Госпожа аптекарша или как выжить в Германии Xvii века (Людмила Вовченко) читать бесплатно онлайн полную версию книги

Глава 17.

Глава 17

Утро пришло в Бамберг звонкое, как чистая монета. По каналам шёл лёгкий пар, пахло мокрым камнем, свежим хлебом и кисловатым уксусом — городная палитра, к которой Грета уже привыкла. В госпитале звенели тазики, скрипели ведра, и даже тяжёлые шаги монахов звучали иначе — ровнее.

В коридоре её встретил младший подмастерье — тот самый с торчащей макушкой. Щёки — красные, на носу — мыльная пена.

— Frau Braun! Мы поставили табличку у ворот — с вашим именем. Люди читают и… улыбаются.

— Значит, написано понятно, — кивнула Грета. — Иди зови старшего: сегодня разберём кипячение инструментов по часам, а не «когда вспомним».

Она прошла в перевязочную. На подоконнике — чистые бинты, на гвозде — короткий фитиль; в углу — медный ковш, пахнущий вчерашней хвоей. Всё на своих местах. Скука — любимый порядок.

---

К полудню в госпиталь явился доктор Фаустер — магистр коллегии. С ним — двое помощников и… Людвиг Ган, гладко выбритый, в новом камзоле, с видом человека, который собирается пожертвовать церкви «разум и кошелёк».

— Фрау Браун, — произнёс Фаустер, — сегодня мы просим вас показать процедуру очистки — и ответить на вопросы коллег.

— С удовольствием, — спокойно ответила Грета. — Но у меня условие: вопросы — после работы, не над головой пациента.

Фаустер на миг улыбнулся глазами. Так и сделали: сперва дела. Чистая вода, мыло, кипение, сушка на верёвке «не крестом, а вдоль», чтоб не провисало; уксус на пол; ладан — не в кровь, а в воздух для унылых.

Подмастерья двигались как отрепетированная хоровая партия — каждый знал свою ноту. Фогель стоял у порога — тень и опора одновременно; взгляд цеплял промахи, рука поправляла молча. У двери, чуть в стороне, — Йоханн: он следил, чтобы любопытные не толпились, а любопытство — не толкалось локтями.

— Вижу порядок, — сказал Фаустер, когда больной уснул, обложенный теплом, — вижу чистоту.

— Тогда можно спрашивать, — кивнула Грета.

Ган выступил первым, как ком под гору:

— Frau, вы объявили «жгучую воду» лекарством. Дайте рецепт коллегии. И объясните, почему женщина читает наставления там, где положено мужам.

— Жгучая вода — не тайна, — ответила Грета так ровно, что воздух не качнулся. — Хвоя, уксус, мёд. Вдыхать через ткань по три вдоха. Слишком много — будет кашель, слишком мало — будет страх.

— А почему женщина? — скривился Ган.

— Потому что первой встала у тазика, — сказала она. — Тот, кто встал первым, и читает.

Подмастерья чуть слышно хихикнули. Фогель кашлянул — не здоровье, а дисциплина. Фаустер огладил бороду — то ли прятал улыбку, то ли гладил мысль.

— Последний вопрос, — Ган прищурился. — Вчера у ворот повесили лист с правилами, подписанный вашим именем. Сегодня у коллегии — такой же лист, без подписи. Скажите, Frau, не занимаетесь ли вы… самопрославлением?

В танце тишины кольнул смех — тёплый, звенящий, как ложка о край кружки. Грета повернулась к двери: там стояла Эльза Рутер, в сером, с тёмным пером за ухом.

— Лист у коллегии переписывала я, — сказала Эльза. — По их просьбе — без имени, чтобы не резало глаза тем, кто плохо читает. У ворот — с именем, чтобы видели кому благодарить. Если хотят, я подпишу оба своим — переписчица иногда важнее печати.

Взгляд Фаустера блеснул: живое слово он узнавал издалека. Ган побледнел — бумага, которая говорит вслух, была против него.

— Довольно, — подвёл итог магистр. — Результат нам дороже церемоний.

Он развернулся к Грете:

— Я приглашаю вас официально вести уроки для подмастерьев раз в неделю. Госпиталь даёт воду и помещение. Коллегия — перья и бумагу.

— И моё имя у ворот, — добавила Грета мягко.

— И ваше имя у ворот, — подтвердил он. — И… — он усмехнулся, — под воротами.

Ган злобно сжал пальцы. Но сделал поклон «как положено» и пятился к двери, пока дверь сама не встала у него за спиной.

---

Вечером Бамберг вышел на улицы: вымытые мостовые пахли железом, в трактире грелся лук, в пекарне «дышал» хлеб. У «их» стола было тесно: Ханна прискакала из Линдхайма с караваем и новостями; Эльза принесла связку чистых листов; подмастерья сидели на лавке, как воробьи на крыше. Смех делил ночь на ровные куски.

— Frau, — Эльза постучала пером по столу, — если хотите, я соберу книгу. «Правила чистых рук, складов и сердец».

— «Сердца» — это вы переборщили, — улыбнулась Грета.

— Тогда хотя бы приложение: «как не сгореть от ревности».

— Это к доктору, — отмахнулась Грета. — Он у нас по дозировкам.

Фогель вскинул брови:

— Дозировка простая — время. И короткие расстояния.

Йоханн хмыкнул:

— А я думал — вино и дорога.

Все рассмеялись. Грета кивнула сама себе: «вино, дорога, время» — вполне пригодный рецепт на случай, если днём снова попадётся Ган.

---

Но ночь решила принести не Гана, а город.

На площадь вышли музыканты — скрипка, флейта, бубен — и пошёл малый ярмарочный танец. Бабы вертели юбками, мужики хлопали, дети пытались попасть в ритм, как в калошу. У ворот госпиталя, чуть в стороне, топталась гусыня — та самая, линдхаймская, «в командировке с Ханной». Она важно протопала к тазу для рук, окунула клюв и удовлетворённо шмыгнула. Площадь заржала — смехом, который лечит лучше притч.

— Вот, — выдохнул кто-то рядом с Гретой, — теперь это наш город.

Она оглянулась: Фаустер стоял под фонарём, задумчивый, не чужой.

— Ваш?

— Наш общий, — поправил он. — Ничей — значит всем.

Он помолчал, потом добавил тихо:

— Знаете, фрау… Когда умирает слишком много, святые тупеют. Им тоже нужна скука. Ваша — правильная.

— Правильная скука — это когда у ворот висит таз для рук, — сказала Грета. — В любое время дня и ночи.

Они постояли молча. Потом Фаустер кивнул — как благословил — и ушёл, растворившись в тёплой темноте улиц.

---

Позже, когда музыканты устали, а дети уснули, Йоханн и Грета вышли к каналу. Вода несла звёзды, как мелкие монеты. Воздух был холоден и чист; где-то впереди шагал Фогель — не сторож, а тихий «маяк», чтобы все дошли.

— Я думал о тебе весь день, — сказал Йоханн негромко. — О твоих руках… как они держат ковш, как пишут. О том, что мне… хочется быть рядом, когда ты делаешь.

Грета улыбнулась в темноту:

— Это и есть самое сложное — рядом, а не «вместо».

— Я учусь, — признался он. — Мне легче добывать море, чем держать твою тень, пока ты пишешь правила.

— Море — громкое, — сказала она. — А моя тень… шепчет. Но это один язык. Смотри.

Она подняла ладонь — сухую, тёплую — и положила ему на грудь. Сердце отозвалось ритмом дороги.

— Дыши. Ровно. Не забегай вперёд — там я спотыкаюсь.

— А если я… — он замялся, и смех сорвался с губ сам, — если я всё-таки поцелую тебя?

— Тогда коротко, — усмехнулась она. — Не коптить. Как фитиль.

И он поцеловал — без шторма, без «владения», как прикладывают ладонь к тёплой печи, чтобы переждать порыв ветра. В воздухе было мёд и хвоя, и где-то под ребрами у неё разлилось то самое спокойное да, которое не требует клятв.

— Завтра утром — склад южного крыла, — напомнила она, когда они выдохнули одинаково.

— Верёвки уже лежат у порога, — ответил он.

---

Перед рассветом её разбудил стук. Не тревожный — деловой. На пороге стояла Эльза — глаза сияют, щеки горят.

— Frau! Я повесила оба листа. У ворот — с подписью, у коллегии — с почерком. И ещё… — она разжала ладонь: на коже отпечаталась восковая печать коллегии. — Они попросили «утвердить», а я попросила «приложить».

— Умница, — сказала Грета и неожиданно обняла её. — Только, Эльза, берегите голову. Мужчинам в Бамберге долго кажется, что у женщин там пусто.

— Пусть кажется, — фыркнула переписчица. — Пока кажется — всё записываю я.

Эльза убежала — днём ей нужно было «случайно» положить лишний чистый лист в канцелярию. Пускай у города будет привычка — писать правильно.

---

К полудню хлопнула другая дверь — Ханна ввалилась, пахнущая дорогой, хлебом и победой.

— В Линдхайме живы, гуси бодры, бургомистр ждёт лист про торф в церкви! — отчеканила она. — Я привезла каравай, лен и две сплетни.

— Сначала каравай, — сказала Грета. — Сплетни — с чаем.

Ханна щедро ломила хлеб, криво улыбнулась и глазом показала на Йоханна:

— Ты ему… да сказала?

— Сказала «рядом», — ответила Грета.

— То-то он ходит как человек, которого вымыли, — довольно сказала Ханна. — Ладно. В Линдхайм когда?

— Завтра. Я оставлю уроки на вторник, вернусь к воскресному «тазу», — решила Грета вслух. — Бамберг — учить, Линдхайм — жить.

Фогель, стоявший у окна, кивнул, не оборачиваясь:

— Это и есть дозировка.

---

Вечером они трое — как три уголька одной печи — стояли на мосту и смотрели, как в канале отражается новый лист у ворот госпиталя. На белом, ровным, узнаваемым почерком:

«Чистые руки — начало милосердия.

Короткий фитиль — меньше копоти.

Склад — тоже лекарство.

Жгучая вода — три вдоха.

Greta Braun.»

Йоханн тронул пальцами её запястье — знак «я здесь».

Фогель опёрся на перила — знак «всё ровно».

Город вздохнул — тёпло, как печёное яблоко.

— Домов может быть два, — сказала Грета негромко. — Один — где тебя ждут, другой — где тебя понимают.

— А ты — между, — ответил Фогель. — Но это не разрыв. Это мост.

— И я — по нему, — усмехнулась она. — С тазом и песочницей.

Они повернули назад. Ночь шла мягко, как шерстяной плед.