Хозяин теней 4

Глава 28

Глава 28

Посвящая себя великому нашему служению, мы призываем всех верных подданных наших служить нам и Государству верой и правдой, к искоренению гнусной крамолы, позорящей землю Русскую, — к утверждению веры и нравственности, — к доброму воспитанию детей, — к истреблению неправды и хищения, — к водворению порядка и правды в действии учреждений, дарованных России благодетелем ея возлюбленным нашим родителем.

Манифест государя .[1]

— И вот туточки ещё стоят, — Метелька с полного благословения Алексея Михайловича, решившего, что и вправду случай больно удобный и грешно таким не воспользоваться, тыкал в нарисованную карту. — Тут четверо. Двое казаков, а ещё двое в цивильном…

Сидели мы близ ограды, на лавочке, до которой Симеон помог дотолкать мою коляску. На сей раз я предусмотрительно озаботился подушкой.

— Уверен?

Нынешним днём Симеон явился с приятелем. И был тот приятель молод, черноволос и черноглаз. А ещё гладко выбрит да напомажен. Ну и без одеколона не обошлось. Не знаю, то ли это привычка местная, обливаться так, чтоб все окрестные собаки ароматом прониклись, то ли привычка уже частная, но пахло от этих двоих, как от целой парфюмерной лавки.

— А то. Они-то в дворников рядились, но где ж это видано, чтоб дворники парами ходили? — Метелька на черноглазого глянул свысока. — Да и к метле не знают, с какого боку подойти. Начинают месть, так только мусор по сторонам раскидывают. Вон, Фоминична на них давече матюкалась, мол, велела мешки вынести, с лупинами, а эти заявили, что никуда-то не понесут и вообще… так весь двор слыхал!

— Было дело, — чернявый улыбнулся. А вот зубы у него белые и яркие. И ровные такие. Выдают благородное происхождение, как и чересчур уж аристократичные руки.

А я про себя заметочку сделал.

Стало быть, не только на нас надеются. Нет, в этом я и не сомневался. Может, взгляды у нас и разные, но с той стороны тоже не дураки играют. Ну, не все. Симеон у нас исключением. Но сегодня ишь, важный, снова в костюмчике, в штиблетах и галошах поверху, потому что ночью дождик шёл.

И вместо трости — зонт.

— Но бдят крепко, — Метелька карту повернул. — Каждую машину проверяют. А тех, которые не по списку, вовсе во двор не пустят.

Третий день пошёл с прошлой нашей встречи.

Нет, Светочка заглядывала ежедневно. Вчера вон с сестрицей под руку пришли и давай о нас, болезных, заботиться. Метельке ещё повезло, его на процедуры забрали. А я вот вкусил этой заботы сполна. Хоть ты и вправду карантин вводи.

Мишка тоже заглянул. Сказал, что был разговор, да только больше о политике и благе народном, а так-то о конкретных вещах, то нет.

Сказали, что ни к чему торопиться.

И это напрягало.

Всё напрягало. Я буквально кожей ощущал, как нарастает напряжение. И бесило, главное, не то, что оно нарастает, а что приходится играть болезного и делать вид, что ничего не видишь, не слышишь и вовсе не понимаешь.

— Если с главного входа, то там на воротах, документы проверяют…

В связи с чем мне дюже любопытно, как эта парочка вовсе прошла. По поддельным? Или вовсе окольным путём? Ограда вокруг госпиталя имеется, да и патруль вдоль неё гуляет, сам видел, но ограда большая, гуляет патруль медленно, а камеры наблюдения — дело будущего. Так что готов поклясться, что есть здесь пара-тройка дыр, через которые и пациенты сбегают до ближайшей лавки, и вот посетители заглядывают. Последние даже не потому, что не хотят с полицией сталкиваться. Нет, скорее уж дело в естественном и понятном желании сократить дорогу. К чему обходить, когда через дыру какую-нибудь напрямки можно?

Так-то народу в госпитале хватает. Это в первые дни мы с Метелькой из палаты не выходили. Я и сейчас стараюсь не высовывать. А Метелька вот везде или почти везде успел заглянуть. Он и доложился, что второй этаж северного крыла, тот, где пребывает на излечении Алексей Михайлович, закрыт. И в палатах ныне размещена охрана, которая при высочайшей особе должна пребывать неотлучно.

А потому пациенты, какие были, перемещены. В южное крыло, значит, и на первые этажи.

Эвакуировать их никто не собирается. Может, просто в голову не приходит, тут с гуманностью и мыслями о благополучии ближнего вовсе напряжно. А может, опасаются спугнуть заговорщиков.

В общем, народу хватает.

Кто-то прибывает. Кого-то выписывают.

Кстати, лечатся в госпитале святого Варфоломея не только жандармы. Хватает тут и людей, что называется, посторонних. Вон, даже баб рожать привозят. Нет, я сам не видел, от Метельки слышал. Мол, целитель тут хороший, добрый, вот и тянутся люди.

Даже за деньги.

А где пациенты, там и родственники оных.

Добавим сестёр милосердия, что от медицинского ведомства, что от монастырей окрестных, которые приходят помогать бесплатно. Батюшку местечкового, который раз в несколько дней заглядывает, а с ним — свита из церковников поменьше.

Уборщиц и уборщиков.

Кухарок и кухонных рабочих. Дворников. Истопников и прочий люд, которого при любой организации всегда множество. Вот и получается, что вроде как охрана есть, но толку с неё немного. И сами жандармы это понимают, а потому стоят на воротах с грозным видом, очами сверкают да выглядывают кого подозрительного. А чем именно подозрительного, так в это не особо вдаются.

— В больничке тоже, — Метелька уставился на листок, протянутый чернявым.

Кстати, представился тот Вороном. Ну… птица своеобразная, но умная. Нам он верит ничуть не больше, чем мы ему. Но как и мы улыбается, держит лицо, в отличие от некоторых, что кривятся, будто лимону тайком сожрали.

— А это откуда? — уточнил Метелька, на листок кивнувши.

— Друзья передали. У нас везде друзья, — Ворон подмигнул.

Ага. И приятели тоже.

Планы больнички не сказать, чтобы тайна, но сам подход импонирует. Деловые ребята.

— Это хорошо, когда друзья есть, — я опираюсь на подлокотник. Сидеть тоскливо, но надо соответствовать. Пусть я и не умираю больше, но и выздоравливать рано.

Одного чудесно исцелившегося хватит.

— Конечно. И чем их больше, тем лучше. С друзьями и жить легче. Они всегда на помощь придут. И не важно, в чём ли…

— И в чём же?

— Говорю ж, не важно. Вот… с жильём подсобят, если нужда есть. Укроют, чтоб ни одна собака лягавая не отыскала. В учебе ли, в работе ли… в беде или горе… — Ворон улыбается широко-широко.

Дружелюбно, значит.

— Только и ты в свою очередь помогать не забывай. Так оно всё в мире и устроено. Ты помогаешь. Тебе помогают. Вы вот очень сейчас помогаете.

Метелька кивает и снова пальцем тычет.

— Первый пост на входе, но это так, для порядка больше. Туда самых молодых отряжают, да и они больше за сестричками смотрят, чем за посетителями. По низу в целом ходят патрульные, из числа солдат. Смотрят там, чтоб порядок и вообще. Николай Степанович ругался, что в операционные залезли и там все пакеты с инструментом раскрутили. Искали запрещённое. И это… наново пришлось всё… ну…

— Стерилизовать, — подсказываю Метельке.

— Ага. Теперь им туда неможно. Они и не лезут. Им на кухню интересней, чем в операционные. Но вообще видно, что надоело туточки торчать. Вчера один прям на посту заснул. Я слыхал, как десятник на него разорался. А на лестнице, которая наверх, уже казаки стоят. И где поворот на Северное крыло. Оно вот ещё слева.

Он влево указал, чтоб понятнее стало.

— Там так вроде коридор, и в этом коридоре столы выставили, разделяя. Поперёк прям, чтоб никто с Южного напрямки не впёрся. И на лестнице тоже. Причём с двух сторон. Пропускают не всех. Даже родне наверх нельзя, а если надобно кого, то солдатик позовёт нужного человека. И уж спускайся, гляди…

— Боится, сволочь, — сквозь стиснутые зубы проронил Симеон. — Но от народного гнева не скроешься!

— Скорее уж проявляет разумную предусмотрительность, — я, вот честное слово, просто не удержался. — На человека столько раз покушались. Поневоле начнёшь столами от людей загораживаться.

— Трус…

— А я, пожалуй, соглашусь с юным другом, — Ворон второй листок развернул. — А тут чего?

— Так… откуда мне знать? — удивился Метелька.

Искренне получилось.

— Согласишься⁈ — возмущение Симеона было настоящим, как и удивление. А Ворон глянул снисходительно и ответил:

— Слышнев не трус. Идейный враг, это верно. Но не трус. Более того, его упорство не может не вызывать уважение. Кто другой давно бы уже в отставку подал и уехал, а он вот наоборот.

А главное, фальши в словах Ворона не ощущается.

— Тогда, может, и убивать не станете? — поинтересовался я. — Раз уважение.

— Уважение — это одно. Народное благо — другое. А ты за него переживаешь?

— За него? Нет, за него не переживаю.

Кстати, правда не переживаю. Во-первых, Алексей Михайлович взрослый и сам знает, чего творит. Во-вторых, мнится мне, что избыток света никуда не делся. И поднесёт сюрпризы. В том числе Слышневу.

Главное, мне под эти сюрпризы не попасть ненароком.

— Просто понять не могу, зачем оно надо? Вот… ну полезете вы его убивать. И ладно б его, хотя так и не пойму, чем он вам не угодил, но им же ж одним не обойдётся. Народу точно поляжет.

Как в том поезде.

— Солдаты вон. Казаки…

— Душители свобод, — выдавил Симеон.

— Да нет. Плевать им на ваши свободы. У них есть задача. Приказ. Они его выполняют. За что их убивать?

— А если приказ преступен? — Ворон вот смотрит на меня и улыбается по-прежнему, и кажется, разговор этот его веселит. — Если он заведомо бесчеловечен?

— Сложная тема… бывают и такие.

Отрицать очевидное глупо.

— Но это другой ведь случай. У них как раз приказ защищать. И его исполнят. Так что они будут стрелять. Вы будете. И ладно бы друг по другу. У них, в конце концов, работа такая, рисковая. А вы — сами дураки.

Симеон аж вскинулся, багровея, но был остановлен рукой Ворона.

— Однако ж вдруг да поляжет кто посторонний? Не знаю… какой-нибудь мальчишка, который просто мимо проходит…

…и отношения к бандитским разборкам не имеет. Неудачное место. Неудачное время.

Всё неудачное.

— Кровью невинных руки испачкать не боитесь?

В чёрных глазах мне мерещится пламя. Не адское, нет. Скорее уж такое, душевное, яростное, которое живёт в человеке, но он за годы научился его прятать и худо-бедно контролировать. И потому улыбка Ворона становится шире.

— Хороший вопрос, — он откинул длинную чёлку. — Очень хороший… и да, кровь невинных прольётся. Увы, этого не избежать. Но она и без того льётся. Каждый день. Каждую минуту. Пусть и не в перестрелках, но вот на фабриках и заводах. На строительстве железных дорог, которые проложены на костях рабочих. Кровью крестьяне сдабривают землю, чтобы растить хлеб. А потом отдают его за гроши, потому что больше им никто не даст. Им врут, что больше этот хлеб не стоит. А они, верящие в царя, во власть, соглашаются. И что потом делают с этим хлебом? А продают. За золото. И уходит он за границу.

Голос у него тихий, но это обманчивая тишина. Та, что пробирает до костей.

— А кто получает выгоду? Купцы? Аристо? Им ведь плевать на то, что где-то там недород. И что хлеб нужен нам самим. Нет, его ж придётся раздавать. А как, когда продать выгоднее? И плевать, что люди будут умирать. Семьями. Деревнями. Да хоть целыми губерниями. Плевать, что от голода они станут сходить с ума. Что будут убивать и стариков, и младенцев… а даже если и не будут. Ты когда-нибудь думал, сколько детей доживает хотя бы до пяти лет? Хорошо, если один из трёх. Очень хорошо. Будет кому снова впрягаться в лямку и тянуть её…

Он выдохнул. И произнёс:

— Извини. Кажется, я немного увлёкся.

— Бывает… нет, тут всё правильно. Реформы нужны. Давно нужны.

— Реформы… — хмыкнул Ворон. — О них много говорят. Вот сколько себя помню, столько и говорят, что того и гляди начнутся реформы и вот тогда-то заживём…

— Потекут молочные реки средь кисельных берегов?

— Именно, — смех у него был лёгким и звонким. Правда, оборвался быстро. — Вот только годы идут, а ничего-то не меняется.

— Так уж и не меняется? Машины вон. Прогресс…

— Прогресс… где этот прогресс? Машины? А кто их может позволить? Вон, крестьяне до сих пор поля распахивают на лошадях. В лучшем случае. А порой сами в плуг запрягаются. Или того лучше, баб с детишками. И те ничего, встают, потому что понимают, что иначе сдохнут от голоду. Хотя порой сдыхают не от голода, а от усталости. Сгорают. Там мало кто доживает не то, что до старости, но хотя бы лет до сорока. Да и те уже развалины. Машины им бы помогли. Трактора или грузовики, да за что их купить? Нет, кто-то покупает, тот, кто богатеет. И с машин богатеет ещё больше, сам превращаясь в эксплуататора…

— И что предлагаешь?

А ведь наш Ворон из другой стаи. Он не циник, как Светлый, и не дурак, вроде Симеона. Он идейный. Умный идейный и тем опасный.

— Частная собственность должна быть упразднена. Будущее — за коллективами. И именно трудовые коллективы должны определять вектор развития. С одной стороны, они будут обладать необходимыми ресурсами. С другой — они видят потребности общества и могут соотнести их с собственными.

— Это типа как? — Метелька отвлёкся от бумажек.

— Это типа своего нет, — пояснил я. — Но всё общее. Вот представь, что в твоей деревне твоя корова стала бы не твоею, а общею.

— Как и коровы соседа слева, справа, да и все! — возразил Ворон.

— Ха… счаз! Знаешь, какие у нас коровы были? Мамка за ними ходила. Сытые. Гладкие. И молоко у них такое, что прям сливки чистые, а не молоко! А он своих на поле выгнать ленился! И тощие…

Возмущение Метельки было искренним.

— Но разве в деревне не было коров ещё лучше, чем ваши? — Ворон прищурился.

— Ну… были… у старосты нашего. Он каких-то оттудова привёз, из Европы, которые прям здоровущие… но и сена жрали, как не в себя.

— Вот… а теперь смотри. Можно было бы собрать всех коров. Слабых забить на мясо, а хороших пустить на развод, и приплод их был бы сильным. И все вместе люди заботились бы о скотине, а потом плоды трудов делили на всех. Скинулись бы и купили трактор или сенокосилку, чтобы заготовить сено…

— Так у кого купили, если частной собственности нет? — я чуть склонил голову.

— Обменяли бы. На зерно, скажем… вы городу зерно, а оно вам — технику…

— Ага, небось, какую кривую да ломаную. Кто ж хорошую задарма отдаст? — произнёс Метелька скептически.

Ворон поднял очи к небу.

Ну а что он хотел? Высокие идеи и теория производства очень крепко от практики отличаются.

— Да и работать вместе… вот я работаю, а сосед, он вечно пьяный и не работает. И чего? Потом как с ним делиться? Или вон тётка Марфа, она одна работала, а у ней внуков семеро, сиротами, как тогда? Считали б их или нет?

— А лучше, чтоб как сейчас? Каждый ковыряется в своём клочке земли, не способный возделать больше потому что не хватает сил и возможностей? Что, даже твой староста, мог он позволить себе хорошее зерно купить? А удобрения? Вести хозяйство не так, как вели его за сотни лет тому, но по науке? Так, чтоб и земля не истощалась, и урожаи были хорошими?

— Так не бывает, — сказал Метелька с видом человека, который точно знает, о чём говорит. — И откуда вы сами возьмете деньги? Небось, сперва-то никто не даст…

— Именно поэтому и нужно ломать всю систему. От основания, — Ворону спор не то, чтобы надоел. Он глянул на наручные часы. — Потому что даже ты, вроде бы покинувший деревню давно, продолжаешь мыслить её стереотипами… да и не ты один.

Он поспешил сказать, пресекая Метелькино возмущение.

— Вся это система застряла в прошлом. И не важно, речь ли о крестьянине, о рабочем или о владельце завода. Они все не хотят меняться! И любая реформа, сколь бы хороша она ни была на бумаге, в конечном итоге потонет в этом нежелании. Её начнут топить ещё в Думе, перекидывая друг другу, торгуясь и навешивая ненужные условия, пока сам смысл реформы не исчезнет. А после, с гордостью выпустив это кривое дитя общего разума, они позволят ему тонуть уже на местах, ибо чиновник мелкий порой хуже крупного. Они, получившие частицу власти, не пожелают делиться с нею, но будут цепляться, извращая по представлениям своим и без того извращённую суть реформ.

— А если поломать, то всё получится?

— Если поломать, то не останется иного выхода, кроме как измениться… вспомните, сто лет тому государь даровал народу волю. И что с той поры изменилось? Сперва все обрадовались, а потом выяснилось, что воля-то и не совсем вольная. Что те, кто был крепостным, просто стали временнообязанными…[2] Так и теперь… ладно, это мы совсем ушли. Наверху не бывал?

Переход был резким, и Метелька встрепенулся.

— Не… кто ж меня пустит.

— И правильно. Нечего туда лезть, так-то… — Ворон забрал листки. — Спасибо, товарищи…

И руку мне протянул.

— Был рад знакомству. И разговору.

— Даже при том, что не переубедил? — руку я пожал. Вот было что-то в этом человеке такое, притягивающее. Таньку с ним знакомить категорически нельзя.

Задурит голову.

Ещё и смазливый, того самого героически-вдохновленного типажа, который на душу ложится.

— Сейчас нет, потом, глядишь, и да… и вовсе… революция — дело добровольное.

Ну, это пока не началась.

— Семен, идём…

Симеон буркнул что-то недоброе, прощаясь с нами. И потянулся вслед за Вороном, который бодро шагал по дорожке.

— Придут убивать? — Метелька, как и я, смотрел вслед парочке. А я и вовсе не удержался. Тьма выскользнула и бросилась следом. При дневном свете тень была прозрачной, невесомой. Я и то едва улавливал её.

— Придут, конечно. Вопрос — когда. И как…

— Завтра ж вроде выписать должны. Хорошо бы… притомился я тут. В жизни не думал, что болеть так тоскливо…

Он широко зевнул.

А я… нет, идеями революции я не проникся. И не проникнусь. Я знаю, что будет после. И что та, другая, кровь всё одно польётся в землю. И что будет голод. И сотни тысяч умерших. И что этот путь страшен. И… не хочу.

Ни для себя.

Ни для Метельки.

Ни для Таньки с Мишкой, который слишком идеалистичен, чтобы вписаться в новый мир. У него ведь свои представления о том, что хорошо, а что плохо. Значит, поляжет на полях гражданской войны. А эта нынешняя будет куда страшнее прошлой.

Ворон шёл, сунувши руки в карманы пальто и что-то насвистывал. И казался обыкновенным человеком. Может, приказчиком средней руки или таким же, молодым, энергичным чиновником. И улыбался он хорошо, светло да радостно.

А солнце лилось.

И липкие листочки, бледно-зеленые, такие робкие, спешили раскрыться навстречу ему. Оттого ли, что весна и солнце, просто ли так, но хотелось верить в лучшее.

Отчаянно.

[1] «Манифест о незыблемости самодержавия». 1881 г.

[2] В свое время Манифест 1861 г с одной стороны даровал крестьянам волю, но с другой — обязывал их выкупить землю у барина. И вот до того момента, пока земля не была выкуплена, крестьяне назывались временнообязанными. Т. е. они должны были продолжать работать, возмещая барину ущерб. Более того, крестьяне при всём желании не могли уехать, пока не будет выплачена вся сумма. Срок выкупа, как и реформы не ограничивался. В итоге воля получилась не очень вольной, да и в целом возникло массовое ощущение, что ожидания народа обманули. Это вылилось в череду крестьянских бунтов.