Железный лев

Часть 3 Глава 4

1844, май, 2. Казань

— Рад вас видеть, сын мой, — произнес архиепископ Казанский и Свияжский Владимир, возлагая на голову Льва Николаевича руки для благословения. — Что привело вас ко мне?

— Нужда, отче.

Архиепископ удивленно вскинул брови, но мгновение спустя сделал приглашающий жест, предлагая следовать за ним. Что граф и сделал со смирением на лице.

Вошли в уединенный кабинет.

Разместились.

— Рассказывайте. — с серьезным лицом произнес он.

Со Львом он уже более года достаточно часто общался и никогда не слышал даже намека на жалобы, просьбы, стоны или еще что-то аналогичное. Он в его глазах был еще тем оловянным солдатиком. Взрослым, несмотря на годы. И привыкшим решать свои проблемы самостоятельно.

— Вопроса два. С какого начать?

— С того, который сильнее вас тревожит.

— Тогда начнут с богословского вопроса, который, признаться, поставил меня в тупик. И мне очень не хотелось бы выносить его на публичное обсуждение. За себя не боюсь. Что юн и глуп, понимаю. Но опасаюсь как-то невольно навредить нашей церкви.

— Я тебя внимательно слушаю.

— Я, наверное, уже полсотни раз прочел Нагорную проповедь и чем дальше пытаюсь разобраться, тем сильнее вхожу в ступор от фундаментального вопроса: как жить, оставаясь с ней в согласии? Поясню. Вот сказано: «любите врагов ваших и молитесь за тех, кто гонит вас». Так?

— Все верно. Есть такие слова в Евангелие от Матфея.

— И там же, совсем рядом написано, что «если кто хочет отсудить у тебя рубаху, отдай ему и плащ».

— И к чему ты это говоришь?

— Понимаете, отче… не так давно я столкнулся с бедой. Меня ограбил тот человек, которому я доверял. И я обратился к Евангелию, чтобы понять — как мне поступить с ним. И пришел к выводу, что если следовать Нагорной проповеди, то выходит, будто бы я должен отдать ему оставшееся, а потом помолится о нем. Но как же так? Как жить? Это ведь путь к смерти? Понимаю, что мы все когда-нибудь умрем. Однако же… если все христиане так поступать будут, то и христианства не останется. Мы все вымрем, ибо окажемся ограбленными и обделенными теми, кто держится иных взглядов.

— Сын мой, вы не Иисус Христос, равно как и я. А потому в делах своих и стремлениях мы можем лишь пытаться приблизится к его благости. — серьезно произнес священник.

— Слаб человек, — покорно кивнул граф. — Понимаю.

— И как вы поступили с тем, кто ограбил вас?

— Я поговорил с ним. Указал ему на грехи его. Он от этого устыдился. А потом преставился. Говорят, что с ним случился сердечный приступ, когда он пытался спешно покинуть Россию.

— Упокой душу раба твоего Виссариона Прокофьевича, — скорбно произнес архиепископ и перекрестился.

— Так вы знали?

— Этот агнец заблудший, употребляя горячительное, многим хвалился. Но мало ли что раб божий под хмельным болтает?

— Оказалось, что такие бараны не болтали попусту. Гнилое нутро наружу рвалось. Мда… а я страдаю.

— Ты ограничился только увещеванием?

— Можно и так сказать. Хотя, признать, мне хотелось его убить. Я доверился ему как родному. А он обманул и ограбил. И врал в глаза.

— Ты согрешил, сын мой, но я вижу в тебе искреннее раскаяние. Помолись об упокоении души раба божьего Виссариона. Сорок дней к ряду молись, прося Господа нашего о спасении его души.

— А Нагорная проповедь? Я ведь, получается, сгубил свою душу.

— Едва ли кто-то из смертных сможет приблизиться к Иисусу Христу. — тяжело вздохнув, произнес архиепископ. — Мы грешны, одержимы страстями, слабы… Такова наша природа. Перед смертью или же чувствуя в том особую нужду, люди уходят в монастыри, чтобы отрешиться от всего мирского и оказаться хотя бы на шажок ближе к богу. В мирской суете же это едва ли возможно. Оттого нам стоит уповать на милосердие Его и человеколюбие.

— То есть, нам надлежит просто быть хорошими людьми, постаравшись при этом никого не убить?

— Ну это уже перебор, — строго произнес архиепископ Владимир. — О Нагорной проповеди надлежит помнить, держа ее в сердце как идеал, как мечту. В делах же мирских я бы посоветовал тебе просто не быть дураком.

— Благодарю вас, отче. Вы мне очень помогли.

— Обращайтесь в любое время. Вам я всегда помогу, чем могу. И я очень благодарен, что вы не стали выносить такого рода вопрос на публичное обсуждение.

— Я все понимаю, отче. Люди слабы. Особливо эти дурни из кружков, чьи неокрепшие мозги совершенно расшатаны каким-то диким вздором. Меня тут пытались… кхм… агитировать. Рассказывая о том, что мы бы зажили счастливо и справедливо сразу, как освободились бы крепостных крестьян. Но на вопрос, о том, чтобы кушали эти крестьяне, если их всех выгнать на улицу, не ответили.

— Все так, сын мой, все так. Люди ищут простых, возвышенных решений.

— Которыми, порою выложена дорога в ад… Это ведь сколько людей умерло бы, если поступить так, как они предлагали? Наших людей.

— Что мне тут добавить? — развел руками архиепископ, грустно улыбнувшись. — А каким был второй вопрос, который вас волновал?

— Вы слышали о моих делах на реке Киндерка?

— Разумеется.

— Я читаю западные газеты, и мне очень не нравится то, что я там вижу. Английские и французские издания занимаются тем, что методично обесценивают Россию. Словно бы мы неумехи дремучие и все такое.

— Здесь нет ничего нового, — тяжело вздохнув, произнес архиепископ. — Но как это связано с твоими делами на реке Киндерка?

— Если я все правильно понимаю, то обесценивание не проводят просто так. Обычно так готовят войну, стремясь к тому, чтобы сначала народ увидел в будущих врагах неумех. Чтобы поверил в себя и имел правильный настрой. Следующий шаг — расчеловечивание. То есть, попытка показать своим людям, что их враг не человек или, как минимум, неполноценный человек.

Архиепископ молча и внимательно смотрел на Льва Николаевича.

— Я полагаю, что Англия готовит против нас войну. С целью если не расчленить, то ослабить. Но у нее нет союзников. Пока нет. Мы же покупаем большую часть селитры у англичан или у тех, кто от них зависим. Например, османов. Согласитесь, ситуация скверная.

— Я бы сказал, что вы, сын мой, сгущаете тучи, но зерно истины в ваших словах есть. Продолжайте.

— Историю на реке Киндерка я затевал для своих нужд. Мне требовалась азотная кислота. Много. Однако же в процессе осознал, насколько острая и критическая нужда в селитре у нашего отечества.

— И здесь спорить не о чем. Хотя я все еще не понимаю, к чему вы говорите это мне?

— Мы с Александром Леонтьевичем наняли землекопом, которые возводят плотину. Даст Бог, к будущему году закончат. Еще сколько-то уйдет на наполнение этой запруды. Так что ранее чем в сорок шестом году мы не начнем. А технология, которую мы придумали в университете, новая. Ее отлаживать надо. Тут как бы не в сорок восьмом или даже пятидесятом нормально продукция пойдет.

— Понимаю. И?

— Мы с Николаем Ивановичем придумали запасной вариант, который никак мешать не станет этой плотине. Английская фабричная паровая машина мощностью в десять лошадиных сил стоит от тысячи до полутора тысяч рублей. И, если закупить хотя бы дюжину таких, мы сможем все собрать и запустить установки до конца года. Может быть, и не на полную мощность, но все же.

— И вы хотите, чтобы епархия дала вам на это деньги?

— Нет. Я хочу, чтобы епархия закупила на свои деньги эти машины. Под любыми благовидными предлогами. Например, желая поставить лесопилки или паровые мельницы. Потому как мне, скорее всего, их не продадут. Даже если бы у меня были пятнадцать-двадцать тысяч рублей для их приобретения.

— Почему же?

— У Лондона много своих людей в нашей многострадальной стране. Кто-то ими завербован. Кто-то куплен или держится шантажом. А кто-то и просто городской сумасшедший, вроде Чаадаева, который от чистого сердца верит в нашу неполноценность. Все эти люди — враги. И они, узнав о делах с селитрой, станут вредить. Вам они не посмеют мешать, тем более если формально паровые машину будут закупаться на иные цели.

— Вы понимаете, что пятнадцать-двадцать тысяч рублей — это большие деньги для епархии? ОЧЕНЬ большие.

— Понимаю. Но я мыслю, что весь прибыток от селитры направлять на местные пожертвования церкви, оставляя средства лишь на обслуживание этого предприятия и его развитие.

— А вам в этом какой интерес?

— Отработка технологии и опыт работы с паровыми машинами, которые я мыслю попробовать улучшить. С тем, чтобы позже уже самому изготовлять. Здесь. Для наших нужд. Чтобы не хуже английских. Оттого было бы недурно купить лучшие.

Архиепископ молчал.

Он думал.

Смотрел куда-то в пустоту и считал. Наконец, он спросил:

— Сколько с дюжины машин будет каждый год селитры?

— Даст Бог пятьсот пудов. Для начала. Дальше, как пойдет. Но я рассчитываю через год-два как минимум удвоить выработку.

— А что думает Николай Иванович?

— Лобачевский и Зинин придерживаются такого же мнения. И считают его осторожным. Мы сейчас осваиваем в физическом кабинете университета электролитическую очистку меди, после которой качество оборудования из нее существенно улучшится. Плюс проводим опыты с реакторной установкой, подбирая оптимальную ее форму и режим работы.

— Прошу, избавьте меня от таких деталей, я в них ничего толком не разумею. Значит, они считают так же?

Лев Николаевич извлек из кармана сложенный вчетверо листок и протянул его архиепископу. Тот открыл и быстро забегал глазами по строкам. Перед ним находилась записка от Лобачевского. И он, в отличие от Льва Николаевича, был куда оптимистичнее настроен.

— Значит, пятьсот пудов селитры в год.

— Доброй селитры. Наидобрейшей. Такой, которую англичане продают за самую высокую цену. А нам она станет обходиться в цену бросовой. И большая часть прибыли станет поступать пожертвованием на нужды епархии. Сама же селитра — укреплять наше воинство.

— Интересно… это весьма интересно, но мне нужно подумать и посоветоваться…

Толстой вышел от архиепископа в приподнятом настроении.

При цене пуда лучшей селитры в восемнадцать рублей и худшей в районе шести-семи выручка набегала солидная. Порядка пяти тысяч ежегодно, а если все пойдет ладно, то и десяти, и более.

Понятно, что не все эти деньги пошли бы на пожертвования, но в горизонте трех-пяти лет инвестиции отбивались и начиналась стабильная, жирная прибыль. Очень жирная. Потому как вся епархия ежегодно собирала от пятидесяти до семидесяти тысяч.

Архиепископ, разумеется, в эти доходы не полезет.

Там все на годы вперед расписано. И собственно упомянутые им консультации сводились к попыткам понять — удастся ли собрать «донаты» в таком объеме. Разумеется, в эти годы никто так не выражался, но Лев Николаевич был продуктом другой эпохи и мыслил соответствующе.

Как оказалось, Виссарион Прокофьевич сумел выбить десять тысяч рублей серебром за привилегию на булавки. Все честь по чести. Из которых выплатил только тысячу четыреста двадцать восемь рублей графу. Остальные присвоили себе. Плюс взял взятку, данную ему лично в размере тысячи рублей серебром за приоритет сделки. Так-то на нее хватало претендентов.

С учетом набежавших процентов за обман Лев Николаевич получил от него сорок три тысячи восемьсот пятьдесят пять рублей. Там ведь долг в пятеро увеличился. Это если серебром, хотя Лебяжкин и выплатил ее по текущему курсу ассигнациями[1]. Капиталец этот по местным меркам чрезвычайный.

Вот только о том, что он получил СТОЛЬКО денег, не знал никто в Казани.

Да, что-то вернул.

Но сколько? Пойди угадай.

Толстой, в принципе, мог и сам провернуть то, что он предложил архиепископу. Но решил поступить иначе. Ему было очень важно максимально обеспечить безопасность своим делам. Пусть даже в ущерб прибылям. Для того, чтобы окружить себя каскадами заинтересованных в нем людей.

Граф видел, как дела делаются, и не жадничал.

Лучше сейчас получиться меньше, чем потом потерять все. Ведь кто он такой? Кто за ним стоит? Что мешает какому-то крупному игроку забрать у него его бизнес? Да и планы-ураганы у Льва Николаевича имелись, для которых требовались деньги. Много денег. Целая их прорва…

[1] Курс ассигнаций к серебряному рублю составлял 3,5 к 1. Так что он получил 153 492 рублей ассигнациями.