Госпожа аптекарша или как выжить в Германии Xvii века

Глава 18.

Глава 18

Дорога в Линдхайм шла по хребту тумана: то открывалась даль — полоса полей, полоска леса, — то снова закрывалась белыми занавесками. Колёса поскрипывали размеренно, как маятник, и у Греты возникало почти физическое ощущение: жизнь встала в ритм. Не заглушённый, не взбешённый — ровный.

Йоханн правил, не торопясь, — плечи расслаблены, взгляд вперёд, но иногда он как будто проверял ладонью воздух справа: на месте ли она. Фогель ехал рядом верхом, в плаще, который умел шуршать, как страницами, — и это было странно успокаивающе. На привалах они пили тёплый отвар хвои, грели руки над жаром и говорили мало: слова теперь экономили, как торф.

На въезде в Линдхайм их встретил знакомый запах: печёный хлеб, дым, мокрая шерсть, и — где-то из глубины — леденящая чистота зимней воды. Город узнал их первым — до людей, до голосов. Это было приятно, как когда дом догадается заранее выставить таз для рук.

— Мы дома, — сказала Грета, и колокол на башне, будто поняв, ответил раз, второй — без лишней торжественности.

Воскресенье началось со службы. Церковь пахла воском и влажным камнем; зимнее солнце врывалось в окна разрезанными полосами, на пылинках висели крошечные радуги. У входа — таз для рук, рядом — лист о торфе, под ним — на гвоздике — короткий фитиль в пример. Люди входили, окунали пальцы, улыбались краешками губ: простые вещи оказываются всегда самыми новыми.

Бургомистр стоял у дверей, как строгий сторож порядка. Увидев Грету, кивнул чуть заметно: поняли друг друга.

После службы у церкви устроили площадную скуку — именно ту, правильную: котёл с тёплой мыльной водой, стол с пирогами фрау Клаус, ящик «коротких фитилей» от свечника, охапка сухих веток для «горла» печи, которое велел поставить гончар. Грета закрепила второй лист о торфе — уже с рисунками, что привёз Йоханн: лопата с прямым лезвием, шахматная укладка кирпичей, навес с продухом. Рядом крупно: «Жир — зола — вода — терпение. Торф — резать, сушить, складывать. Коротко — лучше.»

— Даром, — объявила она. — Руки — в миску, уши — к листу, вопросы — после пирога, спор — после второй кружки.

Народ смеялся. Детвора плескала, старики фыркали, но утирались, как после хорошей шутки. Фогель показывал, как укладывать бинты «вдоль», а не «крестом»; свечник резал фитили; гончар показывал глиняное «горло» печи — коротко, ясно, с тем редким достоинством ремесла, которое не просит аплодисментов.

И, конечно, появился Людвиг Ган. Он примчался не один — с парой «свидетелей» и видом человека, который спешит вернуть мир «как было». Камзол новый, слова старые.

— Фрау Браун, — начал он, беря голосом с третьей ступени, — вы, не имея на то права, «учите» народ! Вы ставите своё имя выше коллегии! Вы…

Толпа глухо хмыкнула — тот, тёплый хмык, что хуже свиста. Бургомистр не вмешался — стоял рядом, как каменный факт. Фогель чуть придвинулся — как кресло подставил. Йоханн положил на край стола связку верёвок — светская версия «дубины».

Ган взялся за последнее:

Грета улыбнулась очень по-простому — так улыбаются люди, у которых есть дом и дело.

Он дернулся — не ожидал. Кто-то из «свидетелей» опустил глаза.

— Видите? — сказал Йоханн, не поднимая голоса. — Даже фитили у нас короткие. Долго гореть злости не дадим.

Ган встал, красный, как монастырский штамп, оглянулся — и понял всё-сразу: город его не хочет. Ни суда, ни драки, ни красивой катастрофы. Просто — не хочет. Это самое больное. Он ушёл, и даже шаг у него получился короткий — смеяться в спину не понадобилось.

К вечеру в лавке было тепло, тесно и по-домашнему. На верёвках сушилась мята, в печи томился «бедняцкий» луковый суп с белым вином, на столе лежали листы — чистовы­е, переписанные рукой Эльзы. Та прислала посыльного с запиской: «Подпись в госпитале — на месте. В коллегии — почерк узнали, спорили, но спорить устали. Печать — приложена.» К записке было примято маленькое восковое колечко — как серьга на ухе удачи.

— Вот и всё, — сказала Грета, пододвигая к Фогелю миску супа. — Никаких чудес. Только усталость спорящих.

Йоханн разлил по глиняным чашкам «лесное» — настой хвои с медом. Запах поднялся мягкий, тёплый, как плед. Ханна, уже напевая, резала хлеб, поскрипывая ножом, — звук был ровный, как нужная жизнь.

— Слушайте, — сказала Грета, когда суп посветлел в мисках до дна, — мне пришло в голову три простых правила, и я хочу их повесить отдельно, рядом с книгой «живых». Чтобы любой, кто войдёт, знал, о чём эта лавка.

1. Чистые руки — начало милосердия.

И ниже — Greta Braun.

— А четвёртое? — спросил Йоханн. — «Любить не мешает лечить»?

Он посмотрел на неё так, как смотрят на дом из дороги: облегчённо и немного не веря, что — наконец-то. Фогель глядел иначе — как на правильный диагноз: теперь ясно, что лечить дальше — время.

Поздно, когда лавка притихла, они с Йоханном вышли к реке. Звёзды отражались в воде так густо, будто их варили в чугунке. Снег, обещанный небом, ещё не пошёл, но воздух уже светился холодком, как стекло.

— Я думал, — начал Йоханн и на мгновение смутился своей серьёзности, — что счастье — это когда дорога зовёт.

Грета молчала секунду — сначала почувствовать, потом говорить.

Он хотел было пошутить — по привычке — и не стал. Просто положил ладонь ей на спину, чуть ниже плеч, там, где у каждого человека начинается самое хрупкое «я». Тишина была не пустая — доверяющая.

— Останешься? — спросила она.

— Это опасная должность, — выдохнул он. — Но мне идёт.

Они поцеловались — коротко, как правильно подрезанный фитиль. Чтобы гореть дольше.

Ночью город перевернулся на другой бок. Снег, словно получив разрешение, пошёл мелко-мелко, как манная крупа. Лавка дышала тёплым запахом лука и воска. На столе у окна лежали — рядом — книга «живых», чистовой лист «трёх правил», письмецо Эльзы с восковой серьгой, чернильница, песочница — и на самом краю браслет с гравировкой: «Der Duft bleibt.»

Грета села записать короткий отчёт дню — тот самый, что держит жизнь в форме:

«Воскресенье. Руки — у входа, смех — на площади, торф — у церкви.

Она поставила точку и вдруг, уже гася свечу, осознала, что сыновним движением поправила у гусака-сторожа (деревянной игрушки на полке, которую когда-то подарила фрау Клаус) нарисованный глаз: чуть-чуть, чтобы смотрел добро.

Утро пришло белым. Снег лёг ровным слоем на крыши, на перила, на таблички. Ханна первой вышла на крыльцо, вдохнула и крикнула на весь двор:

Грета, стоя у двери, подвязала новый листок — «Жгучая вода — три вдоха» — рядом с тремя правилами. Привычка — это ведь тоже объявление.

— Фрау, — позвал изнутри Фогель, — я свожу список вдов и сирот — кому первыми выдать лопаты правильной формы.

— Слушаюсь, аптекарша, — отозвался он, и по голосу было слышно: человек счастлив, что его вызвали к жизни.

Снег падал ровно. Из печных труб поднимался ровный дым. На площади люди останавливались у листов и читали медленно, потому что им было вкусно понимать.

Грета посмотрела на табличку у двери, провела пальцем по своему имени — и впервые в жизни почувствовала: подпись совпала с человеком.

И этого — совершенно достаточно.