Хозяин теней 4

Глава 26

Глава 26

Очень интересная барышня (блондинка, с темными глазами) со средствами; желает выйти замуж. Только за обладающего хотя бы одним, но очень крупным достоинством. Адресовать: Москва, контора Брачной Газеты, для пересылки №1346

Брачная газета [1]

— Если всё так, то этот дом надо вычищать, — Карп Евстратович не заставил себя ждать. Он пришёл, принеся с собой терпкий запах табака, слегка прикрытый ароматом туалетной воды. — Рассадник… под самым носом…

— Не спеши, — Алексей Михайлович закутался в халат по самые глаза. Благо, глаза у этой мумии были вполне живыми. — Зачистить-то не сложно, а вот дальше что?

Михаил Иванович тоже явился, но в дискуссию вступать не стал. Стульчик только ближе к окошку подвинул и казалось, что именно происходящее там, за окном, интересует его больше, нежели все наши разговоры.

— А что дальше? Если есть лаборатория, то возьмём. Допросим… этого… как его? — Карп Евстратович направил палец на меня.

— Симеона?

— Вот. Его самого. Светлого тоже… и прочих, если люди будут.

— Будут, — я кивнул. — Людей там хватает. Деньги тоже есть. И записи найдутся.

— Вот…

— Только обнаружится в тех записях всякая ерунда. Может, бухгалтерия какая, адресочки пары-тройки аптек, имена не из важных, — произнёс Алексей Михайлович. Солнце било в окно, а он устроился напротив, и теперь жмурился от света, но не пытался подвинуться или хотя бы отвернуться. — А возьмём очередных боевиков, которые будут твердить о низвержении царизма, пользе анархии и прочих благоглупостях. Что до юного алхимика, то мнится мне, знает он побольше прочих… во всяком случае о прорывах.

— Вот…

— Но далеко не то, что нужно. Я склонен согласиться с Савелием. Это мелкая сошка. Как и аптекарь из Городни. Он вам рассказывал? Посылал кого проверить?

— Когда б, — Карп Евстратович поморщился. — Позвонил своему знакомцу. Аптека та ещё в начале зимы выгорела. И так, что прям только стены и сохранились.

— А хозяин?

— Кости нашли какие-то. По протоколу — хозяина.

— А без протокола?

— Скажем так… сильно расспрашивать я не велел, так, приглядеться потихоньку и издалека. Официальную бумагу отправил, привязал к нашим революционерам, чтоб подозрений не вызвало, но это дело не быстрое.

— Пока дойдёт, пока там спохватятся, пока оформят должным образом… правды не останется, — произнёс Алексей Михайлович.

— Именно. Так-то слухи ходили, что хозяин из сочувствующих. А уж помер ли он или же там кого другого кости, этого теперь никто не скажет, — Карп Евстратович руки на животе сцепил. Ныне он был без халата, но в строгом чёрном костюме, в котором и на работу прилично, и на погост.

И куда там ещё положено?

— А тут, если промедлим, то же самое будет, — проворчал Карп Евстратович, трогая ус. Правда тотчас руку убрал. Знал он за собой привычку эти усы накручивать и раскручивать, а потому старался держать себя в руках. — Уйдут и с концами…

— Не уйдут, — я мотнул головой, чем заработал снисходительный взгляд жандарма.

— Поясни, — попросил Алексей Михайлович.

— Та лаборатория, которую мы в лесу нашли… в общем, там готовились её бросить. Оборудование более-менее ценное вывезли. Материалы.

— А девицу оставили…

— Это, как я понимаю, вынужденно. Возможно, он спешил. Не знаю… на поезд там опаздывал. Или на званый вечер. Ну что смотрите? Я реально не знаю. Главное, что ему надо было уехать. И он уехал. Сугубо технически там только надо было дождаться завершения процесса и всё…

— Процесса, — Михаил Иванович отвернулся от окна. — Девушка едва не погибла.

— А другие погибли, — я пожал плечами. — Что я сделаю? Мог бы, спас бы. Не я, так Мишка точно. Он у нас по натуре рыцарь, только доспехи пришлось под кровать убрать. И то, чую, временно…

Алексей Михайлович улыбнулся.

— Это для него, для Алхимика, они не люди, — я поёрзал, потому что сидеть, когда на тебя смотрят вот так, в три пары глаз, неудобственно. — А часть эксперимента, этап его…

— Кстати, а ведь и вправду тогда приём был, — Карп Евстратович хотел было откинуться, но вовремя вспомнил, что у табуреток спинки нет. — Правда, не в Городне, а в Вильно… но с Городни тоже много кто туда желал попасть. Всё-таки в честь именин Великого князя Константина.

А это что за хрен с горы?

То есть, примерно представляю, раз не просто князь, а целый Великий, но…

— Это не то событие, которое чиновник определенного ранга и положения может пропустить, — Карп Евстратович всё же коснулся уса и спешно руку убрал.

— Чётки, — ляпнул я.

— Что?

— Чётки купите. Тогда и пальцы будут заняты. И думать легче станет. Это бывает, когда человеку, чтобы думать, двигаться надобно. Одни ходят, другие вон мнут всё, что под руки попадается.

— Третьи себя за усы дёргают, — Алексей Михайлович хохотнул. — Выйду, я тебе и вправду чётки подарю, Карпуша… и нет, Савелий, это точно не Великий князь… не Константин во всяком случае.

— А я что? Я молчу.

— Слишком выразительно молчишь. Но Константину Николаевичу аккурат семьдесят три исполнилось. Да и интересует его не столько власть, сколько балерины, породистые лошади и живопись.

— С балеринами и породистыми лошадьми, — не удержался Карп Евстратович.

— Есть такое, — Алексей Михайлович оглянулся. — Савелий, подай, будь любезен, попить. Жажда постоянная… но это тоже нормально, как мне сказали.

Я поднялся.

Мне и положено, так-то, потому что и по статусу я младший, и по возрасту, и со всех сторон, как ни крути, крайний.

Да и в целом люди хорошие, можно и метнуться.

— Он это серьёзно? — уточнил Карп Евстратович почему-то шёпотом.

— Про чётки или про князя?

— Алексей!

— Про князя… думаю, что вполне.

Алексею Михайловичу я свои подозрения изложил. Нет, по выражению лица понятно, что ему они не понравились, причём категорически. Однако сходу не зарубил.

И не велел выкинуть из головы немедля.

А теперь вон даже обсуждаем.

— Он прав, Карп. Это всё идёт оттуда… сверху…

— Ещё скажи, что государь… — шёпот стал тише.

А ведь Карп Евстратович из тех, для кого государь и отечество — понятия, если не равнозначные, то трудноразделимые. И теперь весь его разум, сама суть противилась теориям какого-то тут оборванца.

Воду я поднёс.

— Государь тут точно не при чём, — сказал я и взгляд выдержал. Мрачный такой. — Скорее уж государя явно хотят подвинуть. Для того обстановку и готовят.

Я помог удержать стакан. Странно, но я понимаю Алексея Михайловича, пожалуй, лучше остальных. Я ведь знаю, каково это, когда сила уходит. Когда вчера ты ещё готов был, если не мир завоевать, то всяко расширить собственную империю, а сегодня стакан поднять не можешь.

Дерьмовые ощущение.

— С одной стороны революционеры… они, может, и сами собой завелись…

— Говоришь, как о блохах…

— Но кто-то им помогает. Финансами. И вот связями. Делает, что кого-то ловят, а кого-то жандармерия будто и не видит…

— Это они порой и без помощи… не видят, — буркнул Карп Евстратович и за ус себя-таки ущипнул. — Чтоб…

— На то, чтоб без связей тебя не увидели, тоже деньги нужны. Городовому. И тому, кто над городовым стоит, — я эту систему знал.

Она начиналась на земле, но ею не заканчивалась.

Платишь участковому.

И его начальнику. А тот делится со своим. И там уже, глядишь, ты и сам с ним делишься, а он начальственною рукою давит на тех, кто ниже, чтоб не лезли, куда не надо.

Мир другой. Времечко тоже. А вот остальное, считай, прежнее. Родное почти.

— Главное, что просто на взятках долго не продержишься. Тут всегда есть шанс, что кто-то захочет выслужиться и предпочтёт звёздочку золоту.

— Ты о чём?

Чтоб. Оговорился. Звёзды на здешние погоны ещё не сели.

— Чин, — я поправляюсь. — А вот если кто-то большой и важный слово скажет, тут уж не всякий решится поперед начальства лезть.

— А государь при чём?

Мысль Карпу Евстратовичу по-прежнему не люба. Не вмещается она в его многомудрой голове. Вот революционеры — вмещаются. Он их где-то даже понимает, потому что не слепой и не тупой, видит, насколько тяжко живётся людям. Потому да, вроде и зло, а вроде где-то и правы.

Но вот мысль, что революционеры сотрудничают с кем-то из Романовых.

Из небожителей.

— Ну… как-то… вроде и не при чём, а вроде как власть должна искоренять это всё. Бороться. Со взяточничеством…

— Савушка, — Михаил Иванович аж руки на груди сложил. — Вот ты иногда рассуждаешь, и вроде совсем по-взрослому. А порой как скажешь, так сразу и понимаешь, какое ты дитя.

— Ну да, взяточничество на Руси не искоренить. Тоже придумал, — получилось чуть язвительно.

— Видишь…

— Но хотя бы в каких-то рамках держать. И решать. Не только эту, но и другие проблемы… тех же революционеров слушают и идут к ним вовсе не от хорошей жизни. А скорее от понимания, что эта жизнь — дерьмовая. Они же обещают лучше. Пусть не сейчас, не тебе, но детям…

— Он часом не социалист? — поинтересовался Карп Евстратович, на меня мизинчиком указывая. Вроде как в шутку, но взгляд такой, внимательный.

— А кто ж его знает… — отозвался Алексей Михайлович. — Но, согласись, в его словах есть правда. Я давно говорил, что реформы нужны.

— И не ты один, но это всё… к чему оно сейчас?

— К тому, что кто-то чувствует момент, — продолжил я. — И пользуется им. Он поддерживает низы, раскачивая обстановку. Пробует силы. Возможно, вербует сторонников там, на верхах… или не там. А ещё проводит эксперименты. И не только с кромешной силой, но и с теми, кто…

Я поднял взгляд.

И все подняли.

А вот потолки тут не мешало бы побелить.

— Представьте, сегодня прорыв у Воротынцевых… и то его удалось закрыть почти без жертв.

Прости, Митрич.

— А если бы случился он не в цеху, а на проходной? И если б тварь не получилось бы убить сразу? Сколько бы пострадало?

Молчат. Молчание тяжёлое.

— А в газетах что бы написали? Нет, в государственных понятно, но в других-то…

Потому что читают и верят как раз этим «другим», наивно полагая, что уж там-то не станут врать.

— Газетчики появились едва ли не раньше жандармов, — протянул Карп Евстратович, голову запрокидывая. — И да… написали бы… и написали уже, что про кровь народную, что про жадность Воротынцевых, которые поскупились на защиту. Что про попустительство властей.

— А ещё, что Государь слабеет, — Михаил Иванович произнёс это очень тихо. — Если бы прорыв был серьёзным возникли бы вопросы, как сие произошло, ибо сила Государя хранит город.

А она бы не сохранила.

И кажется, Анчеев господам революционерам крепко подгадил. Вот жаль, что послушать их не получилось. Мнится, что не нужен им был тихий бум в закрытом цеху.

— А если прорыв повторится? В одном месте? В другом? — продолжил я. — Если не один, а три? Пять? Десять за неделю?

— Слухи пойдут, — произнёс Алексей Михайлович. — Что государь или болен, или… утратил силу.

Слухи — это ещё та погань, крепко может крови подпортить, особенно, коль грамотно направить. А их направят…

— И что будет делать Государь, когда… возникнут сомнения? — я озвучил вопрос, который появился в голове каждого, из собравшихся здесь людей.

Только их, выросших в мире, где Государь — величина абсолютная, он слишком пугал, чтобы задать.

— Молебен, — произнёс Михаил Иванович. — Патриарх должен будет отслужить молебен, после которого Государь явит силу свою. Он озарит град светом небесным, испепеливши всякую скверну…

Свет, стало быть.

— А если не явит?

— Это невозможно, — заявил Карп Евстратович найрешительно.

— А вдруг…

Возможно, невозможно — не те понятия. Я ж не про движение небесных тел речь веду, а про живого человека, даже если царских кровей. А с живыми людьми чего только не случается.

— Позвольте, — Михаил Иванович поднял руку, перебивая жандарма, явно готового возражать. — Видишь ли, Савелий… вот у тебя есть тень.

Даже две. Но это пусть я знаю.

— И чем дальше, тем больше ты с ней сродняешься. Старые рода, коль верить хроникам, вовсе не могли существовать наособицу. То есть, или охотник не имеет тени вовсе и тогда считается слабым, или же он получает тень, но уже навсегда. Изыми её, и человек… заболеет. Понятно?

Киваю. Ещё как понятно.

Сам видел.

— Государь связан не с тенями, но…

— С сущностью высшего порядка? — уточняю я. И зарабатываю укоризненный взгляд.

— Не говори так больше, — Михаил Иванович просит мягко, но тоном таким, что и мысли не возникает возражать. — Господь милостью своей снизошёл до человеков. Суть его живёт в каждом из Романовых, но в одних спит, в других — она жива и здравствует.

Да, это он тоже говорил.

И тогда получается…

— Суть эта отзовётся на молитву. И свет её будет виден людям. И силы его хватит, чтобы одолеть тьму… пусть и не во всём городе. Петербург крепко разросся. Но если Государь жив, то и свет будет.

Киваю.

Если так-то… да, пожалуй.

— А если… если во время самого молебна что-то пойдёт не так? — уточняю, потому что в голове кусочки норовят сложится, но как-то не слишком, будто не хватает мне чего-то.

Знания?

— Если… скажем… прорыв…

— Рядом с государем? Это тоже невозможно. Даже спящая сила мешает тварям мира иного. Она сама по себе не замок на границе, но целая крепость. Так принято считать.

Хорошая оговорка.

Очень хорошая.

Вот только…

— Может… может, он и пытается найти способ? — я смотрю прямо на Алексея Михайловича. — Отсюда эти эксперименты… и Анчеев… человек, который сам стал прорехой в пространстве… и я так и не понял, почему. Как?

— Жертва, — Михаил Иванович сцепил пальцы перед собой. — Я много думал о том, что случилось. Синод, к слову, завершил следствие.

— И к каким выводам пришёл?

— Имел место обыкновенный прорыв вследствие недостаточной защищённости цеха. Воротынцевым выписан штраф в казну, а также вменено впредь больше внимания уделять вопросам безопасности.

Ну, за Воротынцевых я точно переживать не стану.

— Однако вы не согласны? — Алексей Михайлович указал на инквизитора пальчиком.

— Я отстранён. Бессрочно. По причине болезни. А потому не могу судить… мне вовсе стоит явиться к настоятелю и отбыть на лечение.

А вот этого делать нельзя. Что-то подсказывает, что этого лечения Михаил Иванович может и не пережить.

— Но моё состояние пока не позволяет мне покинуть госпиталь. А что до прочего… скажем так… это теория, поскольку напрямую в своей практике я с жертвоприношениями не сталкивался.

Так.

Вдох и слушаем. И не пытаемся консультировать.

— Там же один человек. И себя убил, — Карп Евстратович озвучивает сомнения.

— Себя тоже можно принести в жертву. Более того, такая жертва будет куда сильнее, чем любая иная, ибо означает добровольный отказ от души и вечной жизни. Человек сам вверяет себя в руки того, к кому обращается. Он ничего не говорил?

Типа, я твой, Мора?

— Ничего такого, — озвучиваю вслух. Вот как-то неуютно. И Михаил Иванович на меня уставился. Глядит так, ласково, будто подозревая что-то этакое. А я в ответ гляжу, честно, искренне. Стараюсь даже не моргать.

— Но всё одно это выглядит, как если бы человек, принеся в жертву себя, открыл путь тварям, — продолжил Михаил Иванович. — И силы его жертвы оказалось достаточно, чтобы разрушить границу миров.

Тишина воцарилась. Такая вязкая, тягучая, нарушаемая лишь сипловатым дыханием Алексея Михайловича да гудением мухи где-то там, под потолком.

— Анчеев был обычным человеком, — муху я отыскал взглядом. Обыкновенная, сонная слегка, видать, недавно отогрелась и выползла из спячки. — А вот если себя в жертву принесёт кто-то, наделённый даром? Или… светом? — спросил я.

И по тому, как жандармы переглянулись, я понял: этакая перспектива их прям вдохновила.

До самых печёнок.

[1] Вполне реальное объявление из «Брачной газеты», весьма популярной в начале 20 в.