Хозяин теней 4

Глава 10

Глава 10

Суровый для себя, он должен быть суровым и для других. Все нежные, изнеживающие чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены… Денно и нощно должна быть у него одна мысль, одна цель — беспощадное разрушение. [1]

Устав революционера

Звук фабричного гудка отзывается вибрацией в костях. И я тихо матерюсь, переворачиваясь на живот.

— Пьяные, — старушечий голос звенит от возмущения. — Шлялись где-то. Пили, а теперь вот маются.

Она громко шаркала и кряхтела, потом кашляла, сморкалась и всем видом своим выражала презрение. Плевать. Я слишком устал. И Метелька тоже. Мы и ели-то молча. И шли также. И добравшись до фабрики, вдохнули спёртый сладкий воздух.

На проходной было пусто. Выходит, что рано мы припёрлись, похоже, что раньше обычного. И может, не стоило бы вовсе приходить, после того, что вчера слышал. Но… во-первых, подозрительно будет. А во-вторых, что-то прямо тянет поглядеть, чего господа революционеры удумали.

— Сегодня переезжаем к Таньке, — сказал я, глянув на сгорбленного Метельку. — Извини.

— За что?

— За то, что втянул.

— Да не, нормально, — от потёр шею. — Думаешь, на деревне веселей? То же самое, только…

Он махнул рукой, а потом спросил:

— Но ведь на самом деле оно получается несправедливо, а? Одни себя гробят, другие — богатеют. Как она говорит…

— Понравилась?

— А то тебе нет.

Тоже понравилась. Не мне, но телу. Хотя оно в том возрасте, что почти любое тело иного пола, если оно в более-менее вменяемом состоянии, само по себе симпатию вызывает.

— Не в ней дело, — Метелька шёл, нехотя переставляя ноги. — А в этом всём… ну неправильно оно!

— Неправильно, — соглашаюсь.

— Тогда почему… ну… почему ты… ты ж их не любишь!

— Ещё как.

— Но если они правы?

— Так мало быть правым, — вот не утренний это разговор, тем более когда это утро понедельника. — Я не против их в целом-то…

Опасное слово обходим стороной. И без того понятно.

— Скорее… помнишь тот вагон? В поезде? И мертвяков? И тех, кто нападал? Они ведь тоже за идею. Ради идеи. Это, скажешь, правильно?

Метелька дёрнул головой.

— Солдаты, которые погибли, они ж тоже люди. И ладно бы только офицеров, хотя и офицеры далеко не все богатые да знатные. Наоборот, богатых там хорошо, если один из дюжины, и то тех семья на теплое местечко пристроить норовит. Но ладно, бог с ними, с офицерами. Но ведь солдаты-то в чём виноваты? Они ж просто приказ исполняли. Обычный. Ехали. Охраняли. Поезд. Груз. И может, даже тоже были за перемены. Только кто-то взял их и убил. Как убил бы генерала. Или ладно, генерала не особо жаль, но Серегу тоже жалеть не собирались. Это правильно?

— Я… не знаю.

— Я вот тоже не знаю. Но даже не в них дело. А в том, что к людям они относятся ничуть не лучше фабрикантов. Тех солдат записали в случайные жертвы. Оно ж всегда, когда всеобщее благо творят, без жертв не обойтись. И сколько их будет? Не вагон и не два… сперва начнут расстреливать эксплуататоров, потом — тех, кто им сочувствует, а там и просто всех, с кем охота счёты свести. И крови прольются не ручьи — реки.

Я это точно знаю. Профессор рассказывал. И знание это, из иного мира, мешает проникнуться идеями.

Вот только знание это — у меня, а у Метельки иная реальность. И в ней идеи революции кажутся донельзя логичными.

— Менять всё надо, это правда, — вздыхаю, потому что ну не нравятся мне такие разговоры. Не умею я убеждать. — Но не бомбами. И не убийством других. Иначе.

Если б ещё знать, как именно.

Но я не знал.

В цеху по раннему времени было пусто и сумрачно. Гудели трубы, скрежетали станки, едва-едва остывшие после ночной смены. И в предрассветной, слегка разбавленной вязким светом фонарей, всё окрестное пространство казалось каким-то чуждым, иным.

Тамошним.

— Не спится? — Митрич был трезв и, верно, оттого мрачен. — От и ладно. Заступайте. Савка, ты на седьмой, а то Никошин приболел…

Он вдруг осёкся и уставился взглядом куда-то за моё плечо.

Я обернулся.

— Чего ты припёрся?

Анчеев?

И вправду, он. Стоит. Глядит и улыбается. Нехорошо так улыбается. И сам на себя не похож. Я не сразу и сообразил, в чём дело.

Чистый он.

И костюм нацепил праздничный, вон, с рубахой алой, шелковой. А на ногах — онучи.

— Анчеев, если за доплатою, то всё, что могли…

— Паскуда ты, Митрич, — голос его звучал тихо и надтреснуто, хотя при этом был слышен, несмотря на шум вокруг. — Продался этим… кровопийцам… тоже сосёшь кровь народную… эй вы, идите, пока я добрый!

Он хотел крикнуть, да только с его лёгкими не до выступлений.

И закашлялся.

А я вдруг почуял тьму.

И не я один. У ног заклубились, материализуясь, тени. Вздыбил шерсть Призрак, а Тьма скользнула к Анчееву и к тому, что он принёс с собой.

Твою же ж… чтоб вас…

— Или не идите. Как хотите… Ничего… сейчас… заплатите! За всё заплатите! — он качнулся и вытащил из кармана… банку?

Бутылку. Такую вот, обычного вида, разве что горло её не пробкою забито, а залито воском. И внутри тьма колышется. Но её только я вижу. Митрич вон хмурится, пытаясь сообразить чего-то, я прям вижу, как мозги его скрипят

— Метелька, — шепчу. — Отступай, только тихонько, осторожно…

А делать-то что?

Остановить? Или… так, думай, Громов. Что бы там ни было, оно вряд ли полезно для молодых растущих организмов. Да и не для молодых. А здесь таковых помимо нас с Метелькой, имеется. Время раннее, что хорошо, потому что людей не так много, как могло бы быть. Но и не совсем пусто.

Рванёт?

Рванёт.

И… тьма выплеснется. Эффект должен быть таким, чтоб заговорили, иначе смысл в этом теракте. А если Тьма тьму сожрёт? То эффекта не будет, но возникнут вопросы. В том числе и у господ революционеров, которые о моем таланте знают.

Лишние вопросы.

И что это знает?

— А чегой это тебе дали? — произношу громко, а вот у Митрича, кажется, мозг заклинило. Он и оцепенел. Случается с людьми. Стоит. Рот открывает и закрывает, но и только. Из этого рта только сипение и доносится.

— Уходите! — Анчеев бутылку выше поднял, показывая, что готов её бросить. А потом из кармана достал вроде как бляшку, только и от неё тьмой несло так, что у меня спина зачесалась.

Я тени подтолкнул.

Пусть вытянут.

Не всё, а, скажем, три четверти. Чтоб оно рвануть рвануло, но не в полную силу.

— Не, — говорю, глядя Анчееву прямо в глаза. — Не уйдём. Ты уходи. Опусти эту дурь и вали, пока полиция не прибежала…

Он головой мотнул. Облизал губы. И сказал:

— Не могу… не могу я. Не могу!

Его вопль породил эхо. А сам Анчеев, взвизгнув, швырнул бутылку.

В Митрича.

Тот с воплем отскочил, а бутылка, едва коснувшись пола, разлетелась стеклянными брызгами. И клянусь, взорвалась она изнутри.

Бахнуло.

Точнее хлопнуло и над полом повисло реденькое облачко, которое мои тени спешили впитать. Анчеев же, издав какой-то клёкочущий, совершенно нечеловеческий звук, полоснул бляхой по горлу. Запах крови перекрыл все прочие ароматы. И смешавшись с вонью лилий, наполнил цех, забил всё-то пространство.

— Выводи! — я дёрнул Метельку, чувствуя, как исподволь меняется что-то. — Людей выводи… Митрич…

Анчеев стоял.

Он должен был упасть, забиться там в судорогах или напротив, отойти тихо и со сдержанным достоинством. Или просто-напросто отойти.

А он стоял.

И кровь, которая выплеснулась толчком, теперь просто стекала по рубахе, марая пиджак. А мешаясь с нею текли из человека чёрные вязкие ниточки. И облако, почти сожранное тенями, всколыхнулось, устремляясь к ногам Анчеева. Оно окутало их и снова выросло, резко, рывком, прибавив в объеме.

А я понял, что произойдёт.

— Выводите! Тут прорыв…

И слово это нарушило шаткое равновесие.

Раздались крики.

Грохот.

Со свистом вырвался пар, где-то там, неподалёку. И заволновались, засуетились, чувствуя знакомую силу, твари. Надо же, а мне казалось, что мои тени их повывели. Но не всех, выходит.

Облако дрогнуло и снова выросло.

Рывками, значит.

А мёртвый уже Анчеев поднял руки и потянулся к Митричу. Мышцы лица его дёргались, складывая одну уродливую гримасу за другой.

— Уходите, — Митрич пятился. — Савка, забирай…

Тончайшие нити вдруг сплелись в одну и та, стремительно выросшая, хлестанула по человеку, обвила шею его и дёрнула, подтягивая к мёртвым рукам. Те же впились в горло, сдавливая и что-то тихо хрустнуло.

Митрич…

Облако тьмы стремительно окутало ещё подёргивающееся тело, прорастая уже в него, вбирая остатки сил и жизни.

— Савка, уходить надо.

Ага, чтоб тут дыра образовалась? Нет уж… вот, дерьмодемоны! Я огляделся, пытаясь найти хоть что-то… надо было носить револьвер.

Плевать, что время от времени облавы устраивают.

Обыски.

И на старуху, которая точно донесла бы. Надо было…

— Лови, — Метелька сунул в руку багор. — Что это за…

Понятия не имею.

Там, на той стороне, тварей хватает. А тело Анчеева покрывалось тьмой, словно плесенью. Не знаю, видели ли это другие. Тьма пробивалась изнутри, рассыпаясь по коже комочками пыли. И та тянулась к облачку под ногами, то ли питая его, то ли питаясь сама.

Призрак махнул когтистой лапой, отрывая шмат тени и проглотил его.

Только облако тотчас зарастило рану.

— Метелька, обходи его слева… — отступать было некуда. Справа высилась громадина станка… так, а это мысль, однако.

Тьма, обойдя Анчеева по кругу, попыталась ударить в спину, вот только из спины выстрелили длинные плети, которые хлестанули Тьму, заставив отступить. Такие же вырвались из груди. Облако же, окутав и ноги, всосалось в Анчеева, оставив на поверхности то ли дым, то ли пух.

А вот от Митрича остались кости, облепленные тёмною кожей. Но хотя бы этот труп не делал попыток подняться. Уже хорошо.

Анчеев повернулся к нам. Он сделался выше и шире, тело его точно распирало изнутри, и костюм уже треснул. Вот, чую, тут багром не обойтись.

А вот станок…

Я дёрнул стопор, молясь, чтобы давление в системе держалось. Кочегары заступали на работу раньше, а новость не должна бы добежать ещё. Так что шанс был. Внутри что-то загудело.

Кашлянуло.

Громыхнуло.

Анчеев же остановился. Она раскинул руки, потом подумал и, согнув их как-то совсем уже неестественно. Ткань на рукавах расползлась и не всегда по шву. Вот типичный зомби. Рожу раздуло, глаз уже не видать, нос тоже утонул, а на щеке появилась трещина. Этот костюм, из плоти, тоже был тесноват. Тварь желала свободы. И Анчеев, послушный её желанию, вогнал кривые пальцы в грудь и потянул в стороны, раздирая и шёлк рубашки, и себя.

Что за дрянь-то такая?

Не из мелких точно.

Из дыры вывалились щупальца, этаким чёрным комом, который распался на отдельных жирных змей. Они ворочались и расползались полукругом. Призрак перебил клювом одну, успев увернуться от удара остальных. А я же увидел полынью.

Разве бывает, чтобы полынья внутри человека существовала?

Ладно, тела. То, чем стал Анчеев, нельзя было назвать человеком. Получалось такое вот… как будто реальность выворачивали наизнанку.

Змеи же спешно расползались, захватывая пространство.

— Сав? Чего…

Я бросил взгляд на станок. Давление росло, и валы начали движение. Осталось мелочь — запихнуть тварь в машину и пускай идёт себе на переработку. Только вот что-то подсказывало, что она с этим планом может не согласиться.

— Ты в сторону… и не маячь.

Я попытался ткнуть в тварь багром, но хлысты-змеи перехватили его, норовя выдернуть из рук. Тьма, рванув наперерез, толкнула тварь в грудь. И от удара её разрыв в грудине увеличился, а Тьма едва увернулась от потока тварей, что рванули в разлом, будто ждали…

Или и вправду ждали?

С той стороны?

Нет, тогда они должны были бы знать, где ждать. А это уже в принципе проявление разума, хотя… Тьма вон даже разговаривает. И в разумности её у меня сомнений нет.

Эти же…

Призрачные крылья взбивали воздух. Они едва касались моего лица, в последний миг ускользая и взбираясь выше, дальше. Под ногами мелькало что-то крысоподобное.

А из раскрытого рта, с выдохом, ко мне устремился рой пчёл.

Не долетел.

Тьма оказалась между нами и, растянувшись тонкою плёнкой, просто вобрала в себя тварей.

— Уходи, — шелест в голове. — Сильный. Там. Идёт.

То есть, это лишь свита? И щупальца… щупальца продолжали вываливаться из живого разлома. Они почти полностью скрыли тело Анчеева. И теперь он весь казался одной лишь огромною шевелящеюся горой.

Призрак щёлкнул клювом, сбивая очередную тень.

Он теперь был рядом.

Так. Уйти мы можем, но… и даже разумно будет, уйти. Хрена из себя героев строить, только… самолюбие? Что-то иное? Меня прямо дрожь пробирала от этой твари. А от близости разлома самого наизнанку выворачивало. Я не мог его оставить. Просто не мог. А потому…

— Эй, — я разжал руку, позволив багру упасть в шевелящийся ковёр. — Ты меня понимаешь?

— Разум. Нет, — доложилась Тьма, и я уловил её неодобрение.

— Ты большая и сильная… — я наклонился и вытащил нож. Если револьверов и иного огнестрела полиция не одобряла, то вот к ножам относилась равнодушно. Ножи здесь и у детишек были.

Вот и у меня нашёлся.

План складывался идиотский, но какой уж есть.

— Хочешь сладенького? — поинтересовался я и полоснул ножом по ладони.

Щупальца зашевелились.

Нет, они и так-то шевелились, но сейчас особенно бодро. Они прямо заплясали, а потом потянулись ко мне, при этом норовя поймать капли крови, которые упали на пол.

И не только они.

Все-то твари, что успели вырваться, разом развернулись. И я поймал на себе взгляды многих и многих глаз. И как-то вот неуютненько стало.

— Савка, ты чего творишь-то? — шёпотом спросил Метелька, подступая ближе. — Ты совсем больной?

— По ходу, совсем, — я не стал спорить. — Теперь давай, когда полезет, ныряй под станок, а я…

Я отскочил, позволив щупальцу ударить мимо. И Тьма с готовностью впилась в него, отгрызая кусок. А с другой стороны с не меньшим энтузиазмом в тварь вцепился Призрак.

— Иди, иди… цыпа-цыпа…

Я забрался на приступку.

— Палку!

Метелька сунул в руку багор.

— И готов будь…

Я взялся за край.

Приступочка изнутри узкая. И прогибается. И кажется, приварена весьма условно. Если я бухнусь… пар в системе был, и валы раскочегарило. Они вращались, поблескивая отвратительно чистыми плавниками ножей. И как-то даже живо представилось…

Так.

Потом буду представлять.

Я полоснул ножом, расширяя рану, и щедро плеснул кровью на ножи и валы. И теперь… с тенями работать учил Мишка. У самого у него не особо получалось, но теорию он знал. Тьма, откликнувшись на зов, поспешила рассыпаться пылью, укутывая меня собой, таким вот душным зыбким облаком, которое размывало границы.

— Тяни, — сказал я Метельке, цепляясь одной рукой за борт, а другой — за багор. — Давай…

Рывок.

И ступенька, от которой я отталкиваюсь, хрустит и, кажется, подламывается, но тело моё уже переваливается через край, падая неловко, неудачно. Плечо пробивает болью, и полог на мгновенье осыпается, но я собираю его.

Я успеваю нырнуть ниже, туда, под деревянную платформу, которую поставили, потому что машины слишком высоки и громоздки. Он подгнила.

И внизу пыльно.

Воняет.

Метелька, благо, сообразив, прижимается ко мне. И Тьма ложится поверху, а рядом растягивается Призрак. Крылья его расправляются, пусть даже они пока малы, но он делится силой с Тьмою и ворчит.

Он тоже недоволен.

Но куда более недовольна тварь. Она меня потеряла. Такого сладкого, такого близкого. И щупальца шарят там, наверху. Она чует ещё запах моей крови, но, не найдя источника, решает отправиться по следу. Тварь уже в достаточной мере выбралась в наш мир, чтобы обрести подобие плоти.

И вал цепляет её.

Я слышу вой.

И злость.

И ярость, которая заставляет тварь обрушиться на машину. Она пытается вырвать щупальца и суёт новые, которые тоже наматывает на вал. И ножи с лёгкостью перемалывают свежесотворённую плоть. Но тварь большая, её много, и железная боковина станка вибрирует. Я слышу гудение и хрип, который выдаёт, что машина-то довольно старая.

Так… надо ещё.

Думай.

И вылезай.

— Метелька, сиди…

— Савка, чтоб тебя… — он ползёт следом. — Я тебя сам пришибу!

Но ползёт.

Твари было не до нас. Её частично затянуло в машину, и теперь воздух конкретно так вонял той стороной. Мертвенный дурной запах. Но она сопротивлялась. Тело Анчеева, больше похожее на иссохшуюся шкурку, прилипло к чёрному кому. Полынья не закрылась, но теперь я чувствовал, насколько она нестабильна. Ещё немного и…

Только тварь слишком велика. А станок гудел и ходил ходуном. И кажется, оставалось ему недолго. Сбоку со свистом вырывался пар. Значит, кожух пробило. Вот внутри что-то ухнуло, заскрежетало.

Так, если тварь освободится…

Я огляделся.

Вот.

И здесь был багор.

Я подхватил его, а потом, призадумавшись, оплёл своею силой. И вытянул в подобие копья. А потом, приблизившись к твари, воткнул эту штуковину в самый разлом. Визг существа смешался со скрежетом и воем пара. Свист нарастал.

— Бежим…

Я видел, как вырываются всё новые струйки пара, заставляя дрожать патрубки. Я даже видел мельчайшие трещины в них. То, как ширятся они. Я видел, как рассыпается металл. Как того и гляди рванёт он…

— Савка!

Я очнулся от крика.

И пинка. И упал. И рассеченная ладонь отозвалась болью. А боль привела в сознание.

— Бежим… — голос Метельки доносился откуда-то издалека. Я его почти и не слышал. Но всё равно понял. И поднялся, отталкиваясь от пола, понимая, что опаздываем.

Мы успели даже рвануть к дверям, которые почему-то теперь были такими далёкими.

А воздух вот сделался вязким, что кисель.

Мы и до этих дверей успели добраться.

Почти.

А машина всё-таки рванула.

Грохот оглушил. И волною раскалённого воздуха толкнуло в спину, да так, что на ногах я не удержался. И пол, который ударил в лицо. А рядом выматерился Метелька, проклиная и меня, и революционеров, и просто так…

— Дерьмо, — сказал я, поворачиваясь на бок, удивляясь тому, что жив.

— Ещё какое, — Метелька стёр с лица кровавые сопли. — Ну его на хрен такую революцию!

[1] «Катехизис революционера» — устав революционной организации «Народная расправа», составленный Сергеем Нечаевым в 1869 году.