Хозяин теней 4

Глава 29

Глава 29

Применять в качестве меры судебной репрессии за хищение (воровство) колхозного и кооперативного имущества высшую меру социальной защиты — расстрел с конфискацией всего имущества и с заменой при смягчающих обстоятельствах лишением свободы на срок не ниже 10 лет с конфискацией всего имущества. [1]

Документы иного мира.

Не спалось.

Нет, я не боялся нападения. Почему-то был уверен, что всё произойдёт не ночью. А ещё, что пойдёт не по плану. Может, потому что в жизни всегда и всё идёт не по плану. И теперь вот перебирал в голове варианты, пытаясь понять, как они будут действовать.

Тут ведь полиция.

Казаки.

Солдаты опять же.

Нет, напрямую, дурниной, не полезут. Взрывчатка? Уже взрывали. Да и досматривают грузы на совесть. Вон, вчера дрова едва ли не поштучно перебрали, искали внутри динамитные шашки. Корзины тоже разбирают. Мыло. Бельё. И напряжение растёт.

Прямо чувствую его.

Кожей чувствую.

И не один я. Метелька вон тоже в кровати сел, сгорбился, подперев подбородок кулаком.

— Разбудил? — бросил он, заметив, что и я не сплю.

— Не. Сам… кажись, спать больше не хочется. Тут только и делаешь, что жрёшь да спишь, — я подавил зевок. Оно и правда. Больничный режим расслаблял. И если поначалу это было хорошо, потому что передышка нам требовалась и требовалась отчаянно, то теперь я начал уставать от безделья. — А ты чего?

— Да… не знаю. Ворон этот. Взбаламутил. Он же ж правду говорит… там, если так-то, ничего не менялось… и да, отец всё думал, как бы землицы побольше прибрать, но как побольше, когда всё вот так вот, а? И даже если взять, то с нею ж управляться надо. Сама не вспашет и не засеет, а мы на большее тоже не потянем. Мы ж неплохо жили, Савка. Не сказать, чтоб прямо вот богато, но… по весне кору не грызли.

Наверное, это вполне даже достижение.

— И обувка у малых имелась. Мне он даже сапоги обещали справить, — Метелька шмыгнул носом. — А староста ходил по дворам, предлагал маслобойню поставить, чтоб такую, большую, которая сама масло месит. И тогда уж маслом торговать. У него на механическую денег не хватало, а вот если б общиною, можно было б ссуду взять. В банке. Общинникам выдавали. И думаешь, нашёл кого? Побоялись. А вдруг не выйдет? А вдруг масло не получится? Вдруг, даже если и получится, его не купит никто. Денег… он тогда нашёл какого-то купца и на пару поставил. Стал молоко скупать. Вроде и всем хорошо…

— Но стали возмущаться, что он богатеет, а их обирает?

— Точно. Он тогда предложил сотворить кооперацию. Стадо поширить, быка прикупить, чтоб одного, на деревню. И коров хороших, рыжих, чтоб, значит, молоко жирное. Тогда уж кумекать стали.[2]

— Но?

— Не успели.

Сказано это было тихо и с горечью.

— Думаешь, было б иначе?

— Не знаю, Сав… он ведь где-то прав. Так?

— Так.

— Вместе ж проще… артельщики вон вместе. И на промысел ходят, и так-то… но да, и ты прав, что они то ругаются, то делятся.

— То обиды копят. Тут всё сложно, Метелька… слушай, а ты не обижаешься, что не по имени-то зову?

— Да не. Мне так привычней…

— А Метелька с чего?

— Да… как-то повелось. Это у вас, благородных, с малых лет по имени. А у нас прозвища приняты. Имя-то… мало ли, какая нечисть услышит.

Ещё одно суеверие. Но нет ничего крепче суеверий.

— Так думаешь, не получится? Как Ворон говорил? Чтоб людей собрать и одним хозяйством? Оно ж так и рук рабочих поболей, и с деньгами попроще, потому что наши, даже если б не случилось беды, они б долго разговоры говорили да рядились. А так вот…

— Что-то получится. Но скажи, что будет, если, скажем, в твою деревню пришёл бы человек и велел бы всю скотину в общее стадо отдать. Ну вот как Ворон предлагал, чтоб все вместе заботились. Отдал бы кто?

Метелька хмыкнул.

— Доброй волей?

— Вот… уже понимаешь, что доброй воли нет. И не будет. Какие листовки не пиши, а народ со своим не расстанется. А если б он сказал, что тех, кто скотину не отдаст, расстреляют?

— За что?

— За то, что не отдают.

— Скажешь тоже… это ж их скотина!

— Так нет больше частной собственности. И выходит, что не их.

— Ну… не, бред.

Если бы.

— Но если так-то… мамка бы точно велела забить. Если всё одно отберут, то хоть бы мясо осталось.[3] Ну, чутка осталось бы…

— Чутка. Надолго его не хватило бы. Идём дальше. Земля также стала бы общей. И работали бы на ней сообща, да, но… смотри, если не твоё, то и распорядиться ты не можешь. Скажем, зерно продавать пойдёшь не на рынок, а только государству. И за ту цену, что оно поставит. Даже если тебе не выгодно. И даже не ты пойдёшь, а этот вот… колхоз.

— Кто?

— Коллективное хозяйство. Колхоз. Председатель его. Главный. Вроде старосты. Вот он продаст. Потом заплатит налоги, купит там чего сочтёт нужным, потому что ж и техника нужна, и топливо, и обслуживать. Ну и отложить надобно. Урожай-то раз в год, а жить придётся целый. И вот что останется, то и разделит на всех работавших. Думаешь, много выйдет?

Метелька ничего не ответил.

А я… когда там Профессор рассказывал про это вот всё… продразвёрстка, талоны, расстрел мешочников, враги народа… это всё казалось далёким.

Страшной сказкой истории.

А вот теперь я прямо шкурой близость этой сказки ощущал.

— А добавь ещё идеи этого придурка про иждивенцев. Кто в них попадёт?

Дети и старики. Я знаю ответ. И Метелька знает. Кривится, смотрит в окно.

— Да и потом… как думаешь, в чьих руках окажется вся власть? И скажи, что ты веришь, что этот человек действительно будет порядочным? Точнее все они, те, кто должен будут следить, чтобы земля обрабатывалась, скотина росла и плодилась, да и в целом-то… все будут честными и за народ радеть, а не за свою выгоду.

Что ещё я знал о том времени?

Только то, что рассказывал Профессор. Надеюсь, Ленка и его не обошла. Я ей говорил, чтоб помогла, если вдруг… она толковая. Да и он тоже.

Так что знаю не так и мало, что самого удивляет.

Трудодни.

И закон «о колосках».[4]

И паспорта. Точнее их отсутствие, которое фактически привязывало людей к земле.[5]

Хотя, если так, я должен буду рассказать и о другом. О всеобщем образовании и школах, что для взрослых, что для детей. О медицине, которая тоже для всех и бесплатная. О возможностях, а они были, пусть я и застал то время краем, но…

О войне. Она тоже была. И возможно, иная страна не выстояла бы. Не справилась бы. Но… как он говорил? История — это то, что случилось. А здесь, в здешнем мире, она пока не случилась.

— Сав, но тогда как? Что делать… где правда?

Сам бы не отказался понять.

— Не знаю, — ответил я честно. — Но… не там, Метелька. Не там.

Они и вправду не стали нападать ночью.

Это да, это было бы глупо, потому что ночью охрана усиливалась. И я даже видел далёкие огоньки фонарей — по окружавшему госпиталь саду бродили патрули. Налет и вовсе выглядел бы глупо. Слишком много здесь собралось вооруженных людей. А ещё большее количество находилось поблизости. Нет, точно я не знал, но на месте Карпа Евстратовича подтянул бы пару десятков жандармских.

Или сразу военных.

А потому в лоб попёр бы только дурак. Господа революционеры дураками не были.

Первой встрепенулась Тьма. И за нею тотчас Призрак. Эта парочка гуляла по госпиталю, вычищая его от мелких тварей. Раз уж я обещал. Да и Мишка вон каждый день заглядывал. И его тень, поглощая полупереваренные остатки тварей, потихоньку становилась плотнее.

Хотя всё одно выглядела комком тумана.

Главное, что не это. Главное, что Тьма резко отвернулась от щели, в которую нырнула мелкая тварюшка, а потом и вовсе отскочила, разом теряя интерес и к щели, и к твари.

Заклекотал Призрак.

— Готовимся, — сказал я, садясь на кровати. И придремавший было Метелька — а тут и вправду можно было только есть, спать и читать учебник латинской грамматики, принесённый заботливою моей сестрицей.

Ладно, был ещё французского языка.

И геральдики.

Но это ж мелочи.

— Чего? — Метелька книгу с живота снял и под кровать положил аккуратно.

— Того. Что-то сейчас начнётся.

Людей в госпитале сегодня было особенно много. То ли праздник какой, то ли выходной, то ли ещё что. Но вот с самого утра шли и шли.

— Надо предупредить? — Метелька подошёл к окну.

Из него виднелся огрызок то ли парка, то ли сада, с уже зазеленевшей травой да чёрными деревьями.

— Не знаю… предупреди…

Я прикрыл глаза и потянулся к теням. Вопрос был лишь один: кто?

— Скажи… скажи, что это связано с тьмой… что-то… кто-то…

Если они использовали Анчеева, то что помешает провернуть этот фокус снова. Но кто?

Тени спешно спустились в холл.

Пост.

И сонный солдатик, разомлевший на солнце, прислонился к стене. Он откровенно дремал, стоя, как умеют это делать некоторые люди.

Сестра милосердия что-то втолковывала крупной старухе. А рядом крутилась девочка, такая вот, словно сошедшая с открытки, в коротеньком пышном платьице, в бантиках и кружевах.

У второй стены, в тени огромной пальмы, что росла в кадке, пряталась парочка. Кажется, то ли целовались, то ли только собирались. Точнее парень собирался, а вот девица крутилась, то и дело тянула шею, поглядывая, словно выискивая кого-то.

Кто из них?

Казак подкручивал усы и строил глазки пухлой даме, которая хихикала и делала вид, что в целом совершенно не интересует её ни казак, ни его усы…

Кто?

Дети.

Троица выскочила из узкого коридора и с гиканьем, воплями понеслась дальше, едва не сбив седовласую монахиню. Та лишь покачала головой и продолжила свой путь. Она толкала коляску, в которой, скособочившийся и сухой, дремал старик.

А ведь хорошая маскировка, но…

От монахини пахло спиртом и камфорой, и ещё самую малость — ладаном. И я знаю её. Она порой заглядывала, приносила в карманах форменного фартука пастилу.

Хорошая женщина.

И глаза у неё добрые.

Но… кто всё-таки?

Где-то рядом. Совсем рядом. Струна натягивается и мне от этого почти больно. Я сосредотачиваюсь на этом ощущении. Оно покажет. И подскажет.

Люди, люди…

Юная девушка с толстой косой придерживает под руку усатого мужчину в больничном халате. Отец? Жених? В этом мире не угадаешь наверняка. Но нет, вот появляется дама с корзинкой, по-хозяйски перехватывает больного под вторую руку. А до меня доносится обрывок фразы:

— … пироги вечером скушай обязательно, ты ужасно похудел!

Голос её тонет в визге мальчишек, которые той же толпой несутся обратно, едва не сбивая с ног уже другую монахиню.

Стоп.

Она уклоняется и что-то бросает в спину убежавшим, что-то злое, раздражённое. Но важно не это. Вслед за словами от неё исходит волна тьмы, которая заполоняет коридор. И женщина с корзинкой вдруг замолкает, сама не понимая, почему.

Из приоткрытой двери доносится глухой стон, мучительный такой.

И чей-то нервный голос заводит молитву. Человек верит, а потому тьма спешит убраться, она стекается к ногам этой женщины…

— Метелька, — я не открываю глаз, потому что страшно, что связь оборвётся. — Метелька… одну нашёл.

— Я за него, — Карпа Евстратовича узнаю не сразу. — Кто?

— Женщина. В одежде сестры милосердия, монахини…

Они единственные носят ещё юбки в пол и волосы укрывают. И по платку, по одежде, знающий человек многое скажет. Но я не знающий.

— Средний возраст. Волос не вижу. Скрыты. По лицу, скорее молода… молажавая. Такая… но осторожно. У неё что-то есть. Что-то… оттуда.

Я слышу, как Карп Евстратович передаёт описание и кривлюсь от того, насколько размытым оно вышло. Но что ещё сказать?

Черты лица правильные? Никогда не понимал, какие правильные, а какие нет. Обыкновенные у неё черты лица. И нос обыкновенный. И губы тоже.

Тьма, повинуясь приказу, подбирается ближе.

— Я… — я сглатываю, потому что признаваться в подобном не хочется. Потому что кто его знает, чем это признание обернётся, но и молчать нельзя. — Я могу её убить.

Женщина застывает посреди коридора. И часы вытащила. Мужские.

Женские здесь изящные наручные, а вот мужчины предпочитают кругляши на цепочке, чтоб можно было красиво в нагрудный карман засунуть. И вот на часы эти смотрит неотрывно. И я глазами Тьмы вижу, как шевелятся губы, отсчитывая секунды.

— Тени прикажешь? — Карп Евстратович соображает быстро.

— Да. Скорее всего получится.

— Скорее всего?

— Она ведь не просто так пришла. Она с чем-то пришла. И не факт, что у неё одна игрушка. А тени у меня маленькие.

— Жди.

— Там люди вокруг. Надо… не получится, — я и сам всё понимаю, что не получится. Что она специально встала между двумя палатами. В открытые двери я вижу и ряды кроватей, и людей: больные и их родственники. Ещё пара сестёр милосердия.

Николай Степанович склонился над кем-то в дальнем углу.

А ещё вижу жандармов, которые спешно перекрывают выход на лестницу. Но в коридор не суются.

— Надо… мне там надо, — я решаюсь. Не знаю, сколько осталось времени, но если эта тварь дёрнется, я не стану дожидаться приказа. — А вы…

— А я тебя сопровожу.

Без трёх минут одиннадцать.

На тех круглых часах.

Три минуты… три минуты — это очень много. Это хватит, чтобы дойти до коридора. Я не жандарм и близко не похож. А вот Карп Евстратович накидывает белый халат, отчего сразу преображается.

Халат широк и слегка измят, но за складками его не видно револьвера, который ложится в карман пиджака.

— Покажешь её. Я накрою щитом, — усы его на разном уровне. Тоже извёлся ожидая? Я ему точно чётки подарю.

Когда выберемся.

— Мне случалось бомбы запирать, — он расценивает взгляд по-своему. — Опирайся на руку. Правую. И рядом держись.

— А…

— Я и с левой неплохо стреляю, коль придётся.

Киваю.

Идём.

Точнее бежим. И уже там, в холле, Карп Евстратович взмахивает рукой, подавая кому-то сигнал. А сам переходит на шаг.

Двери не заперты.

И жандармов больше не стало. На первый взгляд. Второй улавливает размытые тени. Артефакты? И выходит, что Карп Евстратович пришёл к тому же выводу, что и я: девица лишь отвлекает внимание. Она должна перетянуть его в другую часть больницы, собрать полицию и казаков здесь, чтобы освободить проход на второй этаж.

Обидно, когда ты не самый умный.

— Метелька, — спрашиваю запоздало. — Он не дарник…

— Михаил Иванович счёл, что вашему другу будет безопаснее при его особе.

И хорошо.

Очень.

Хотя… что-то подсказывает, что когда начнётся заваруха, то особа Михаила Ивановича не останется в стороне. Ну да это всё равно лучше, чем с нами.

Мы переходим на шаг.

А стрелочка там, на циферблате, вздрагивает. И сдвигается ещё на одно деление. Я почти слышу щелчок внутри часов.

— Сделай вид, что тебе идти тяжко, — Карп Евстратович не позволяет мне ускориться. И добавляет укоризненно: — Раненые не носятся галопом…

[1] Постановление ЦИК и СНК СССР об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности. 1932 г. Основная проблема была в том, что термин «колхозное имущество» очень расплывчат, вследствие чего возникли разного рода перекосы. Так, прокурор А. Я. Вышинский в брошюре «Революционная законность на современном этапе» (1933) приводит примеры, когда трёх крестьян осудили за пользование колхозной лодкой для личной рыбной ловли, когда парня, баловавшегося в овине с девушками, осудили за «беспокойство колхозному поросёнку» и т.д. Благодаря Вышинскому о подобных перегибах становилось известно. Приговоры массово пересматривались и отменялись. По данным Коллегии Наркомата юстиции, число отменённых приговоров с 7 августа 1932 г. по 1 июля 1933 г. составило от 50 до 60 %.

[2] Существует стереотип, что до появления колхозов в России не было иных коллективных хозяйств. Это не совсем так. Несмотря на все проблемы и препоны аграрный сектор развивался. В канун 1917 года количество кооперативов всех типов приближалось к 50 000 (около 25 000 потребительских обществ, 16 500 кредитных кооперативов, 6000 сельскохозяйственных обществ, 2400 сельскохозяйственных товариществ, 3000 маслодельных артелей, 1500—2000 артелей производящих и кустарно-хозяйственных). В них состояло около 14 миллионов человек. Особенно быстро росли сельскохозяйственные кооперативы. Их количество за первые 15 лет XX века увеличилось в 44 раза. Маслов С. Л. Экономические основы сельскохозяйственной кооперации.

[3] Так большей частью и поступали. Когда началась принудительная коллективизация, большая часть крестьян предпочла забить и съесть скотину, а не отдавать её в колхозы. В 1927 году в стране насчитывалось 67 млн голов крупного рогатого скота, а в 1933 году их стало 38,8 млн. В 2 раза сократилось количество лошадей — с 30 до 15 млн. Поголовье свиней уменьшилось с 20 до 12 млн голов. Также ощутимо сократились площади посевов, что, в конечном итоге, и привело к массовому голоду.

[4] Речь о постановлении ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 года, которое ввело в правовой оборот понятие «хищение социалистической собственности», а также установило жестокие меры за подобные преступления: лишение свободы на срок не менее 10 лет с конфискацией имущества, а при отягчающих обстоятельствах расстрел виновного с конфискацией его имущества. Позже постановление распространилось не только на хищение, но и на саботаж, в связи с тем, что вскрылись массовые случаи неуборки урожая накануне массового голода.

[5] Сельское население начало получать паспорта только с 1974 года, а в период с 1935 по 1974 год для переезда в другую местность колхозникам требовалась заменяющая удостоверение личности справка от колхоза. Соответственно, председатель и участковый имели вполне реальную власть запретить или разрешить отъезд.