Хозяин теней 4

Глава 16

Глава 16

Вокруг Него стояли Серафимы; у каждого из них по шести крыл: двумя закрывал каждый лице свое, и двумя закрывал ноги свои, и двумя летал.

Иоанн Златоуст.

Вид Алексей Михайлович имел… своеобразный. Ну как, случалось мне в музее бывать, там, в прошлой жизни. На выставке, которая Египту посвящена. Так мумии в экспозиции тоже имелись. Только те были в бинтах, а этот — в собственной коже, но в остальном разницы особо нету.

— Хреновато выглядите, — сказал я и нос потёр.

Пахло в палате отнюдь не благовониями. Нет, ими тоже, вон, постельное белье, кажется, розовым маслом сбрызнули, но этот цветочный аромат странным образом лишь усиливал вонь.

Тело гнило. Или иссыхало?

Или и то, и другое сразу?

— А ты живой, — голос вот у него сохранился почти прежний, спокойный такой, мирный даже.

— Ага… как-то вот получилось так, — я подвинул стул поближе.

Воняет? Есть такое. И смотреть на Алексея Михайловича крайне неприятно, так и тянет отвернуться и, поджав хвост, отступить. Но я подвигаюсь. Ему, верно, и разговаривать тяжко. А говорит.

— Хорошо, что живой.

— Он сказал? Ну, про меня?

— Кто?

— Светозарный. Такой вот… типа архангела. С крылами. Ваш… приятель сказал, что вы ему сказали. Про Громовых, — я щурюсь и вглядываюсь в сумрачную завесу над телом. — Что… в общем, что мы живы. А вам кто? Он?

— Я не святой.

— Это точно. Вы по-другому чуетесь. В общем… там Михаил Иванович за вас просил. Говорит, чтоб не таился, чтоб всё, как есть изложил. Будете слушать?

— Буду.

Он улыбается, а губы трескаются, и из трещин проступают капли сукровицы. Я слышу, как сбоит его сердце, как шумят, потрескивают лёгкие, которые тоже превращаются в пергамент или почти.

И вижу тьму, что обжилась в этом теле.

— Тогда расскажу. Потом. Если выживете. Бомба непростой была?

— Это не совсем бомба. Точнее бомбу кинули в машину, но она не взорвалась. Хлопнула только, как мне показалось, но и только. Решили, что у них ошибка случилась. Бывает. Взрыватель не сработал или ещё что. А через пару дней руки чесаться стали.

Которыми он эту бомбу, надо полагать, щупал.

— Заразились только вы? Или ещё кто?

Эта тьма покрывала потемневшую кожу его этаким пушком, вот аккурат, что плесень на хлебе. И главное, что росла она не снаружи, а внутрь.

— Двое. Сопровождение.

— И где?

— Один отошёл через неделю. Второй… ещё через три дня, — говорить об этом Слышневу не хочется.

— Целители?

Интересно. Или им досталось крепко больше, или дело в ином.

— Да. Лучшие. Сперва там. Потом здесь. Пытались. Сил влили много, но стало только хуже. А я вот… не восприимчив. К силе не восприимчив.

И возможно, это его и спасло.

Эксперимент бы провести, да боюсь, что жизни в Алексее Михайловиче осталось не так и много.

— Вы своему приятелю как, верите? — уточняю, потому что вот чуется, в одни руки я с этой дрянью не справлюсь. Да и в целом не факт, что справлюсь.

— Как себе.

Это он, конечно, зря. Но говорить не стану.

— Тогда… — думай, Громов.

Тьма… тьма жрёт тело. Я в теории могу эту тьму вытянуть, но собственный Алексея Михайловича организм довольно сильно подточен этой тьмой. И даже убери её сейчас, не факт, что он справится. Целительскую силу он не воспринимает. Значит, нужно лечить альтернативными методами.

И вот как оно полечится, тут вопрос.

— Он у вас в щитах хорош, так? — я потёр нос, в котором нестерпимо свербело. — Сможет поставить такой, чтоб вот там, снаружи, ну… если наблюдают, чтоб ничего-то не увидели? Не услышали? Да и не только снаружи, а вообще…

Потому как помимо доктора персонала в больнице немалое количество. И готов поспорить, любителей почесать языком средь медсестёр и санитарок хватит. Даже если специально не сольют, то сплетнями поделятся.

— Позови, — велел Алексей Михайлович.

Позвал.

И Карпа Евстратовича — это ж надо было дитя рыбою обозвать?[1] — глянувшего на меня с недоверием, и Михаила Ивановича.

Дёрнулся было и Метелька, но я махнул рукой, велев:

— Спи давай, а то доктор заругает…

С процедур его привезли такого, полусонного, закутанного в несколько одеял. Он и заснул сразу почти. И спал. Вот пускай и дальше спит, вылёживается.

— А ты?

— А я тут, рядышком. Вот буквально за спиной. Потом перескажу, чего интересного, — я присаживаюсь на кровать. — Честно! Попытаюсь тьму там вытянуть, ну и так-то… глядишь, и выйдет чего.

— Тогда ладно, — он широко зевает и заходится в приступе кашля, который всё никак не проходит, а заканчивается тем, что Метелька сплёвывает в судно тёмный комок.

Дерьмо.

Вот… я должен был бы подумать. Должен. А не подумал. И почему? Не потому ли, что там, в прошлом, я вовсе не привычный был о ком-то думать.

Нет, если разборка там или ещё что, то своих прикрою. Да и там «свои» могли о себе позаботиться. А чтоб в обычной жизни и о тех, кто не может, кто… почему-то мерзко внутри, в душе или где-то рядом. Непривычное чувство.

Гадостное.

— И что он намерен делать? — на Карпе Евстратовиче тоже халат, не белый больничный, но домашний, стёганый, с китайскими драконами. Халат перехвачен широким поясом, что в сочетании с шелковою пижамой и сеткой для волос, глядится забавно. — Вы поймите, Алексей Михайлович, я готов участвовать, если вы уверены, но…

— Уверен, — Алексей Михайлович попытался сесть.

— Лежите уже… и это… если чего почуете, то не дёргайтесь. Это мои… моя, — вовремя спохватился я. — Тень соберет тьму, попробует вытянуть, а там, дальше, испытаем ещё одно средство. Но тут я, конечно, не гарантирую…

Может, не стоит и начинать?

А ну как загнётся любезный Алексей Михайлович прямо в процессе? Как тогда объясняться стану? И поверят ли, что я не нарочно дорогого и любимого угробил?

И целителя бы всё-таки…

— Целителя бы ещё, — озвучиваю мысль. — Чтоб… ну… если вдруг…

— Смысла нет, — от целителя Алексей Михайлович отказался. — Я их энергию и прежде не воспринимал. Так… Карп, если всё-таки не поможет…

— Алёшка!

А эти двое знакомы друг с другом куда ближе, чем мне думалось. Ишь, на имена перешли, а это вполне себе знак.

— Не ворчи. За мальчишкой приглянь. И помоги, чем сможешь. Тут, чую, дело общее, и… в общем, начинайте…

— Исповедаться не хочешь? — Михаил Иванович присел на табуреточку.

— Так уже… вон, даже соборовали на днях. А если чего с той поры и успел нагрешить, так на том свете сразу и покаюсь.

Вот тебе и настрой.

А как же позитив? Вера в мои целительские способности? Ну или в чудо, потому что со способностями у меня так себе.

Тьма вытекает и расползается по простыне. Алексей Михайлович вздрагивает.

— Что-то видите? — мне чисто так, интересно.

— Нет. Скорее… ощущение. Как будто кто-то на кровать присел. Бывает такое, когда не видишь, а вот полное осознание…

— Она не тронет.

— Она? — Карп Евстратович щурится. Нет, можно Тьму вытянуть в явь, но на кой мне это.

Тьма же растекается поверх одеяла. И выпускает нити, которые касаются сумрачного пушка на щеках Алексея Михайловича.

— Ты сможешь убрать это? — я задаю вопрос мысленно.

— Убрать. Съесть?

Она не то, чтобы голодна. Скорее уж готова подкрепиться.

— Можно и съесть. Но не человека. Человек должен жить.

Тьма задумывается. В отличие от Призрака, она знакома с людьми, пусть в основном знакомство это не приносила людям ничего хорошего. Но она понимает, как люди устроены изнутри.

Или хочет думать, что понимает.

— Стараться, — выдаёт она. — Слабый тело. Дух сильный. Я мало-мало.

— Начинай, — разрешаю я. — Алексей Михайлович… в общем, план такой. Сейчас Тьма вытянет из вас эту дрянь. Она постарается потихоньку… в общем, не уверен, ощутите ли вы что-то, но скорее всего будет неприятно.

Пушок уходит в тело тончайшими ниточками, и глазами Тьмы я вижу, что этих самых ниточек даже не тысячи — сотни тысяч. Они все используют Алексея Михайловича, как… как питательный субстрат?

— Организм ваш слаб. Тьма, не моя, которая, а та, что в бомбе была, его заразила, поэтому не факт, что даже когда её уберу, вы поправитесь. Может…

— Уйду в процессе? — он кашлянул и поднял руку. — Пускай.

— Но… когда… в общем, есть ещё одно средство. Правда, тут вообще за результат не поручусь…

— И что за оно?

Я достаю шкатулку, которую по моей записке принесли из дому с ответною от сестрицы, в которой она обещала лично меня воспитать, как только доберется. Нет, записка вежливая до крайности, но за словами чуялось такое вот… предупреждающее. А сама шкатулка обыкновенная вполне. Лично её на ярмарке выбрал. Грубоватая, расписанная аляповатыми цветами и лаком покрытая. Правда, лак уже потрескался, но это ведь мелочи. Подобные дарят девицам. И хранят в них немудрёные девичьи сокровища — стеклянные бусы, перстенёчки или серьги с серебрением.

— Вот… в общем… Михаил Иванович, это скорее по вашей части. Помните, рассказывал…

Алексей Михайлович всё-таки сел и даже вперед подался. Интересно человеку. Нет, порой люди меня конкретно так удивляют. Он одной ногой на том свете, а всё ещё интересно. Хотя… может, поэтому второй ногой он ещё на этом. А Тьма пользуется моментом, она проскальзывает под просторную рубаху, расползаясь поверх кожи второю. И в Алексее Михайловиче появляется что-то этакое, от мавра, точнее от актёра, который пытается изображать шекспировского мавра, намазав рожу гуталином.

Шкатулочку я передал Михаилу Ивановичу.

А тот открыл.

Покачал головой.

— Удивляюсь я тебе, Савелий. Такие вещи хранят… иначе хранят.

Ага, в сейфах да родовых сокровищницах. Только наша пока вне доступа, так что пускай извиняют. Перышко светилось. Тускло так, с синеватыми переливами. А вот капля крови, которую ангел намотал, за прошедшее время окончательно застыла и теперь казалась этаким драгоценным камнем.

— Что это? — Карп Евстратович тоже придвигается поближе и шею тянет. И ему любопытно до крайности.

— Ангельское перо, — говорю, руки за спину убирая. — Ну и кровь.

— Что⁈

— Подтверждаю, — Михаил Иванович кивнул. — Это и вправду… высшая благодать… только, Алексей Михайлович, этакое лекарство и здорового убить способно. Коль душа не примет.

— Ангельская… что? — Карп Евстратович всё ещё полон недоверия.

— Кровь, — говорю. — Ну… такая… которая в жилах течёт. Только у людей нормальная, жидкая, а у этих вон затвердевает на воздухе. Врать не буду, что сильно свежая. И условия хранения, может, далеки от идеальных, но вроде не протухла…

— Их кровь не может протухнуть! — Михаил Иванович только головой покачал. Мол, как можно не знать. А я что? Я ж в профессиональные ангеловеды не стремлюсь.

— А где он её взял? — вот теперь Карп Евстратович глядел на меня иначе. — Ты… убил ангела?

— Ага. Два раза. Вы б их видели! Там реально роты не хватит, чтоб… а где взял — дали. Я и взял. Так… случилось встретиться… на одном хуторе… он вообще не по моему приглашению прибыл. Ну и… поговорили маленько. Он и поделился вот.

Алексей Михайлович закашлялся, чем избавил меня от необходимости пересказывать историю моего с ангелом знакомства.

Тьма уже пробралась в тело и… хорошо, наверное, что её не видят. Со стороны она устроилась на голове жандарма. Алексей Михайлович согнулся пополам, и я теперь видел, как Тьма выгибается, выпускает острые иглы, которые пробивают кожу вдоль хребта. Вот точно если не Чужие, то очень похоже. Но главное, что эти иглы, там, внутри, входили в какие-то… комки? Шары? Сгустки плесени? И растворяя, Тьма втягивала их, а от них уже обрывались, облетали остальные ниточки, чтобы съёжится и развеяться.

Алексей Михайлович мелко затрясся, а потом начал сползать на бок.

— Господи, — Карп Евстратович первым подскочил к кровати и, подхватив то ли начальника, то ли друга, попытался уложить его на спину.

— На бок! — велел я. — На правый, чтоб сердце не давило. Она тянет тьму…

Тянет-потянет, вытянуть не может. Или может всё-таки?

Комков вокруг шеи было больше всего, легли то ли ошейником, то ли хомутом, некоторые начали сливаться друг с другом. Зато голова чистая. Пока. Нити тянулись вверх, но что-то вот им мешало.

Этот самый барьер, который в мозгах стоит? Помнится, мне доктор про него втолковывал, но я так и не понял.[2] Помню, что не все лекарства через него проходили и это иногда плохо, иногда хорошо. С этой заразой, получается, скорее хорошо. Если б очаги появились в мозгах, можно было бы и не дёргаться.

— Слабый, — до меня долетает недовольное эхо. — Съесть много. Мало остаться. Надо иначе. Свет. Спалит. Если я — умереть.

— Он очень ослаб. Она опасается, что продолжив, его убьёт. И говорит, что дальше надо светом… — перевожу и гляжу на Михаила Ивановича.

— Свет тоже может его убить.

— Как и бездействие. Но со светом хоть какой-то шанс.

Потому что обрывки нитей шевелятся, а главное, что от шевеления их кожа Алексея Михайловича покрывается мелкими трещинами, которые сочатся кровью.

И не только кожа. Внутри один за другим появляются микроразрывы.

— Давайте, — я толкаю Михаила Ивановича. — Вы же знаете, как сделать, чтобы полегче прошло… ну… она говорит, что дух сильный.

— Тогда шанс и вправду есть. Плоть — лишь плоть.

А дух — это дух. В общем, такие себе истины.

— Разделить бы… — Михаил Иванович поднимает перо с прилипшим к нему драгоценным камнем. — Откройте ему рот.

К счастью, Карп Евстратович подчиняется без вопросов.

— И щит поставьте. Ну, на всякий случай. А то у них обычно как полыхнёт. Потом задолбаемся объяснять эту иллюминацию, — говорю и Тьму впускаю в себя. Внутри ворчит Призрак, обиженный, что ему не доверили работу.

Доверим. Вот как по его профилю нарисуется, когда надо кого-то пришибить, так вот и сразу.

Щит разворачивается, запирая палату и нас в палате. И по взгляду вижу, что вопросов у Карпа Евстратовича великое множество. Но пока сдерживается.

Пока.

— Вот так. Алексей Михайлович, если вы меня слышите и понимаете, то попытайтесь направить свет внутрь. И не противьтесь ему, — Михаил Иванович сунул шарик в рот и этот рот закрыл, придерживая рукой. — Я прочту молитву…

И прочёл, что характерно.

Главное, вроде шёпотом, но в какой-то момент каждое слово её начало отзываться в моей башке ударом клятого колокола. И щит завибрировал, словно по нему изнутри не словами — молотом лупили. По лицу Карпа Евстратовича потек пот. Вот и губы задрожали, как и щит.

Но держал.

Стоял. Качнулся, вцепился обеими руками в железное изголовье кровати, но щит не упустил. До последнего…

Светом, конечно, полыхнуло.

И свет этот окутал всю-то фигуру Алексея Михайловича. И внутрь прошёл. И это наверняка было больно, потому как заорал господин жандарм так, будто его живьём сжигали.

А может, и без «будто».

Палёненьким-то запахло вполне ощутимо. И дымок поднялся над телом, а потом и вовсе пробились язычки пламени. Или это свет? Молитва оборвалась и тихо охнул Карп Евстратович, явно матеря про себя и нас, и нашу глубоко альтернативную медицину. Он качнулся, явно намереваясь спасать, правда, не очень уверенный, как именно это делать и не поздновато ли.

— Не шевелитесь, — а вот Михаил Иванович наблюдал за происходящим с жадным интересом. Он аж вперед подался. — Это… нормально.

— Нормально⁈ — кажется, Карп Евстратович хотел закричать, но получилось шёпотом. — Вы… называете это… нормальным⁈

— Свет наполняет его, но не спешит испепелить. Хороший знак. А тьмы… тьмы я больше не ощущаю.

Честно говоря, я вообще мало чего ощущал. Свет этот…

Он вдруг раздался в стороны, а потом обнял всю-то фигуру Алексея Михайловича. Затем волною прошёлся от голых пяток до макушки. И над нею замер, вытягиваясь… сперва это показалось палкою. Вот такой длинной светящейся оглоблей, которую вбили в изголовье кровати.

Но на вершине оглобли появились два отростка.

— Крест? — Карп Евстратович изголовье выпустил и поспешно осенил себя крестным знамением.

Хотя как по мне какой-то непропорциональный крест. Уж больно отросточки махонькие, а вот снизу свет стал будто пошире, тогда как вверху — уже и…

— Меч! — сказал я то, что в голову пришло. И лежащее на кровати тело вскинуло руку, а светящийся меч лёг в неё, как будто так и надо.

— Меч… меч разящий, — Михаил Иванович тяжко опустился на одно колено. — И ты, сыне человечь, прорцы и восплещи рукама и усугуби мечь: третий мечь язвеным есть, мечь язвеным велик, и ужасиши я.[3]

Алексей Михайлович рывком сел на кровати и обвёл палату мутным взором. И главное, взор этот на мне задержался. Долго так. Я прям мысленно начал прикидывать, в какую сторону мне от этого новоявленного воителя бежать.

— Слово… — голос его был сипл, но вот и он по ушам ударил. — И дело…

На этом свечение мигнуло и погасло. Алексей же Михайлович рухнул на кровать.

— Вот, — я первым решился подойти к нему, а то стоят, смотрят. Михаил Иванович, кажется, снова молитву завёл. Я же осторожно взял Слышнева за руку. Кожа казалась раскалённой, а ещё белоснежной, словно мраморной. И белизна эта была хорошо мне знакома.

Пульс прощупывался.

— Что ты делаешь, — Карп Евстратович тоже отмер. — Что он…

— Живой, — говорю и наклоняюсь к груди. А пышет от него, что от печки. Но сердце внутри трепыхается, и дышать он вроде дышит ровно. — Живой — это ж хорошо, не?

Для меня по крайней мере.

[1] На самом деле к рыбе имя отношения не имеет. Имя происходит от греческого слова «карпос» — плод, и одно из толкований — плодовитый. Одно из весьма популярных имён до революции.

[2] Гематоэнцефалический барьер (ГЭБ) — это полупроницаемая мембрана, которая отделяет мозг от кровеносного русла. В общем, это уже биология.

[3] Иезекииль 21:14. Современный перевод: Довольно, смертный, ударь ладонью об ладонь и изреки пророчество! Пусть дважды и трижды обрушится меч, несущий смерть, уготованный для великой бойни, он разит со всех сторон