Госпожа аптекарша или как выжить в Германии Xvii века

Глава 20.

Глава 20

Весна пришла не громко — на цыпочках. Снег сошёл медленно, словно не хотел тревожить тех, кто к нему привык. На улицах Линдхайма пахло влажной землёй, хлебом и луковыми ростками; над крышами лениво кружили первые ласточки, а в лавке Греты снова звенел колокольчик на двери — уже без тревоги, просто так, ради звука.

Йоханн стоял у окна, что-то считал, Фогель вытирал очки, Ханна спорила с гусыней о справедливости мира. Всё — на своих местах. Только теперь лавка называлась «Дом чистых рук», и в ней впервые появился знак — деревянная дощечка с аккуратной резьбой:

Greta Braun, Apothekerin

— Видно, что дожили, — заметил Йоханн. — У нас даже вывеска теперь пахнет самоуважением.

Грета, сидя за столом, аккуратно переписывала рецепт нового бальзама — «для усталых ладоней». Почерк стал ровным, уверенным. Иногда она ловила себя на мысли, что пишет как будто откуда-то сверху, будто рука знает путь, а разум просто догоняет.

— Ты не идёшь на площадь? — спросил Йоханн, наклоняясь к ней. — Сегодня же праздник «нового хлеба».

Он рассмеялся.

На площади действительно было шумно. Детвора таскала свежие буханки, музыка играла, в воздухе стоял аромат мёда и дрожжей. Люди смеялись, махали руками — без страха, без оглядки. Теперь в Линдхайме не было чужих.

Грета подошла к фонтану — чистому, сияющему, с новой надписью:

Чистые руки — чистая совесть.

Рядом кто-то поставил таз с водой и веточку розмарина.

Он взял её за руку. Просто. Без слов, без обещаний.

Вечером в лавке горел огонь. На столе — свеча, фитиль короткий, как нужно. Ханна уснула, уткнувшись в мешок с сушёной лавандой, Фогель ушёл к соседу — проверять младенца, у которого «нос пищит». Йоханн наливал в чашки настой, и на губах у него была тень улыбки — тихой, довольной, как у человека, нашедшего место в мире.

— Ты останешься? — спросила она, не поднимая глаз.

Она усмехнулась.

Йоханн подошёл ближе, обнял её за плечи, и они стояли так — долго, без слов, слушая, как потрескивает торф в печи.

Поздно ночью, когда все уснули, Грета вышла во двор. Сад ещё был голый, но у стены уже пробивался первый зелёный побег — тонкий, упрямый, как новая жизнь. Она присела рядом, провела пальцем по влажной земле.

С неба падала редкая капля, звезда мигнула, и где-то далеко, на границе между веками, будто откликнулось эхо:

Der Duft bleibt — «Запах остаётся».

Она улыбнулась, поднялась, поправила ворот и вернулась в дом. На двери, рядом с табличкой, висел лист:

«Аптека открыта. Мир допускается чистыми руками.»

И когда дверь за ней мягко закрылась, город, казалось, вздохнул вместе с ней — ровно, спокойно, по-человечески.

Весенние ветра в Линдхайме пахли сушёными травами и дымом из печей, где уже не топили ради выживания — а ради тепла. Город за зиму стал другим: окна чистые, дворы прибраны, люди здороваются не по привычке, а с улыбкой. Даже собаки, казалось, стали лаем приветствовать день, а не защищать покой.

Грета шла по утренней улице с корзиной лекарственных кореньев. Платье чуть приподнято от росы, волосы — в аккуратной ленте, руки — в шерстяных перчатках без пальцев.

— Фрау Браун! — крикнул мальчишка, пробегая мимо с хлебом. — А у нас дома руки моют перед ужином, как вы велели!

Он засмеялся и убежал, оставив за собой шлейф запаха горячей корки и юности.

К полудню Грета дошла до старого холма — того самого, где впервые увидела Линдхайм, едва попав в этот век. Тогда там стоял полуразрушенный крест и ветер шипел сквозь щели, а сейчас — цветы, ленты, чистый камень. Место стало добрым.

— Здесь всё началось, — сказала она.

Она посмотрела вниз — город светился, как новый сосуд, наполнившийся до краёв.

Он достал корзину, накрыл платком: хлеб, сыр, немного вина, яблоки.

Они сели прямо на траву. Ветер был тёплый, земля под ними — живая.

Молчание растянулось, как солнечный луч.

Вечером в лавке собрались все: Ханна, Фогель, детвора с площади, даже старая фрау Клаус с пирогом.

Грета подняла чашку и сказала просто:

Йоханн тихо коснулся её плеча, не глядя на других.

Фогель усмехнулся:

Смех был мягкий, светлый, домашний. И казалось — весь Линдхайм смеётся вместе с ними.

Поздно ночью, когда все ушли, она задула свечу и на мгновение осталась в темноте. Но темнота больше не пугала — в ней теперь пахло воском и хлебом.

Она приоткрыла окно. Ветер донёс гул колокола — ровный, мирный.

— Спасибо.

И в этот момент казалось, что город ответил ей тем же — ровным дыханием спящего дома.