Железный лев

Часть 2 Глава 4

1843, январь, 13. Казань

— Ночь. Улица. Фонарь. Аптека. Бордель. Окошко. Тихий стон. И что-то там хоть четверть века, — декламировал Лев Николаевич вольную интертрепацию стихотворения Блока под ритмичное поскрипывание кровати. Придерживая за мягкие берда молодуху в рамках проведения научных изысканий. Постановки, так сказать, эксперимента.

Раздобыв партию натурального каучука, он возился над технологией изготовления презервативов. Одноразовых. Максимально дешевых и как можно более тонких.

Не для себя, для друга.

Или нет?

Впрочем, несмотря на всю комичность ситуации, она, в сущности, была довольно трагичной. Распущенное половое поведение как аристократии, так и служилых вело к довольно широкому распространению половых инфекций.

Да, не катастрофа, как в том же XVI веке.

Однако каждый пятый представитель аристократии если не страдал от «срамной болезни», то как минимум от нее хотя бы раз в жизни лечился. По вооруженным силам и того печальнее — каждый четвертый, а в зоне напряженных конфликтов и того больше — до сорока процентов.

Страшная статистика!

Ужасная!

Именно для того, чтобы это все побороть с 16 апреля 1843 года Николай I и начнет легализацию проституции. С целью поставить девочек под контроль, прежде всего врачебный. Хотя разговоры об этом велись уже не первый год.

Молодой же граф решил подойти к этому вопросу с другой стороны.

Да, презервативы были известны человечеству с Древнего мира. Еще до наступления славных времен Античности. Изготавливаясь из разных подручных материалов, в первую очередь кишок, например, овечьих. В какое-то время даже не извлекая их из животного. Но настоящие, латексные презервативы появились лишь в 1855 году и были поначалу толстыми.

Очень толстыми.

Прям натурально с велосипедную камеру.

Но Лев каким-то чудом в прошлой жизни видел научно-познавательный ролик. И в памяти отложилось, что если резину развести пожиже каким-нибудь растворителем, то формочки можно в нее просто окунать. Получая на выходе тонкостенные, цельные изделия.

Понятно — это не предел, а только лишь начало долгого пути. Однако и такой вариант выглядел чрезвычайно полезным… выигрышным. Пусть даже не солдат, то хотя бы для офицеров. Их ведь вон сколько лет и сил готовить, а потому глупо терять таким бестолковым образом.

Так что, собрав волю в кулак, Лев Николаевич изготавливал варианты изделий и вдумчиво экспериментировал, стараясь подбирать совсем новеньких проституток. Еще не успевших собрать себе букет инфекций.

Ну а почему нет?

Он мог себе позволить. Опекуны на это ему специальное содержание выделяли, как и двум другим старшим братьям. Карты, пьянки и беспорядочная половая жизнь была частью светской изнанки.

Лев ее, конечно, избегал.

Но лишь частью, дабы не выглядеть «белой вороной». Вступать в антагонизм к местному обществу и противопоставлять себя ему — дурная затея. Он хотел его возглавить и развернуть в нужную ему сторону, а не героические воевать с ветряными мельницами. Что накладывало определенные последствия. Хотя, конечно, он не увлекался…

Наконец, он довершил начатое.

И хлопнув молодуху по мягкому месту, поинтересовался:

— Как звать?

— Фатима, — игриво ответила она.

— Молодец, Фатима. Хорошо, Фатима. Наука тебя не забудет, Фатима. Ступай, Фатима.

После чего направился к столику, чтобы самым детальным образом записать свои наблюдения. Ну и спать было пора. В особняк. Чтобы не нарушать семейные ритуалы своими прогулами.

Да, он все больше обрастал возможностями и даже финансами. Однако по законам Российской империи был еще всецело в руках своих опекунов, которые могли ему устроить веселую жизнь. Если бы пожелали. Поэтому и он не манкировал теми вещами, которые для тетушки носили принципиальный характер. И проспать завтрак… это был залет, который бы ему потом дорого обошелся…

— Лёва-Лёва, — покачала головой Пелагея Ильинична, когда он в очередной раз не выспавшийся вышел к завтраку. — А я ведь вас, молодой человек, знакомила с прекрасной дамой.

— Милая, — тронув ее за руку, вмешался дядя, — ты разве не видишь? Наш мальчик проводит научные изыскания.

Сказал предельно серьезно. И лицо такое — хоть скульптуру высекай. А глаза выдавали — вон — смеются.

— Это теперь так называется? — скривилась тетушка.

— Наука требует жертв! — патетично воскликнул Лев Николаевич.

— Вы молодой человек главное научные исследования эти домой не берите. А то совсем стыд потеряли. Как только Анне Евграфовне в глаза смотрите?

— Тетушка, ну что вы такое говорите? У нас с Анной Евграфовной любовь куда более сильная и искренняя, то есть, к деньгам. Зачем ее портить этим физиологическим непотребством? Что вы так на меня смотрите? Вы разве еще не слышали? На минувшей неделе Игнат отгрузил целый пуд стальных булавок в столицу.

— Ох, Лёва, что вы такое говорите? Ну какие булавки?

— Какие? Отличные! Самые лучшие! Игнат как снег сойдет — заводик ставить малый будет. Конечно, не свечной, но и это дело прибыльное, надежное.

— Мальчик мой, дама страдает, а вы о булавках… — покачала головой Пелагея Ильинична.

— Это печально, — максимально серьезно ответил молодой граф. — Действительно, об одних булавках думать слишком пошло. Надобно уже переходить к новым фасонам корсетов.

— О БОЖЕ! — голосом, полным отчаяния, воскликнула мадам Юшкова.

— Я Анне Евграфовне завтра же эскизы передам.

— Какой же вы балбес, Лёва. — покачала головой опекунша.

— Прошу заметить — малолетний. — назидательно подняв палец, добавил племянник. — И намеков ваших не понимаю.

— Все вы понимаете, молодой человек.

— Я буду все отрицать! Это наветы! — шутливо выкрикнул Лев Николаевич и расплылся в улыбке. А дядюшка не выдержал и засмеялся. Общение именно с этим племянником ему сильно напоминало его собственную юность, когда он только начинал службу в лейб-гвардии Гусарском полку…

Немного еще побалагурив и поев «любимой» овсянки, Лев Николаевич отправился к себе в комнату, чтобы нормально выспаться. Завтра его ждала новая комиссия… совершенно неожиданная — из Санкт-Петербургского университета прибыла. И желала проверить знания студента, что так лихо сдает экзамены экстерном в далеком, провинциальном городке. Но их можно было понять. После статей Лобачевского, в которых Толстой фигурировал соавтором, слишком много вопросов накопилось к молодому дарованию. И из той же столицы это все выглядело если не подлогом, то какой-то мутной комбинацией.

Лично Остроградского Михаила Васильевича прислали.

Уж кого-кого, а его ни у кого язык не повернулся бы обвинить в сговоре или протежировании Лобачевскому. После того инцидента с Гауссом он его тихо и молчаливо ненавидел, наверное. Так что, если что-то будет не так с этим Толстым — точно глаза не закроет.

И взяткой тут не разрешить ничего.

Дело-то личное.

Поэтому Лев Николаевич планировал предстать перед высокой комиссией в как можно более свежем, отдохнувшем виде. Ибо валить будут. Мучать. Терзать.

Собственно, Лобачевский считал так же. Поэтому подготовил ему те каверзные вопросы, которые обычно применяет профессура. О которых сам знал. И пояснил про каждый.

Вообще, ситуация выглядела странно.

Из столицы уже приехало полста разного рода проверяющих. Большая часть из которых казались совершенно безобидными. Например, один из них должен был снять карту города с наибольшей точностью, пометив на ней выгоревшие дома и всю картину пожара — откуда-куда шел и так далее. Ну и действие Шипов с командой.

Сергей Павлович от таких выходок едва ли не шипел, но беззвучно и с улыбкой. Да и сам Лев Николаевич видел — внимание к Казани обострилось до крайности. Вон — парочка столичных следователей внимательно изучали материалы по тому поляку, а также провели беседу с архиепископом по поводу Петра Леонтьевича Крупеникова.

В общем, рыли носом, словно голодные кабаны, жаждущие спелых желудей. Только обрывки корней во все стороны летели. Но об этом Лев подумает завтра. Сейчас голову о том забивать лишь нервы портить и лишать себя душевного покоя. Явно ведь какой-то наезд. Только кого и зачем — неясно.

И что примечательно — как губернатор, так и архиепископ ректором стоически выносят этот нездоровый интерес. И даже не жужжат. А все их раздражение если и проявляется, то едва-едва. Совпадение? Едва ли.

Поспать, впрочем, не дали.

Гости.

Очередные гости.

Пелагея Ильинична постоянно вела приемы. И вся эта нервотрепка, которая началась в городе из-за проверок никак и ни в чем ее не ограничила. Более того — эта женщина постаралась вытащить к себе в особняк как можно больше столичных персон.

И даже что-то получилось.

Во всяком случае, Остроградский прибыл. То ли он не знал, куда ехал, то ли ему действительно было интересно, но он явился. И с ним приличное количество других «понаехавших». А может, так все и задумывалось? Чтобы местные не воспринимали их ревизорами?

Тетушки, впрочем, хватало ума не дергать племянника.

Да, разбудила и вынудила спуститься к гостям. Но не более. Позволяя ему воспользоваться своим приемом «романтического героя», то есть, постоять в сторонке и послушать. Впрочем, не все были так тактичны и деликатны.

— Мой милый мальчик, — раздался голос графини.

— Анна Евграфовна, — максимально благожелательным голосом произнес Лев, — рад вас видеть.

Сам же скосился на незнакомого дородного мужчину, который стоял подле нее.

— Разреши мне рекомендовать тебе Михаила Васильевича Остроградского.

— Очень приятно, — с некоторой запинкой произнес натурально смущенный Лев.

— И мне, — кивнул он. — Признаться, я удивлен. Вы выглядите намного старше своих лет.

— Все благодаря усилиям моей любимой тетушки, что каждое утро велит подавать мне овсяную кашу. — улыбнулся молодой граф. — Она говорит, что это пища будущих Геракаклов.

— Овсянка? — переспросил профессор невпопад.

— Британская мода, — пожал плечами Лев Николаевич. — Они по какой-то причине решили, будто поедание каши может занимать совершенно разнеженным аристократам их сон до обеда и отсутствие всяких усилий над собой. Я бы предложил ввести в их обиход напиток из пива[1], замешенного пополам с парным молоком.

— А вы… жестоки, — расплылся в улыбке Михаил Васильевич.

— Чай же с молоком пьют, — снова пожал плечами молодой граф, продолжая доброжелательно улыбаясь. — На мой вкус — дрянь, так как ни ноток чайного аромата уже не учуять, ни молока не попить. А так они хоть от ожирения избавятся.

— Я слышал, что вы предложили вешать тех, кто станет завышать цены на строительные материалы. Подумал, что наговаривают. Сейчас вижу — не врут.

— Изначально я предлагал сажать на кол, при большом скоплении народа. Для тех, кто наживается на горе погорельцев — самое то. Но Сергей Павлович убедил меня, будто в наши дни это уже не модно. — максимально серьезно произнес Толстой.

— Однако!

— Считайте, что у меня детская травма. Думаю, что все это юношеский задор и со временем пройдет, надеюсь. Я как-то слышал занятную мысль. Говорят, что тот, кто по юности не был либералом или социалистом, не имеет сердца, а кто в зрелые годы им остался — не имеет разума.

— Ха! — расплылся в улыбке Михаил Васильевич.

Этот молодой человек ему определенно нравился. В том числе в силу того, что он сам держался консервативных взглядов, относясь к либералам скептически. Конечно, классическим охранителем он не являлся, скорее сочетал просвещенность с патриотизмом, чего у либералов днем с огнем не сыщешь.

Еще немного побалагурили.

Наконец, он осторожно коснулся темы, которая его чрезвычайно волновала.

— Николай Иванович сказал, что именно вы придумали способы проверки его геометрической теории. Что натолкнуло вас на эти идеи?

— Я просто прочел его книгу и попробовал это все как-то визуализировать. И все как-то само собой сложилось. Если честно, я просил себя не указывать как соавтор.

— Отчего же?

— Я ведь даже университет еще не закончил. Ну пришли мне в голову мысли и пришли. В мире ежедневно рождает мириады идей, в том числе и совершенно гениальные. Куда важнее не придумать, а реализовать. А в этих статьях моего участия едва ли достаточно для соавторства. Николай Иванович мне польстил. Сильно. Большим авансом.

— А в этой историей, связанной с гипотезой расширяющейся Вселенной, вы также участвовали?

— Здесь пошире. Высказал эту идею и способ проверки. А потом мы провели пять больших бесед, обсуждая детали и сам текст. Тут я, пожалуй, на соавтора потяну, хотя и младшего. Так как основной объем работ сделал совсем не я. Жаль только, что современный уровень технических средств не позволяет подтвердить или опровергнуть мои слова.

— Хм. Новая казанская булавка и водостойкая быстросохнущая краска оформлены на вас привилегией. Скажите тоже авансом?

— Тут нет. Тут я сам потрудился. С краской на заднем дворе опыты ставил. А булавку по моему эскизу кузнец изготовил. И я его потом корректировал, чтобы довел до ума.

— А сейчас над чем работаете?

— Прочитал недавно заметку о том, что в Новом свете выдумали многозарядный пистолет с барабаном. Это меня немало увлекло. И я уже вторую неделю пытаюсь посчитать пиковое давление в канале ствола под разные навески пороха и калибры, а также баллистику таких пуль.

— Серьезно? — оживился Остроградский, который не только две работы по баллистике написал, но и постоянно оказывал помощь различным военным структурам. Математические, разумеется. В том числе составляя таблицы стрельбы.

— Да. Круглая пуля, как мне кажется, не самый лучший вариант из-за слабой поперечной нагрузки. Из-за чего боковой ветер или иные помехи достаточно легко ее отклоняют. — и видя некоторое непонимание в глазах Остроградского, стал раскрывать тему.

И определения вводил.

И объяснения.

И даже в какой-то момент стал что-то черкать на стене тыльной угольком, который он достал из печи неподалеку. Вот, кстати, по ее побелке и изображал. А в какой-то момент к нему присоединился и Михаил Васильевич, тоже достав уголек и добавляя свое.

А вокруг мало-помалу возникла тишина. Если не гробовая, то близкая к тому. Все, вот натурально все, следили за их беседой. Даже в «штосс» бросили играть, не веря в происходящее.

Лев сумел увлечь Михаила Васильевича.

Слово за слово, они от поперечной нагрузки перешли к обтюрации, а оттуда к компрессионным и турбинным пулям[2]. Сильно в истории молодой граф не разбирался, особенно в истории техники. Однако много раз встречал упоминания знаменитой винтовки Энфильд с пулей, имеющейся расширяющуюся юбку, обеспечивающую плотное прилегание к каналу ствола.

Вот что-то подобное Лев и выдал Остроградскому. Предложив удлиненную и утяжеленную применять в штуцерах, а укороченную — в ружьях. Последнее он объяснял тем, что все одно — кувыркаться будет из-за отсутствия закручивания. Зато отменная обтюрация позволит бить и дальше, и точнее.

С турбинной пулей Майреа граф был знаком лично. Приходилось стрелять на охоте и в тире. Так что и ее изобразил, указав, что для большей кучности такую, конечно, надо крепко подбирать под калибр, иначе центровка будет страдать, обеспечивая рост рассеивания. И лучше бы компрессионные на практике использовать, чем такие, во всяком случае для оружия, заряжаемого с дула.

Болтали.

Черкали.

Медленно сдвигаясь.

И тут начались обои. Они оба даже как-то растерялись. Вон — заозирались, смущенно поглядывая на совершенно исписанную побелку печи.

— Прошу нас простить, увлеклись, — неловко и негромко произнес Михаил Васильевич.

Конфуз вышел изрядный. Однако профессора больше волновало то, что они тут написали.

— Не забыть бы. — тихо шепнул Льву Михаил Васильевич.

— Я перепишу, — ответил юноша…

[1] В 1843 году лагеров еще практически не существовало — их изготавливали сильно ограниченно как количественно, так и территориально, поэтому под «пивом» подразумевалось либо эли, либо нефильтрованные сорта.

[2] Первая компрессионная пуля стала пулей Минье, изобретенная в 1847 (или 1846) году. Первая турбинная пуля была придумана в 1898 году (пуля Бреннеке).