уже хорошо. И что боли нет, тоже хорошо.

Очень.

— Так чего было-то?

Вообще интересно, почему тут Светочка, а не Татьяна.

— Ох… дом взорвался!

О как.

Я осторожно приоткрыл один глаз. Ресницы слиплись, как это бывает, да и свет в первые мгновенья показался на диво неприятным, резким. И по-за этого света не видать ничего, всё представляется одним сплошным белесым пятном.

Глаз я закрыл.

И снова открыть попытался.

— В газетах пишут, что мы делали динамит. И что когда полиция пришла, то решили подорвать себя…

В этом крепко сомневаюсь, потому что такие, как Светлый, скорее подорвут других, чем себя.

— Но это неправда! Мы выступали за мирное решение проблем! Мы подписи собирали. Петиции. Помогали советами. И адвокатов оплачивали, когда случалась тяжба. Составляли жалобы, раздавали вещи вот, продукты нуждающимся…

Верю.

Охотно верю, что это и делали. Точнее, что и это тоже. Но не только. А ещё верю, что о другом, происходившем в подвале, Светочка ни сном, ни духом.

Интересно, там и вправду динамит рванул? Или чего покрепче? И выходит, что прав был Алексей Михайлович? Дом засветили, а стало быть, тоже ловушку устроили для тех, кто придёт.

Я бы вот устроил.

В том же подвале, чтоб не сразу наткнулись, чтоб народу собралось побольше.

— … а вот взрывы… это неправильно! — сказала Светлана с убеждённостью. — Столько людей погибло! И жандармы, и городовые…

И те, в кожанках, вроде славного парня Яшки.

Матери его надо будет письмо написать. Обещал ведь. А слово, данное мертвецу, надо держать. Слово в принципе держать надо, даже если не хочется.

— … и теперь Союз рабочих распустили, партию нашу объявили вне закона. Светлый в розыске…

Значит, жив, засранец.

Кто бы сомневался.

— И Симеон тоже.

И этот жив? Но да, бойцов набрать проще, чем грамотный персонал. Не знаю, правда, насколько Симеон грамотный, однако он как минимум основы знает, да и небрезглив.

— А Эльжбета погибла. Так говорят, но я не верю, — Светочка всхлипнула.

— Не плачь…

— Я не плачу. И вы вот… вот… почему всё так, а? — спросила и солнце будто потускнело, а в запахе сдобы прорезались ноты полынной горечи. — Неправильно это. Совсем неправильно. И солдат в городе теперь едва ли не больше, чем обычных людей. Жандармы… говорят, что того и гляди введут особый режим.

Вздох.

И тишина. А у меня перед глазами проясняется. Ага. Потолок вижу. Сизоватый, грязноватый, с трещинами. Ещё кусок стены. Обои выцвели и так, что рисунок не разобрать. Окно вон краешком глаза зацепил и подоконник, покрытый сетью мелких трещин.

Где я?

Хрен его знает, но, чую, в больничке. В другой ли, в прежней — пока не понятно. Но связать меня не связали, решеток на окне не наблюдается, и в целом вот неплохо себе лежу.

— Ходят слухи, что школы народные вовсе запретят. Как рассадник вольнодумства, — Светочка носом шмыгнула. И голос её дрожал. — И что останутся лишь церковно-приходские, но и те одноклассные. Чтоб грамоту знали и всё. Но это ведь тоже неправильно!

— Конечно, неправильно. Только… ну мало ли, чего говорят. Оно ещё как будет, тут вовсе не понятно. Шум поднялся? Утихнет. Он и тогда, после Зимнего, поднимался.

Метелька говорил спокойно и уверенно.

— А значится, и тут поймут.

— А если нет?

— Поймут. Тут ведь даже не в народе дело. Это ты за людей думаешь, а там-то… там тоже думают, но за другое. Смотри, дороги строятся? Строятся. Машин прибывает. А значит, нужны те, кто их будет водить. И кто станет чинить. А как неграмотного и глупого за руль пустить? Не говоря уже про ремонт. А ведь есть ещё поезда, дирижабли. Их тоже год от года больше. Фабрики опять же. Нынешние фабрики — это не артели, где всё руками. Там тоже машины и сложные. А поставь того, кто не умеет с нею обращаться, так мигом и сам убьётся и машину поломает. Значит, что? Значит, нужны будут люди, которые с образованием. Всем нужны. И государству вон тоже.

А это уже не я с ним беседы вёл.

Алексей Михайлович вопросы народного просвещения обсуждал? Или Метелька сам додумался. Он ведь умный. На самом деле умный. И дело говорит.

— Вона, газету открой. Везде ищут не просто так, а с аттестатом. А помимо машин есть ведь другая работа. Приказчики. Учётчики. Там… не знаю…[2]

— А Симеон говорил, что им выгодно народ держать в темноте. Что неграмотными и управлять легче.

— Ну… так-то где-то и легче. Но с другой стороны оно сперва невыгодно, а потом тоже невыгодно, когда народ есть, а работать некому.

— Ну да…

Снова запахло сдобой.

Да уж. Святость с запахом булок, это вообще как?

— Как ты думаешь, он жив?

— Кто? Светлый?

— Симеон.

— А тебе чего? Влюбилась?

— Вот… вот об этом девушку спрашивать неприлично! И нет… он мне как брат.

— А Светлый — как папенька?

— Мой папенька от меня отрёкся, — а теперь Светлана ничуть не обиделась. — Когда я отказалась по его слову замуж идти. Сказал, что знать меня не желает. А Светлый на него не похож. Он… он хороший человек.

Только произнесла она это без особой уверенности.

А потом вздохнула и призналась:

— Хотя он меня пугает.

— Чем?

— В том и дело, что понять не могу. Он… он никогда не позволял себе дурных слов. Иные бывают грубы, но я понимаю, что это не сами люди, что просто жизнь у них была тяжёлая. Вот… а он всегда вежливый. И внимательный. И… и всё равно. Когда рядом, будто холодно становится. И страшно. Просто вот…

Просто вот — никогда не бывает, чтобы просто вот.

— Знаешь, так нехорошо говорить… я очень надеюсь, что с ним всё в порядке, но…

— Ты рада, что ему пришлось уйти?

Светлана ответила не сразу, а когда заговорила, то говорила очень тихо, едва ли не шёпотом.

— В последнее время он… он всегда меня опекал. А тут вовсе стал… чрезмерно заботлив…

Светлана тщательно подбирала слова. Но я умел слушать.

И слышать.

— Он… предлагал мне уехать… незадолго до… всего.

— Куда?

— Не знаю. Говорил, что становится небезопасно. Его предупредили, что нами заинтересовалась охранка.

Не представляешь даже, насколько заинтересовалась.

— И он волновался… он говорил, что, возможно, ошибается, но нам стоит быть осторожней. А мне — уехать. Даже настаивал. В последний раз мы… я… мне стыдно признаться, но я позволила себе быть резкой.

Выдох. И хочется повернуться туда, к голосам, но лежу смирно.

Пальцами шевелю. На этот раз — на ногах. Тоже вполне себе шевелятся. И мышцы подчиняются приказам. Получается напрягать и расслаблять.

Это радует.

Очень.

Я потянулся и к теням, сразу ощутив ответный отклик, но какой-то слабый, вялый, будто сквозь сон. Они что, тоже отключились? Но… пускай. Позже разберусь. Главное, что обе тут.

— Он буквально потребовал, чтобы я отправилась с… друзьями.

А она, очевидно, не отправилась.

— Я отказывалась. Я ведь не делала ничего плохого. Благотворительность не запрещена! И вообще… как я могу уехать, когда у нас школа⁈

Действительно.

— А он?

— А он разозлился. Сильно. Даже голос повысил, — собственный Светочкин дрогнул от обиды.

— Гад какой…

— Нет. Он просто волновался… а я вот… и мы вот…

И они тоже «вот».

— Мы бы, возможно, даже поругались, но… Беточка пришла. И сказала, что это глупо, ссориться из-за ерунды. И даже наоборот, мне будет лучше пока школой заниматься. И с Татьяной подружиться.

А вот это напрягает уже.

— Сказала, что Татьяна производит приятное впечатление, что и дар у неё есть. Хотя не понимаю, при чём тут это. Тогда он перестал злиться.

Очень напрягает.

— Вот и получилось…

— А он сам, значит, уехал?

— Да… мне очень стыдно, что я не поверила. Он ведь, получается, знал…

Вот и у меня вопрос: знал или догадывался?

— А что ещё он сказал?

— Он… ничего. Но денег велел дать. На всякий случай. И адрес оставил… знакомого… чтобы, если вдруг что-то пойдёт не так, я могла обратиться…

Какой заботливый человек.

— Так что вот… вы поправляйтесь! Танечка сказала, что совсем скоро вас уже отпустят…

Она всё-таки ушла.

Честно, чем дальше я лежал, тем сложнее лежалось. Это ж одно дело, когда вот только-только в себя пришёл, и совсем другое, когда вечность уже щебет этот слушаешь.

Но убралась.

Я полежал ещё минуту или две, так, на всякий случай, убеждаясь, что Светочка не вернется, а потом пошевелил пальцами уже активней.

И снова глаза открыл.

И позвал.

Правда, вместо «Метелька» получилось «Ме-е-е». Такое вот, душевно-козлиное блеяние.

— Савка! — Метелька сразу подскочил. — Очнулся!

— А-х-ха, — вышло сипло. — П-пить…

— Сейчас. Я…

Вода была тепловатой, но вкусной, до того вкусной, что я пил и пил, и не способен был напиться. И она буквально просачивалась в моё тело, возвращая его к жизни. Правда, сразу тело стало тяжёлым, неудобным, потом и боль появилась, и зуд.

— Напугал ты, — Метелька забрал стакан. — Может, давай кликну кого?

— Потом. Что тут… расскажи. Было. И вообще. Давно я?

— В беспамятстве? Так, вторую неделю.

Охренеть.

— Сперва-то ты сам, а потом уж Николай Степанович сказал, что лучше тебе спать, потому как попалило тебя крепко.

Значит, не примерещился свет божественный.

— Шкура сползать стала, а это болюче. Но он помогал. У него силища такая! Я в жизни не видывал!

Хорошо.

И чем дальше, тем больше я ему должен.

— Он прям раненых одного за другим! Никогда такого не видывал! Натуральный святой! Если б не он тогда, было б хужей много. Нет, другие тоже приехали, да они ему и близко не ровныя.

Надо будет спасибо сказать.

Точнее сказать скажу, но одним спасибом, чую, не отделаешься.

— Метелька, — после того, как я напился, дышать стало легче, да и в целом. Да, ощущения не самые приятные, и эйфория прежняя рассеялась, но в остальном я скорее жив, чем наоборот. — Было что?

— Когда?

— Тогда. Не тупи. Сначала давай.

— А… ну так… ты меня наверх отослал. И Михаил Иванович сказал, чтоб я рядом держался, но под руку, ежели чего, не лез. Ещё револьверов дал. Ну, на всякий случай.

Разумно.

И надо было самому подумать. Как обычно, когда всё уже произошло, понимаешь, где и о чём надо было самому подумать.

— Там ещё пули особые, освящённые, — Метелька сел прямо на кровать, а потом спохватился: — Не больно? Николя сказал, что больно не будет, что ты молодой и здоровый, но надобно, чтоб спокойно лежал, а потому тебя в сон отправил, пока новая шкура взамен старой не отрастёт.

Плечи чешутся. И шея тоже.

Руки чутка.

Спина, которая ниже поясницы, то вполне себе нормально, не чешется.

— Потом внизу вроде бахнуло. А второй раз — уже тут, почти под окнами. И окна все мигом вышибло. Мне рожу чуть посекло.

Он лицо потрогал, но я на нём следов не увидел.

— Николя ругался после, говорит, что если б в глаза попало, было б тяжко. И так стекло мелкой искрой. Замаялись выковыривать… вот, но это ерунда.

Угу.

Конечно.

А если б и вправду ослеп? Дурак ты, Громов. Вот вроде и понимал, что опасно, но не стал Метельку убирать. А что, удобнее же, когда он под рукой.

Веселее.

И вроде давал слово, что заботиться будешь, а выходит… выходит, что горбатого могила исправит. А в моём случае и она не помогла. Не привык я о других думать.

Вот просто не привык.

— А в коридоре чего-то непонятного. У меня в ухах звенит, трясу башкой, а гляжу, что Михаил Иванович застыл будто бы. Я к нему, трясу, а он стоит столпом. И уже так чегой-то там… будто музыка, но какая-то, прям душу выворачивающая.

Значит, взрывами дело не ограничилось.

— Я в коридор. А там казак, что подле палаты, тоже застывший. Ну и второй. Я к ним, пихаю в бочину, а они как неживые. И музыка эта прям в мозги лезет…

— Зачарованная флейта, — пояснили нам от дверей. — Доброго дня, молодые люди. Надеюсь, не помешал.

[1] «Русское слово» 25 (12) мая 1905 года

[2] И тут Метелька прав. В конце 19 века и начале 20 в России очень и очень не хватало квалифицированных кадров.