Железный лев

Часть 1 Глава 4

1842, апрель, 14. Казань

— Лев Николаевич, к вам полиция. — доложился слуга, заходя в комнату.

С виду мужчина отреагировал равнодушно, но внутри все сжалось.

Он ясно себе представлял научно-технический уровень этих лет и понимал: вычислить его чуждость в этом теле никак нельзя. Разве что сам признается. Впрочем, даже в этом случае его попросту посчитают безумцем либо одержимым. Да и то — в самом негативном исходе. Скорее всего, воспримут за не очень удачную шутку. Благо, что аристократов, которые чудят, по всему миру хватало, и Россия в этом плане не была исключением. Но все равно он опасался, что его вскроют.

Как?

Да бог их знает, как? Он порой и про мистику думал. Да, на практике никогда не встречал подтверждение ее практической ценности там, в прошлой жизни. Сейчас же… а вдруг? Так или иначе он тревожился и накручивал себя, пусть и не сильно. Оттого ему и стало не по себе от этих слов слуги, хотя виде не подал.

— Кто там явился и чего он хочет? — максимально скучающим тоном он осведомился.

— Городовой какой-то. — пожал он плечами. — Сказывает, будто бы по вашему поручению.

— Ясно… зови.

Пара минут.

И в комнату, в которой молодой граф занимался, зашел его новый знакомый — Федор Кузьмич.

— Доброго здоровья, ваше сиятельство, — бодро произнес он.

— И вам не хворать, — спросил Лев Николаевич. — Судя по отличному настроению, вести вы раздобыли отменные.

— Так и есть, — кивнул городовой. — Тех оболтусов никто не отправлял. Сами вышли на промысел.

— А отчего же днем?

— А чего им по темноте на улицах делать? — растерялся городовой. — Там и грабить-то некого, все, кого можно пощипать либо носу на улицу не показывают, либо ходят там с большими и порой недурно вооруженными компаниями. Оно им совсем ни к чему. Днем же одиночке или малые партии можно встретить куда чаще.

— Тоже верно, — согласился Лев Николаевич, понимая, насколько он еще не понимает эту эпоху.

— Но человечек, что за ними стоит, очень расстроился.

— Серьезно⁈ — оживился граф. — И он, я надеюсь, пожелает отомстить или как-то иначе навредить мне?

— Надеетесь? — немало удивился Федор Кузьмич.

— Я люблю веселье. — пожал плечами Лев Николаевич, завершая свои упражнения с гирями.

— Кхм… ну, знаете, мне такое не понять, — покачал он головой. — Нет, на вас он не обиделся. Да и за что? А вот на своих балбесов — да, осерчал. За то, что с одним человеком не справились. Так что старшой их головы лишился.

— Его убийц, наверное, уже арестовали?

— Полноте вам, Лев Николаевич. — улыбнулся в усы городовой. — Сам он его и пальцем не тронул, а кто и когда сгубил уже не найти. Да и все молчать будут.

— Федор Кузьмич, — покачал головой молодой граф, глаза которого стали на удивление жесткие и холодные. — Мне ли вам рассказывать, что, если очень вдумчивом да с умением спрашивать… Впрочем, мне до того нет никакого дела, раз конфликт исчерпан. Преставился и ладно. А остальные что?

— Никто не знает. Полагаю, залегли, опасаясь расправы. Позор-то какой. Но тут пока ничего не ясно.

— Странно. Ну да ладно. Что-то еще?

— Вот, — протянул он папку. — Здесь все, что мне удалось добыть на ту болезную четверку. Кто, откуда, чем промышляли. Там же сведения о том, кто за ним стоит.

— Подставное лицо?

— Отчего же подставное? Дельное.

— А кто им верховодит? Ни за что не поверю, что такая шайка-лейка без хозяйской руки промысел ведет.

Федор Кузьмич как-то странно дернулся и покачал головой.

— Лев Николаевич, не надо вам сие знать. Да и мне.

— Неужто сам губернатор?

— Я вам в таких делах не помощник. — осторожно ответил городовой. — Сами понимаете: жена, дети. Птица я невеликая, раздавят и не заметят, коли нос куда-то не туда сунут.

— Хорошо. — кивнул молодой граф и подойдя к столу, взял специально заготовленный кошелек с отложенными десятью серебряными рублями, вручив их со словами: — Как и обещал.

— Рад стараться. — широкой улыбнулся Федор Кузьмич.

— Если эти трое объявятся — дай знать. Особенно хромой.

— Они не объявятся. — криво усмехнулся городовой. — Если спаслись, то уйдут из города, пересидев. Им тут не жить. Больше мы их никогда не увидим.

На этом они и распрощались.

Федор Кузьмич застал Льва Николаевича за утренней тренировкой, которую, в целом, он при нем и завершил. После чего отправился на завтрак. Точнее, на обед, если говорить честно, но здесь его именно так называли, принимая в полдень…

Укреплять свое тело молодой граф начал почти сразу, как понял, в какую историю вляпался. И теперь плотно работал на брусья, турнике и с отжиманием. Ну и гирями баловался с прочим подручным. В целом он для начала пытался прогнать сам себя через адаптированный курс молодого бойца. Слишком уж тело реципиента оказалось изнеженным. Да — понимание кинетики боя многое давало. Но он был далек от идей айкидо и «прочих форм изящной словесности», как говорил его тренер на заре карьеры.

Разумеется, упражнялся он по возможности не на виду. Да и слуг прикармливал, чтобы лишнего не болтали и слухи ему сами собирали, тратя на это часть тех денег, которые ему выделяла тетушка. Специально для того, чтобы он вел подобающий молодому графу образ жизни. В ресторациях питался, одевался прилично, в карты мало-мало мог поиграть по маленькой и так далее. Вот с них все что мог, не вызывая подозрений, Лев Николаевич и откладывал, на «черный день».

— Опять этот странный запах, — скривилась Пелагея Ильинична.

— А разве настоящий мужчина не должен быть вонюч, могуч и волосат? — вежливо осведомился племянник, выдавая уже дежурную шутку. Так-то после тренировок он обтирался влажными полотенцами, однако, кое-что оставалось, вот тетя и бурчала.

— Мужик — да! Мужчина — нет… — начала было она свою большую ответную реплику, но Лев ее перебил.

— Полно вам, тетушка. К чему эти споры? О вкусах не спорят, как говорил один мудрец. О запахах тоже. Может это у меня от природы… как их… феромоны выделяются?

— Что?

— Феромоны. — с видом, словно все знают, что это такое, повторил племянник.

— И все же — откуда этот запах?

— Я люблю утренние прогулки. А за все нужно платить. — ответил Лев Николаевич с немалым раздражением уставившись на тарелку овсяной каши.

— Вы, мой мальчик, зря на нее так смотрите. Очень полезная для здоровья пища. Ее вкушает сама королева Великобритании!

Граф улыбнулся и выдал всему семейству адаптированный анекдот, про овсянку, собаку и сэра Генри…

— Мельбурн, кто это так грустно воет на болоте по ночам? — спросила королева Виктория.

— Собака Пальмерстон.

— Да? А отчего же он так воет?

— Овсянка, мэм… — пожал плечами лорд Мельбурн, подкладывая королеве еще каши.

— Вот любите вы все перекручивать, мой мальчик. — фыркнула тетушка, впрочем, смешливо. Видимо, представила себе сценку живо и ярко.

— Овсянка, мэм, — развел руками Лев. Отчего теперь уже засмеялись все за столом.

Так завтраки у них и протекали.

Хотя, конечно, Лев Николаевич не нанимался тамадой, а потому частенько помалкивал. Ибо на таких приемах пищи постоянно что-то обсуждали, в том числе дельное, ибо вечером могли быть гости… да и даже в обед. А завтрак проходил в тесном семейном кругу, как правило.

Но не всегда.

Вот как сейчас — распахнулась дверь, и вошедший дворецкий доложился:

— Прибыл Николай Иванович Лобачевский.

— Зови! — почти мгновенно сориентировалась Пелагея Ильинична. — И передай срочно поставить еще приборов.

Несколько минут спустя в столовую вошел гость.

Среднего роста, худой, серьезный, даже какой-то мрачный, хотя глаза горящие, словно бы он чем-то был болен. Топорно поздоровался, несколько растерявшись. И Юшкова пригласила его позавтракать вместе, чем вызвала в нем еще большее смятение. Он, видимо, не ожидал явиться к столу.

— Я вам посылала столько приглашений, — покачивая головой, сетовала Пелагея Ильинична. — Отчего же вы, Николай Иванович, избегаете визитов к нам?

— Мне сложно даются такие встречи и в них крайне неловок, — осторожно ответил Лобачевский, все еще смущенный оттого, что невольно попал на завтрак.

— Но вы все же нас навестили.

— Из-за вашего племянника, — ответил он, повернувшись к молодому графу. — Судя по устному описанию именно вы Лев Николаевич. Это так?

— Все верно. Карл Генрихович показал вам мои заметки?

— Да. Собственно, из-за них я и прибыл.

— А когда вы с заметками ознакомились?

— Сегодняшним утром.

— Как интересно, — произнес Лев Николаевич, многозначительно уставившись на тетушку. Та смутилась, но развивать тему не стала, как и сам племянничек, поймавший ее на вранье.

— Что-то не так? — нахмурившись, осведомился Лобачевский.

— Неделю назад из книжной лавки при университете мне доставили журналы для чтения. Бесплатно. На месяц. Сославшись на то, что вас мои заметки заинтересовали и вы дали такое распоряжение. Впрочем, вряд ли эта история стоит вашего внимания. Насколько я понимаю, это шалости юных прелестниц.

На этих слова дядюшка хохотнул в тот момент, когда отпивал чай. Рот на замке он удержал, опасаясь все вокруг забрызгать, но вот из носа пару струек вылетели ему обратно в чашку.

— Ох, простите меня, — промокая лицо салфеткой, произнес он, озорным взглядом поглядывая на племянника. В те годы юными прелестницами называли совсем молоденьких особ. Отчего упоминание в таком ключе Пелагеи Ильиничны и Анны Евграфовны выглядело очень смешно. Во всяком случае, в его представлении. Сам-то он порой супругу мог и старушкой назвать, если никто не слышал.

— Николай Иванович, — спешно попыталась сменить тему тетушка. — Что же такого было в заметках моего племянника, что вы, бросив все, прибыли к нам в гости?

— Мне хотелось бы узнать, чьи они на самом деле.

— Не могли бы вы уточнить вопрос? — равнодушно поинтересовался молодой граф.

— Откуда вы их взяли?

— Они прямо проистекали из того, что было написано в вашей работе, — пожал плечами Лев Николаевич. — Следовательно, я взял их у вас.

Лобачевский нехорошо прищурился, смотря прямо и пытаясь продавить дерзкого юношу. Но тот легко выдерживал эту игру, не испытывая никакого дискомфорта. Все ж таки личность внутри молодого тела сидела куда как опытная и повидавшая некоторое дерьмо. От кровавых ужасов во время полевых командировок на заре своей карьеры, то сурового прессинга в кулуарах, под ее закат.

Наконец, поняв, что так он ничего не добьется, Николай Иванович перешел к опросу. Лев Николаевич отвечал. Его образования вполне хватало для того, чтобы отвечать собеседнику по существу, не называя имен и формул. То есть, описывая сущность явлений или принципов.

Так и беседовали.

Сначала об издании. Лобачевский вдумчиво прошелся по нему и не успокоился, пока не понял — визави действительно понимает, что там написано. Потом «поработал» с тезисами самого Льва Николаевича, которые по ходу дела оказались изрядно дополнены. Например, молодой граф рассказал про псевдосферу, которая в известной степени описывает модель геометрии Лобачевского, а также про проективную модель Бельтрами и модель Пуанкаре, которые даже набросал на салфетках[1]. Выводя все это из того, что было в работе ректора. Да и более поздние вещи, связанные уже с многомерным пространством. Упомянул даже потенциальное подпространство, сиречь «варп» и «кротовые норы».

Николай Иванович не давил и даже не пытался.

Шел спокойный и рациональный обмен мнениями. Лаконично и сухо. Что завершилось переходом к следующему этапу — опросу молодого человека с явным желанием проверить его знания по точным наукам: от геометрии до химии. Благо, что молодой граф уже в целом ознакомился с местным положением в этих областях… в общих чертах. Поэтому почти не прыгал выше головы и обозначал явный фокус физико-математических взглядов и кругозора.

Пятнадцать минут длилась беседы.

Полчаса.

Час.

И что Пелагея Ильинична, что Владимир Иванович, что остальные присутствующие мало понимали, о чем идет речь. Ситуация усугублялась еще и тем, что как племянник, так и ректор говорили обрывками. Словно бы кусками тезисов. А дальше шло либо возражение, либо согласие, либо дополнение. Этой своей манерой они в чем-то напоминали юристов, оперирующих на заседании суда номерами статей и тезисами едва ли говорящим что-то для окружающих.

— Ну-с… — после очередной паузы произнес Лобачевский. — Удивили вы меня, молодой человек. Удивили.

— Отрадно это слышать от гения, открывшего новый подход к геометрии впервые за две тысячи лет. — чуть-чуть польстил ему Лев Николаевич.

— Если бы… — махнул Николай Иванович рукой.

— В нашем Отечестве всегда так. Даже сам Остроградский, что ныне поливает помоями вас и ваше открытие, в юности был гоним старшими товарищами, сумев получить славную репутацию только через работу во Франции. У нас, знаете ли, пророков в своем Отечестве не принято искать. И любой, кто хоть что-то не по регламенту говорит — уже бунтовщик. А вот ежели во Франции там, в Германии или даже, прости господи, Туманном Альбионе отметят успехи — то да… то это дело славно. И свои сразу же оттаивают, начиная посыпать голову пеплом, оправдываясь, что, де, не разглядели.

— Не верите вы в наших ученых. — криво усмехнулся Лобачевский.

— А вы никогда не задумывались, отчего они так себя ведут? Ведь вы согласны со мной по части их поведения? И не только ученые. Куда ни плюнь — обязательно на такого попадешь.

— Согласен, — после некоторой паузы ответил Николай Иванович. — Но почему? Не понимаю.

— Ответ на поверхности. Даже вот я выучился французский язык прежде русского. И так у нас повсеместно. Мы умом, — постучал Лев Николаевич по голове, — не воспринимаем это все своей Родиной. Мы все там, в Кёльне, в Париже, в Вене, во Флоренции… А здесь просто далекая колония с суровым климатом, которая деньги приносит. Глухая деревня. Как здесь может что-то славное родиться? — криво усмехнулся молодой граф.

— Ну, знаете ли, молодой человек! — возразила Пелагея Ильинична.

— А он прав, — хмуро возразил супруге Владимир Иванович. — У нас только и разговоров что о делах в Париже. А тут — лишь прибытки, недоимки и навары. Вон, даже супруг вашей подруги, Анны Евграфовны, что погрузился с головой в дела губернии. Мыслит, как ее устроить благостнее. А его изыскания кажутся людям смешными, вызывая в лучшем случае жалостливые улыбки. Хотя он старается и о городе печется. Однако понимания не находит…

— Милый друг, — с хорошо заметным металлом в голосе произнесла Юшкова, — давайте не будем обсуждать подобные вопросы в этом доме.

Лобачевский усмехнулся.

— Вот видите, Николай Иванович? — расплылся в широкой улыбке молодой граф. — Так что не унывайте и пишите, например, Гауссу. До меня доходили слухи, будто он и сам интересуется неевклидовой геометрией, но опасается.

— Ну что же, господа, — произнес Лобачевский, вставая, ибо дальнейшая беседа его уже не интересовала. — Я вынужден вас оставить. И могу сказать, что приятно удивлен. Можете считать, что Лев Николаевич прошел собеседование и уже зачислен на физико-математический факультет казеннокоштным[2]. Я о том сегодня же дам распоряжение…

С чем и удалился, формально раскланявшись.

— И как это понимать? — спросила Пелагея Ильинична у племянника.

— Милая моя тетушка, а разве есть разночтения? — улыбнулся ей Лев Николаевич. — Мы с братом Коленькой, видимо, будем учиться на одном факультете. Вы этому не рады?

Тетушка нервно дернула щекой.

— А как же карьера дипломата? — осторожно поинтересовался Владимир Иванович.

— Я едва ли подхожу для дипломата, — пожал плечами молодой граф. — Мне, признаться, до сих пор стыдно за ту выходку с Эдмундом Владиславовичем.

— И только за нее? — поинтересовался дядюшка с озорным взглядом, видимо, уже знал о той драки с деловыми. — Может, быть вы желаете выбрать себе военную службу?

— Я, право слово, не осилю. Мне лучше вообще горячительным не увлекаться. А какой же гусар без пуншу или шампанского? Вот. Опять напьюсь и чего-нибудь устрою, генералу в морду дам. С меня станется. На сем карьеру свою и завершу.

— Ой ли? — прищурился дядя, который, видимо, уже раскусил ту уловку племянника.

И Лев Николаевич, желая уклониться от опасной для него темы разговора, начал уводить ее в сторону анекдотами. Продолжив тему Шерлока Холмса, только более натурно, если можно так сказать.

Впрочем, дядя особенно и не давил.

Так — слегка подурачился.

Тетушка же была молчалива как никогда. Потому как ее непутевый племянник расстроил все планы, что она с таким усердием возводила. Ведь действительно с таким характером не стоит идти в дипломаты. Да и разговор его с Лобачевским выглядел очень странным…

Лев же после завтрака решил «прошвырнуться» по магазинам и прицениться. У него появились кое-какие мысли на тему того, как раздобыть достаточно большие деньги для должной самостоятельности. Ни казенный кошт на учебе, ни содержание от тетушки, ни тем более подарки любовниц его не радовали от слова совсем. Он хотел сам. Все сам… гордость и предубеждение…

[1] И псевдосфера, и модели Бельтрами с Пуанкаре появились уже после смерти Лобачевского, став доказательствами его правоты.

[2] Казеннокоштный студент содержался полностью за счет государства, взамен он должен был шесть лет отработать там, где ему укажут. Обычно на госслужбе чиновником или преподавателем. За счет таких ребят в первую очередь закрывали вакансии во всяких отдаленных местах, куда никто добровольно обычно не ехал.