Хозяин теней 4

Глава 14

Глава 14

А во исцеление воинов, на поле брани ураненых, надобно читать особую на то молитву к Господу или же к Матере ко Пресвятей Богородице…

«Вестникъ Синода»

Отдельный, пребывающий под покровительством святого Варфоломея Великомученика, госпиталь, прозванный в народе «жандармским» располагался в длинном и сумрачном здании, что поднималось над рекою. От реки тянуло сыростью и холодом, хотя топили внутри прилично так.

В общем-то место неплохое. Не в смысле расположение, а в том, что внутри было чисто. Палату нам выделили по просьбе Карпа Евстратовича, который за ради этого решил прийти в сознание, отдельную, с двумя огромными окнами и двумя же рядами кроватей. Нам с Метелькой места достались близ двери, а вот жандарма и, что важнее, Михаила Ивановича, выглядевшего так, будто и вправду того и гляди помрёт, устроили у окошка. Медсестры похлопотали и о дополнительных одеялах, ибо с этих окошек сквозило, и не только.

— Что ж, вам повезло, — пухлый целитель поправил очки в золочёной оправе. — Мелкие ушибы, некоторое истощение…

Он ощупывал Метельку, которого оставили напоследок.

Первым делом, само собою, осмотрели Карпа Евстратовича, который пытался сказать, что вовсе в том нужды нет, но его не послушали. Затем — Михаила Ивановича. Тот вот как раз вёл себя прилично, не пытаясь выскользнуть из цепких целительских рук, да и на вопросы отвечал спокойно, обстоятельно.

Там уже и до меня очередь дошла.

Нет, я подумывал отказаться, но Михаил Иванович нахмурился, а целитель покачал головой и сказал:

— Это в высшей степени безответственно!

Я вот сразу и усовестился.

Впрочем, осмотр прошёл быстро и по результату его доктор заявил, что имеет место небольшое сотрясение, ушибы и в целом-то ничего серьёзного. Кровь же, которою меня залило, — результат неглубокого рассечения кожи на макушке. Выглядит страшно, но…

Рану он зарастил прямо на мне.

А там уж Метелькой занялся.

И вот прилип к нему, что лист репейный, всё щупает, мнёт, поворачивает. И это его вот «дышите и не дышите» напрягает.

— Так… а вот тут уже… вдохните. Выдохните. И…

Он прижал обе ладони к Метелькиной спине, на которой выделялся выступающий из-под кожи позвоночник, ладони.

— И снова вдох… задержите дыхание. Вот насколько сумеете, настолько задержите. И теперь выдох медленно. Ощущаете тепло?

— Д-да.

— Где?

— Слева, — выдал Метелька и закашлялся.

— Сейчас может ощущаться жжение, но потерпите… — он был округлым, этот целитель, таким каким-то мягким с виду, от макушки до домашних тапочек, что виднелись из-под штанин. И пахло от него карамелью. — Терпите, терпите…

— Что с ним? — Карп Евстратович кутался в серый халат, принесённый сестрою милосердия.

— О, ничего серьёзного пока… есть кое-какие изменения в лёгких, сложно понять, возможно, начальная стадия чахотки.

Метелька подавился кашлем. А я выматерился, чем заработал полный укоризны взгляд Карпа Евстратовича.

— Или просто уплотнение ткани вследствие условий работы. Пылило, мальчик?

— Ещё как…

— Вот, пыль при вдыхании вызывает раздражение лёгочных пузырьков, возникают очаги воспаления, которые в дальнейшем… терпи-терпи, так надо… и дыши. Вдыхай так глубоко, как можешь.

— Вы его вылечите?

— Несомненно. Но я бы настоятельно рекомендовал сменить работу. У вашего друга организм не столь крепкий…

Да.

Верю.

И даже не в том дело, что я дарник. Савка ведь при матушке рос. Питание у него было, может, и избыточным, но мясо он видел не только по праздникам. Ягоды там, фрукты и прочее, детскому организму нужное. Да и в остальном матушка его берегла. А Метелька… он конкретно так не добрал.

Ни еды, ни заботы.

— Вот так. В ближайшие сутки будете много кашлять, возможно, что сплёвываться станет кровью. Не пугайтесь. Это будут выходить сгустки. Пыль, осевшая в лёгких, смешается со слизью, и таким образом выйдет. Завтра продолжим… думаю, дня три и забудете.

Он убрал руку и поглядел с сомнением:

— Ваше благородие, может, мальчиков переместить куда? А то ж кашлять и вправду станет много. Не выспитесь. Места-то имеются. И охрану приставим, коль уж вам так нужны.

— Ничего. Как-нибудь потерпим. Палата… вот завтра там и переведёте. И… Николя. Просьба к тебе будет. Если что… ранения серьёзные. У всех. Ты весь истратился, стабилизировал…

Целитель сложил руки на животе и покачал головой.

— Между прочим, Карп Евстратович, может, вам ваше сотрясение и кажется ерундою, но на деле оно вполне серьёзно. Как и глубокое истощение Михаила Ивановича. И будь моя воля, я бы погрузил вас в глубокий сон дней на семь.

— Вот… вот давай мы поговорим и ты погрузишь. До утра. Идёт?

Метелька закашлялся так, что прямо согнулся.

— Очень хорошо, — целитель положил руки на его спину. — И да… сначала завтрак, потом сон. Алевтина Егоровна вам подаст. У палаты, сколь понимаю, будут дежурить?

— Понятливый ты человек.

— А вы — безответственный…

— И пусть соседнюю палату приготовят.

— Кто-то ещё ожидается? Мне сказали, что других жертв нет.

— Есть. Конечно, есть. Должно пострадать как минимум пятеро нижних чинов. Кто-то даже может помереть несмотря на твои героические усилия…

— Опять ваши игры.

— И сам не рад. А палата для Алексея Михайловича.

— Он согласился?

— Согласится, — Карп Евстратович приподнялся и, охнув, опустился на кровать. — Что за… голова кружится.

— А вы чего ждали? Вам на неё кирпич упал, между прочим. Это не говоря уже о том, что источник свой вы до дна вычерпали.

— Мне бы позвонить…

— Записку отправите. Заболоцкого я к вам допущу, а остальные — пусть режим соблюдают. Ну и… покойников, которые жертвы взрыва, ваши привезут или мне кого искать?

— Вот с Заболоцким уже как-нибудь решите, про покойников… и там пусть заявление подготовит для прессы. Чтоб… таки голова… — он потрогал эту голову и, покачнувшись, опустился на кровать.

— Отдых, — нетерпящим возражения тоном заявил целитель. — Еда и отдых.

— Заболоцкий пусть…

— Придёт. Отдавайте ваши распоряжения, но дальше… Карп Евстратович, вы сами говорили, что доверяете мне. Семь дней, конечно, вы не позволите, но пару часов сна вам нужны. Если вы не хотите и вправду в покойницкую переместиться.

Сказал и удалился. Горделиво так. А я ещё подумал, что эта горделивость никак вот не увязывается с пухлостью его фигуры. А потом принесли еду и думать стало лень.

Честно говоря, я не собирался засыпать. И место не то, и сама ситуация, и вот поговорить бы надо, раз собрались, но в какой-то момент я просто потерял нить разговора.

И в целом-то…

— … вы уверены? — этот шёпот я слышу ушами Тьмы. — В конце концов, если всё именно так, то стоит…

Лежу.

Точно лежу. И кровать панцирная. Чуть провисла под весом, отчего лежать не очень удобно. И матрас комковатый, повернуться бы, но лежу.

Дышу.

Медленно, так, чтобы и дальше казаться спящим.

— Алексей Михайлович, вот не сочтите за…

Голоса глухие, и Тьма ворчит, но не рискует подобраться ближе.

— … но это же просто…

— Проснулся? — дослушать мне не позволяют. И тень Михаила Ивановича ложится на лицо. Обыкновенная такая, которая рождена не иным миром, но светом электрической лампочки.

— Проснулся, — притворяться дальше неохота, и я разлепляю глаза. Сумерки. Там, за окном. Стало быть, провалялся я прилично. Тело ноет, мышцы, что деревянные. Руку рассеченную подёргивает нехорошо так, не столько болью, сколько зудом. И тянет поскрести о штанину, но искренне держусь.

— Доброго вечера, — говорю, пытаясь сесть.

Голова кружится.

Во рту — пустыня. И потому протянутую Михаилом Ивановичем кружку принимаю с благодарностью.

— Вода, — поясняет тот. — Тебе вон укрепляющий настой дать велено, но я решил, что сперва вода.

И правильно. Травы я бы пить не рискнул.

— Спасибо, — всё-таки сажусь. В ушах бухает, и сердце срывается вскачь, но тотчас успокаивается. Вот же, ощущение, что пожевали и выплюнули. — Как вы?

— Твоими стараниями…

— Алексей Михайлович прибыл?

— Часа два как. Велел тебя не трогать…

— А… — взгляд мой охватывает палату.

— Друга твоего Николай Ипатьевич забрал.

— Куда? — и сердце вновь обрывается. А ещё накрывает запоздалое чувство вины. Если у Метельки чахотка, то…

И ведь не только чахотка быть может.

— На грязи, — Михаил Иванович домашнем костюме и стёганом халате похож на барина. — Николай Ипатьевич прописал ему грязи.

— В смысле? — я не то, чтобы совсем успокоился. И чувство вины никуда не исчезло. Полез. Потянул. И плевать мне было и на опасность, и на здоровье его. Я как-то вообще не думал о том, что у него могут быть со здоровьем проблемы.

— Как я понял, грудь обернут полотном, пропитанным какими-то там особыми грязями. Для расширения сосудов. Это облегчит и кашель, и отхождение чего-то там… сам спросишь, как вернётся.

Физиотерапия, значит?

Физиотерапия — это хорошо.

— Спрошу, — отвечаю и выдыхаю. — А…

— Еремей заглянул. Я его обратно отправил. Ни к чему, чтоб нас вместе видели. Но рад, что живы.

Правду сказал.

Я воду допил и кружку вернул. В животе заурчало, намекая, что растущий организм водичкой не обманешь.

— Ужин позже привезут. Мне подумалось, что ты хотел поговорить. И объяснить кое-что, — он задрал рукав халата, показывая широкое темное запястье, на котором выделялось белое пятно очень характерного вида.

— Ух ты… совсем ушло? — я потянулся.

— Совсем. Откуда оно у тебя?

— Тут… такое… долго рассказывать.

Вздыхаю и скребу-таки ладонь. А потом начинаю говорить. Тихо. Спокойно. Неспешно. А он вот слушает. И слушает превнимательно. И по лицу не понять, верит ли.

Я бы такой истории точно не поверил.

Реально же бредом звучит. И таким вот, в котором смешались в кучу кони, люди… ну и далее по списку. А Михаил Иванович только хмурится и с каждым словом всё сильней. Видно, что его спросить тянет, но он сдерживается.

Правильно.

Я и так не мастер повествований, а тут вон вообще.

— Вот как-то так…

Я заканчиваю на нашем отбытии в Петербург и прошу:

— Ещё попить дайте.

— Отвар, — он наполняет кружку из графина, потом делает глоток и протягивает мне.

— Да ладно, — говорю. — Вы б травить не стали. Да и… яды разные бывают. Иные вон через месяц-другой действуют.

Дознаватель хмыкает, а потом присаживается на соседнюю койку.

— Стало быть, Раповецкая святая — это ваших рук дело?

— Чего? — травы пахнут ромашкою, и вкус почти нормальный. Во всяком случае язык от горечи не сводит.

— Что, неужто не слыхал? — он не скрывает улыбки. — О чуде? Во всех газетах писали.

— Да нам как-то поначалу не до газет было. И вообще, чего там в них только не пишут, — я и от пряника, который появляется из кармана халата не отказываюсь.

— Потерпи уж, — Михаил Иванович словно извиняется. — Я пока не велел беспокоить… ты, если что, в тяжелейшем состоянии. Просто на грани жизни и смерти. Целитель героически борется за то, чтоб удержать тебя на краю.

— Ага, — говорю и в пряник зубами впиваюсь. — Так чего там со святой?

— Некая девица Алевтина, дочь Иванова, прибывши в гости к своему дядюшке в Городню вдруг исчезла. И никто-то не мог сказать, куда она подевалась. Дядюшка сперва тихо искал…

— Чтоб без скандала?

Михаил Иванович кивнул:

— Девичья репутация — вещь хрупкая. Но когда не нашли, то полицию поднял. Город перетрясли и не по разу. Даже публичные дома пересмотрели со всеми, кто близ был. Но девицы не отыскали. Главное, что из дому ушла она в домашнем платьице и туфлях…

Понимаю.

До леса в том наряде добраться было бы сложно.

— Кто-то видел будто бы какую-то машину, которая стояла близ резиденции, но сама ли собой или как, сказать сложно. Честно говоря, все не особо верили, что с нею чего-то приключилось. Подружка сердечная призналась, что имелся некий поклонник. Вот все и решили, что он девицу и украл. А значит, пару дней погодить надобно, пока молодые не вернутся с покаянием… обычное дело.

Только девица оказалась не в церкви деревенской, где сговорчивый батюшка за малую мзду повенчает, родительского благословения не испросивши, а в некоем подвале.

— И представь, каково было удивление, когда в Городню сообщили, что в местечке Раповцы, в церкви, чудесным образом возникла девица, да не сама собою, а с иконами. При том по уверениям батюшки, девица спала чудесным сном, а от неё исходило сияние.

— Сияния я не заметил. А сон… ну пришлось. Чтоб без истерик и лишнего не увидела.

— Батюшка обратился в полицию, и в Синод, само собою. Поскольку описание было довольно точным, а поиски ещё велись, то полиция отреагировала с похвальной поспешностью. На место прибыли, да и целителя прихватили. Тот и привёл спящую в сознание. А девица заявила, что ничего-то не помнит, кроме взгляда ангельского. Тут как раз и младший дознаватель явился. Не столько из-за девицы, сколько из-за икон. Но и девицу он осмотрел. А потом вызвал старшего дознавателя, поскольку почуял силу благословения, на девицу наложенного.

Напакостил ангел напоследок, выходит.

Хорошо, хоть не мне.

— А там и слухи разнеслись по округе. Иконы-то тоже благословенные…

Киваю по привычке, но спохватившись, уточняю:

— А это важно?

— Важно, — Михаил Иванович не смеется. — Ещё как… икона по сути своей что?

— Что? — переспрашиваю, потому как во всём этом не очень понимаю.

— Доска с изображением. И ничем-то изначально она не отличается от той же фотографии. Или вот ещё. Ты, к примеру, крест сделаешь. Несложное занятие, две палочки скрепить. Да только будет ли этот крест силу против тварей иметь?

Мой-то, скорее всего, будет, если задаться целью. Но смысл мне понятен.

— То есть иконы бывают разные?

— Именно. И храмовые изготовить не так-то и просто. Нет, на самом деле силу обресть и кусок газеты способен, причём не так и важно, что на нём намалёвано.

— Значение имеет вера? — уточняю.

— И она, безусловно, но… тут сложно. Не буду врать, что сам до конца понимаю. Синодские иконы пишут на дереве, как оно и заповедано. Вот только дерево это пропитывают особым составом, который силу и держит. А вот берется сила и от молитвы, и от людей. Более того, именно с людей всё и начинается. Это как дар души, что ли? Одна способна и принять в себя эту силу, и удержать. И отдать, делясь, да так, что силы не убудет. В икону ли. В оклад. В крест или ладанку. Да во что угодно. Одни отдадут каплю. Другие — кружку. А третьи — столько, что не всякая заготовка примет. Святые — особые люди, Савелий.

Что-то вспоминаю девицу. Обыкновенная вроде. Нет, я в девицах не великий спец, но тот крылатый, он назвал её…

— Чистая душа, — цепляюсь за слова. — Он сказал, что это — чистая душа. И поцеловал. В лоб.

Ну, а то вдруг чего не того подумают.

— Это важно? — уточняю. И Михаил Иванович кивает:

— Весьма. Ты берешь силу от тени. В том числе поглощая их. Это не та тайна, которая от меня сокрыта. Даже и вовсе не тайна. В хрониках есть упоминания, что во времена иные охотники вовсе тенями питались. Ныне принято считать, что это преувеличение и дикость, и речь идёт о поглощении энергии сущностей, хотя…

Энергия? Да ну его. Хорошо хоть ту тварь со склада жрать не пришлось, а то ж оно наверняка очень полезно. И плевать, что от одной мысли мутит. Но с процессом поглощения теперь тени справляются, а мне вот достаётся доля их силы. И такой расклад очень даже устраивает.

— Погодите, — мысль вдруг соскакивает на другое. — Вы хотите сказать, что… вы тоже? В смысле, вы их едите? Ангелов⁈

— Потише, — на меня поглядели с печалью и укоризной. — И нет, не настолько всё ужасно.

Не настолько? А насколько?

— Храмовые приюты в большинстве своём почти не отличаются от того, в котором тебе довелось побывать. Какие-то лучше, если повезло с директором. Какие-то хуже. Директор и учителя, само собой, из монастырской братии, но монахи — тоже люди.

Об этом мог и не рассказывать. Я сам понимаю, что такое «тоже люди». И что люди эти бывают разными.

— Нам жилось неплохо. Да, был устав. И строгий распорядок. Но голодом не морили, и даже во время поста на столах бывала рыба, а не одна лишь мучная болтушка. Учили опять же. Мне было четырнадцать, когда в приют прибыла комиссия. Старичок, который тогда показался древним, как сам этот мир, а с ним пара весьма крепких монахов. Дознаватели. Ну и пара послушников, тоже крепких. Им вменялось носить старика, ибо сам он уже не мог стоять, да и в целом заботиться. Тогда я ещё подумал, что это глупость неимоверная, что этот вот старик в рясе, по которой даже нельзя определить, из какого он ордена, может? Но нас всех собрали на молебен. И наш отец-настоятель поклонился этому старику, а потом сказал, что нас всех ожидает чудо…

Михаил Иванович замолчал ненадолго.

Выдохнул.

— Тогда я и узрел свет. Этого старика поднесли к алтарю и он встал. С трудом, трясясь всем телом, опираясь на руки послушника. Казалось, он того и гляди умрёт, прямо там, у алтаря. Но стоило ему открыть рот, произнести первые слова молитвы, как его окутало сияние. И тело преобразилось. И сам он преобразился. За спиной его расправились белые крыла, и свет, от них исходящий, наполнил весь храм. И не было ничего-то более чудесного, чем этот свет. Он обжигал. Он причинял невыносимую боль, но вместе с нею я испытывал счастье, которого не знал прежде.

Вштырило, значит. Но эту мыслишку я при себе оставлю, потому как чуется, можно и леща отхватить за недостаток почтительности.

— Та служба стала последней для семерых моих однокурсников. Правда, узнал я об этом не сразу. Я сам угодил в лечебницу, где и провел следующие несколько дней. Когда же оправился, получил предложение стать Дознавателем. Наставник объяснил, что моя душа оказалась способна не только ощутить силу Его, но и принять малую часть.

— То есть, вы вроде как охотник, но с той стороны? — киваю на окно, хотя за ним уже темень. — В смысле, светозарной?

— Можно сказать и так, но лучше не говорить. Боюсь… в церковных кругах такую идею сочтут еретической.

Ага.

Возьму на заметку.

— Наставник пояснил, что люди реагируют на свет по-разному. Одним он причиняет боль, ибо груз грехов их велик. А когда слишком велик, то с грехами свет выжигает и душу.

— И люди умирают?

— Да. Но есть те, кто помимо боли испытывают радость.

Мазохисты. Не знаю, есть ли в этом мире такой термин, но тоже не спешу делиться знанием.

— И это значит, что душа их имеет некоторое сродство к свету. Что она способна принять его и его использовать.

— И из таких набирают инквизиторов?

— Именно. Я согласился. Это хороший шанс для безродного сироты. Но дело даже не в том. Я тогда не думал о шансах и карьере. Скорее уж мне было страшно, что больше никогда в жизни я не испытаю этой благодати… вместе со мной отбыли ещё трое.

Четверо будущих инквизиторов и семеро покойников. Так себе раскладец. И про гуманность метода, который явно слишком уж радикален, упоминать не след.

Вот интересно, а если святого нет, то как они тогда находят инквизиторов?

— Мы оказались в закрытом заведении, где нам помогали развивать наш дар. Ты спускался во тьму, а я…

— Подымался к свету?

— Это не совсем, чтобы подъем…

— Так и у меня не спуск.

Иные миры.

Сопряжённые? Связанные? Как правильно?

— Сперва мы стояли у разлома, впитывая его силу и привыкая к ней. Учились поглощать. Преодолевать боль, страх и сомнения. Мы закаляли души и развивали слабые искры дара. Потом, кто оказывался способен, переступали через границу. И да, там тоже есть и растения, и животные… и иные создания.

Да, да. Видел я тех созданий. Снились бы кошмары, так точно с ними бы.

— Дар развивался. Хотя и не у всех. Были те, кто сгорал. Или лишался рассудка. Я же стал Дознавателем. Сперва помощником, потом вот и самостоятельное звание получил. Чем дальше, тем больше надобно благодати…

Вот в это охотно верю.

— И трав с кореньями мне уже мало.

— А крови?

— Кровь… кровь ангела — это редкость. Их не так и много, крылатых. А тот, кого ты именовал Светозарным, то и вовсе… не слышал, чтобы он к людям снисходил.

То есть там, в тайном месте, у меня лежит охеренно ценная штука? Это если так понять.

— И даже удивительно, что ты жив остался.

— Сам в шоке.

Михаил Иванович усмехнулся.

— Существует мнение, — сказал он, — что люди в силу греховности своей не способны выдержать дар истинного света.

— Ну да, жарит этот свет прилично…

Вот даже вспоминать не очень хочется.

— Говорят, что сам Патриарх не сумел войти в особняк Громовых.

— Слишком много света?

Михаил ответил не сразу. Он явно колебался, не зная, стоит ли говорить мне больше, чем уже сказано. И я понимал, что вот этот разговор, что он — не столько от доверия ко мне, сколько от отчаяния.

Слишком много тайн.

И нехороших. Грязных, которых бы держать при себе. А ещё сомнений. Не в ангелах и богах, нет, куда проще. Он ведь не даром упоминал, что «там тоже люди».

Как есть люди.

В общем, похоже, Михаил Иванович явно дошёл до грани.

— Да, слишком много света, — эхом повторил он. И добавил: — Или грехов.