Госпожа аптекарша или как выжить в Германии Xvii века

Глава 16.

Глава 16

Утро в Бамберге было прозрачным и холодным, как чисто вымытое стекло. По каналам тянулся лёгкий пар, мосты отражались в воде двойными дугами, а над собором звенела репетиция клироса — тонко, упрямо, будто кто-то стачивал ноты напильником.

Грета проснулась ещё до звона и какое-то время лежала, слушая, как глухо отстукивает по ставням ветер. Пахло полынью от мешочка под подушкой, вчерашним мёдом на столе и хвоей, которую она сушила для урока. Вчерашний день казался дальним, как другой город. Сегодня — снова работа, снова люди, и снова нужное, простое чудо: чистая вода.

В госпиталь она вошла ранним шагом, в сером платье, с туго завязанной косой. В коридорах стыл камень, в нишах чадили свечи, и у каждой двери на крючке висело по полотенцу — ещё влажному после кипячения. Подмастерья, мнётся на пороге, украдкой нюхали себе руки: им нравился новый, терпкий запах уксуса — пахло порядком.

— Guten Morgen, Frau Braun, — пискнул самый младший, мальчишка с торчащей макушкой. — Мы… мы кипятили ровно столько, сколько вы сказали. И… завязали коротко, как доктор приказал.

Они выстроились у большого умывальника — монахи эту «премудрость» уже не обсуждали. Оловянная лейка звякнула, вода зашептала. Грета, как дирижёр, задала темп: ладони — пальцы — запястья — под ногти — не спешить. Возле стены стоял Фогель — спокойный, как правильная запятая, и лишь изредка поправлял кому-то локоть. В дверях — Йоханн, опершись плечом о косяк; он пришёл «просто посмотреть», но его взгляд следил за каждым движением Греты с тем вниманием, которого не заслуживал никакой уксус на свете.

— А теперь хитрость, — сказала она. — Жгучая вода. Для тех, кто боится холода в костях.

В медном ковше зашипела хвоя, уксус лёг тонкой кислинкой, мёд смягчил аромат, как тёплая ладонь. В коридоре на запах выглянула сестра милосердия с уставшими глазами — в этих глазах мелькнула надежда, как огонёк под крышкой.

— Разливаем понемногу. Это не питьё, это вдыхать. Только через ткань, чтобы не щипало горло. Три вдоха — и отставить.

Мальчишки тянулись, как подсолнухи к свету. Кто-то сморщился — щиплет! — кто-то заулыбался — тепло пошло! Фогель записал дозу на дощечке: aceti cum abiete — ad spiritus.

— А почему оно греет без огня? — спросил тот самый мальчишка-макушка.

К полудню «госпитальная скука» дала первый острый звук. В приёмную внесли женщину — сухонькую, в чёрной накидке; головной платок съехал, открыв бледный лоб. На руках — кровавые полосы от шипов: по дороге споткнулась, упала в кусты боярышника. За ней — муж, растерянный, с шапкой в руках.

— Сначала не крест, — тихо сказал Фогель, — вода.

Грета уже двигалась. Тёплый раствор соли, чистое полотно, короткий фитиль в подсвечнике — свет, но без копоти. Руки женщины дрожали — больше от страха, чем от боли. Йоханн встал с другой стороны и заговорил road-голосом, каким успокаивают лошадей на мосту: негромко, тепло, глуповато смешно.

— А теперь — жасмин каплю, — сказала Грета. — Для души.

Жасмин поднялся тонким невидимым стеблем воздуха — лицо женщины оттаяло. Она всхлипнула, но уже спокойно, по-домашнему.

— Сколько с меня? — спросил муж, торопливо развязывая мешочек на поясе.

Подмастерья переглянулись: вот она, «ересь», разделённая на глотки и действия. Фогель кивнул почти незаметно; он любил такие дни, когда медицина не спорила с человеческим.

У дверей, слегка в тени, стоял брат Матиас. Он молчал, пропуская через взгляд всё — от тёплой воды до вздрагивающих пальцев. Когда женщина ушла, он тихо произнёс:

— Ваша скука заразительна, фрау.

Послеобедье принесло другой ветер. С базара припёл продавец масла — знакомый Йоханну — и шёпотом выложил новость: Ган был утром у одного из магистров, оставил кожаный мешочек. Мешочек тяжёлый. Слова — липкие. «Женщина опасна, у неё aqua vitae, она соблазняет ароматами…» Дальше продавец мякнул, не решаясь.

— Пускай, — сказал Йоханн слишком спокойно. — У меня мешков — на лодке много. Пускай увидит, как тонет золото, если рядом смеётся площадь.

— Тогда будем смеяться чаще, — отрезала Грета. — Сегодня вечером — урок для подмастерьев. Не умывальник, — она подняла палец, — склад. Пусть увидят чистоту там, где её не ждут.

Склад пах кислой соломой, мышами и старыми свитками. Подмастерья, ждя пыль и ругань, вошли и увидели: стол, накрытый чистым полотном; кувшин воды; короб с известью; новая метёлка из доброго прута; и мелом на стене — ровным почерком:

«Склад — это тоже лекарство. Порядок продлевает жизнь средствам.»

— Сегодня учимся ставить и подписывать. Банки — по росту. Ткани — сухо. Уксус — отдельно. И вот это, — она подняла жестяную банку, — для мышей.

Они смеялись и таскали, поднимали и перекладывали, пищали на мышей и пищали от восторга, когда на полке вдруг… поместилось больше, потому что вещи стояли ровно. В окно тянуло вечерним холодом, но руки были тёплые. Фогель зашёл, как проверяющий, осмотрел, кивнул. Йоханн толкнулся плечом в притолоку и шепнул Грете на ухо:

— Ты учишь их не мытью и не складу. Ты учишь их жить.

Слова улетели вверх, в тёмные балки, и там звякнули, как маленькие колокольчики.

Вечером город загустел. По мостовым тянулись сложенные запахи — солод, дым, прелая листва; в трактире у очага перемигивались кружки. Грета сидела у окна; напротив — Йоханн, с лёгкой дорожной усталостью, которая ему шла; сбоку — Фогель, записывающий урывками: «воск — коротко», «бинт — кипячение дважды», «мята — мышам». Им было хорошо втроём — спокойно, как в правильно сложенном шкафу.

И именно в этой спокойной полке мир решил пошалить.

К ним подошла девушка в плаще — не монастырская и не рыночная. Лицо тонкое, глаза такие, какими смотрят на мосты с высоты: «перейду — и что?» На узле плаща — печать коллегии писарей.

— Фрау Браун? Я — Эльза Рутер, переписчица при городской канцелярии. Меня прислали… — она на секунду замялась, — лично.

Девушка села, согревая пальцы о кружку. Под плащом у неё был простой серый сарафан, на блузе — чернильная капля, как родинка.

— Меня попросили переписывать «Правила чистых рук». С вашим именем. И… — она понизила голос, — без вашего имени. Два списка. Один повесить у госпиталя, другой — отдать магистрам. Вы понимаете?

Йоханн тихо хохотнул: мир, кажется, подарил им перьевую союзницу. Фогель кивнул девушке со своей редкой, честной теплотой.

— Сколько вам лет, Эльза?

Девушка выпрямилась. В глазах заплясало то самое лёгкое пламя, которое не гаснет даже под дождём.

— Тогда мне нужны ваши листки. И… — она поколебалась, — перо. Ваше перо приносит удачу.

Эльза ушла, оставив после себя запах орехового масла и чернил. Йоханн, глядя ей вслед, присвистнул:

— Вот это беда для Гана — девушка с пером. Деньгами такие вещи не правятся.

Ночь разложила город по полкам. Луна висела на «верхней», тихо светила. Улица блестела влажными камнями; по воде шли редкие лодки, вёсла шумели как сон.

— Провожу, — сказал Фогель, когда они поднялись из-за стола.

Оба замолчали, и в этом молчании был тонкий, эластичный юмор: они знали, что спорить всерьёз — смешно, но и уступать — больно. Грета вздохнула — а потом рассмеялась.

— Господа, пожалуйста. Это всего лишь две улицы и мост. Давайте мир по справедливости: один — до моста, другой — после.

И они пошли — сначала втроём, а на мосту Фогель замедлил шаг, остался, опершись о камень. Вода текла под аркой, как тёмная мысль. Он посмотрел на Грету долгим, прозрачным взглядом и сказал:

— Вы выбрали жизнь. Это редкая болезнь. И неизлечимая.

Они с Йоханном пошли дальше вдвоём. Камни мостовой цокали под каблуками, как тихий метроном. Йоханн шёл немного сбоку — оставляя ей середину улицы, свое место. И вдруг тихо, как ветер, сказал:

— Я ревную.

Они остановились у двери её комнаты. В темноте пахло лавровым листом и мокрым камнем. Йоханн не притянул её — не дотронулся даже. Просто положил ладонь ей на плечо — ровно настолько, чтобы сердце сказало «вижу».

— Доброй ночи, аптекарша, — прошептал он.

Он ушёл, смеясь одними глазами.

Ночь догорала мягко, как короткий фитиль воска. Грета, не раздеваясь, села к столу и открыла блокнот. Чернила легли равномерно — рука в этот век вошла окончательно.

«Сегодня: госпиталь — руки, склад — порядок, сердце — ровный огонь.

Она отложила перо, улыбнулась самой себе. В комнате стало чуть теплее, будто дом сделал глубокий вдох.

За окном вода шептала камням свои бесконечные новости. Где-то далеко, по другую сторону канала, завела песню поздняя компания — криво, но счастливо. И над всем этим висел тонкий, упругий аромат — смесь хвои, уксуса и меда — аромат работы, от которого спокойно спится.

Грета легла и закрыла глаза. Перед тем как уснуть, она подумала — без страха и без торопливости:

«Любовь — это не взрыв. Это тёплая вода в тазу у двери. Кто захочет — подойдёт и опустит руки.

И Бамберг, казалось, кивнул в темноте: принял, понял, обещал не забывать.