Железный лев

Часть 2 Глава 9

1843, октябрь, 5. Москва

— Я слышал, что в Казани появился новый, яркий ученый. — произнес Александр Иванович Герцен.

— Лобачевский? — уточнил Станкевич.

— Нет, нет. Он же давно уже живет там. Какой-то совсем молодой.

— Толстой Лев Николаевич, — с мягкой усмешкой произнес Виссарион Прокофьевич, который оказался завсегдатаем этого кружка.

— Да. Точно. Он. — отозвался Герцен. — Столь юный и уже столь преуспевший. Вы читали ту статью, в которой высказывается и описывается гипотеза о сотворения мира? Это же сокрушительный удар по клерикам! Если удастся ее доказать, то церковь будет полностью и безоговорочно уничтожена! Нам непременно нужно привлечь его. Очень деятельная натура!

— Александр Иванович! — воскликнул Хомяков. — Не увлекайтесь! Вы порой забываете, что священники тоже люди и у них есть свои слабости.

— Речь не о том, — вмешался Станкевич. — Если удастся доказать эту гипотезу, то всякую религию можно будет трактовать только и исключительно как аллегорию. Понимаете? А это ведь свобода совести, чести и разума.

— Друзья, — подал голос Виссарион Прокофьевич, — я поверенный в его делах. И я вам не советую с ним связываться. Тем более, искать в нем союзника против церкви.

— Отчего же? — удивился Станкевич.

— Лев Николаевич служит алтарником при архиепископе Казанском. Ответьте мне — ставит ли такой человек своей целью борьбу с церковью? И если да, то отчего этим всем занимается?

— Так он истово верующий?

— Не сказал бы. Но ссориться с церковью не спешит. Я как-то спросил у него, не злит ли его то, что церкви утопают в золоте, хотя Иисус изгонял менял из храма…

— И что же он ответил? — поинтересовался Герцен.

— Что я путаю теплое с мягким. И что да, действительно, излишние богатства церкви давать не нужно. Иначе она начнет вести свою самостоятельную политику и чудить. А потом добавил, что будто бы большая часть людей на земле остро нуждается в церкви, так как в силу своего умственного развития и моральных качеств без нее превращается в совершенных животных. А так хоть кто-то и что-то держит их в руках.

— Определенный смысл в его словах есть, — согласился Хомяков Алексей Степанович. — Хотя, конечно, я не могу согласить со столь грубым и радикальными суждениями.

— Да, — нехотя кивнул Александр Иванович Герцен. — Зерно здравое я тоже вижу. Без неукоснительно соблюдаемых законов общественного порядка и устроения не добиться. И если церковь рассматривать с этой стороны, то… хм… Но отчего же он считает, будто у людей иначе нет будущего?

— По его мнению, эту мысль доказывает поведение наших дворян и детей богатых родителей в либеральных странах.

— Поясните.

— Лев Николаевич мне как-то заявил, что после того, как Екатерина Великая освободила дворян от обязательной службы, они проявили себя самый паскудным образом. Пустились во все тяжкие и ныне, если им, это возможно по здоровью и деньгам, ничем более не промышляют, кроме всякого распада и распутства. И это можно было бы принять за выверты самодержавия, но во Франции мы видим то же самое у молодежи в состоятельных семьях. По его мнению — человек суть животное. Да, встречаются отдельные личности, достаточно развиты для самоконтроля и осознанности поведения. Но, в массе, только угроза расправы, желательно неминуемой, ограждает «этих макак», как он выражается, от всякой мерзости.

— Однако! — ахнули присутствующие.

— Я же вам говорю, он вряд ли будет с нами сотрудничать.

— Но разве его не гнетут эти душители свобод и воры?

— Как вам сказать, друзья… — задумчиво произнес Виссарион Прокофьевич. — Лев Николаевич считает, что всех патриотов нашего Отечества, вышедших против Николая Палкина на Сенатскую площадь, следовало бы повесить или даже колесовать.

— Кхм… — поперхнулся Станкевич, а остальные обалдело уставились на говорящего.

— Но почему⁈ — воскликнул Герцен.

— Он считает, что первое и базовое право любой власти — право на самозащиту. И та власть, которая перестает его реализовать — гибнет, что с изрядной вероятностью провоцирует смуту. Лев Николаевич полагает, будто бы Петр Великий наказал бы всех участников очень сурово. И в Англии бы также поступили даже сейчас. А за Николая Палкина нам всем надлежит свечки ставить и молиться. Ибо такого терпеливого человека еще поискать.

— Вот прямо так и говорил? — удивился Хомяков.

— Так и говорил. И уж будьте уверены — он не шутил. От него пахнет кровью. Слышали, как он голыми руками избил до беспамятства четверых разбойников, которых к нему подослали с дубинками? Зря.

— Какой же он… — скривился Станкевич.

— Какой? — спросил Герцен.

— Лев Николаевич попросту лишен сердца, — усмехнулся Виссарион Павлович. — По его же собственным словам.

— И как это понимать?

Ну стряпчий и пересказал им уже набиравшую популярность в консервативных кругах тезу про юность, сердце, разум и либерализм с социализмом.

— Однако! — немало удивился и даже в чем-то разозлился Станкевич. — Неужели он так думает?

— Он как-то объясняет это высказывание? — нахмурился Герцен. — У него есть для него основания?

— На его взгляд — да. Он считает, что с годами человек отходит от возвышенных форм идеализма. Он становится материальным, приземленным и в чем-то даже черствым. А все потому, что, волей-неволей сталкиваясь с тем, как устраиваются дела на самом деле, не находя в них ни капли того светлого, что обычно движет идеализмом… он словно бы трезвеет…

Так и беседовали.

Виссарион Прокофьевич давно посещал эти встречи, хоть и нерегулярно. Интересно, но как-то все по-детски. Однако после вербовки его в третьем отделении, он получил новый смысл для этих визитов. Ему нравилось тешить свое самолюбие, тем, что он в состоянии любого из этих болтунов бросить в жернова империи…

— Получается, что он молодой старик? Невероятно! — резюмировал Хомяков.

— С таким, действительно, нам не по пути, — согласно кивнув, добавил Герцен.

— Что-то не сходится, — произнес Огарев. — Он очень активен и деятелен. Старики же напротив — их едва ли можно расшевелить.

— Пожалуй, — кивнул Герцен, которому совсем не понравился ход беседы, задаваемый их старым знакомым. — А чем он живет? Что в его жизни выступает путеводной звездой?

— Живет он наукой и здравомыслием. Ну и всякими промыслами деловыми. Слышали о кондомах «Парламент»?

— Кто же не слышал об этой мерзопакостной шутке⁈ — взвился Станкевич.

— Это он их делает.

— ЧТО⁈ — ахнули все присутствующие.

— И новый фасон корсетов, набирающий моду в Санкт-Петербурге, тоже им придуман. И женские прокладки тех дней, что они истекают кровью. И булавки застегивающиеся. И краска водостойкая да быстросохнущая.

— Ого! Так это все он?

— А то, как же? Лев Николаевич собственной персоной. Для него ведь статьи — баловство. Он их даже не пишет — беседы проводит, помогает с расчетами, но далек от написания. Ему ближе дело. Об обществе его, я полагаю, вы слышали?

— Это которое называется Добровольным обществом содействия атлетики армии и флота, под которое месяц назад в Москве лотерею проводили?

— Оно самое. И будьте покойны — он там готовит тех еще псов режима. Не только кровожадных, но сильных, безжалостных — настоящих волкодавов, каковым от природы он и сам является.

— Мне кажется, что нарочито сгущаете краски.

— Я? Отнюдь. Я же веду его дела и много о нем знаю. Будьте уверен — этот юноша настоящий хищник. Признаться, я сам его побаиваюсь.

— Вот вы говорите, что он живет наукой. А что его интересует? — спросил Хомяков, меня акцент беседы.

— Всякое. — уклончиво ответил Виссарион Прокофьевич. — Он владельца книжной лавки при Казанском университете совершенно замучил. Тот словно его личный библиотекарь.

— Не понимаю, как в одном человеке может уживаться такая страсть к наукам и такая реакционность.

Стряпчий лишь пожал плечами.

— А что он думает о моих идеях? — подавшись вперед, спросил Хомяков. — Он слышал о них? О славянофильстве.

— Я рассказывал.

— И как он их воспринял?

— Заявил, что это все мышиная возня. И что начинать надобно славянофильство с создания межславянского языка и придумывания того, как увязать славянские народы экономически в единый узел. В противном случае подобные игры суть баловство. Благостное, но бесполезное.

— Что, простите? — не понял Алексей Степанович. — Какого языка?

— Межславянского[1]. Он видит его словно комиссионное изделие, собранного на основе наиболее частотной лексики, взятой из всех славянских языках. Максимально простой и максимально понятный всем славянам и тем, кто говорит на их языках…

Присутствующие замолчали.

Переглянулись.

— А экономические связи? Они то тут зачем?

— Я тоже его о том спросил. И он у меня встречно поинтересовался: а зачем славянам славянофильство? Впрочем, он не видит никакой возможности на этот вопрос ответить. Прежде всего из-за польской шляхты, которая совершенно не способна с кем-то уживаться…

Еще поговорили, но недолго, так как слишком шокирующей оказалось информация об этом молодом человеке.

Разошлись.

Стряпчий натурально светился, уезжая.

Редко случалось, чтобы он НАСТОЛЬКО плотно находился в фокусе всеобщего внимания. Да и подразнить этих мыслителей ему было приятно. Кабинетных, без всякого сомнения. Однако все оказалось не так просто, и провокатор слишком увлекся самолюбованием…

— Мне кажется, что Виссарион Прокофьевич что-то скрывает… — тихо произнес Огарев, сидя в медленно едущей коляске.

— Красуется?

— И это тоже. Но вам ведь тоже показалось, что с ним что-то не то?

— Он нас словно дразнил… словно провоцировал…

— Вот! И если подумать, то он и раньше так всегда поступал. Только не так выпукло.

Герцен поглядел на своего собеседника очень пристально.

— Надо бы его не извещать о новых встречах какое-то время. — продолжил Огарев.

— Он не похож на человека, который сдаст нас этим ищейкам.

— А много вы, друг мой, видели их?

— И то верно, — нехотя кивнул Герцен. — А что выдумаете о том натуральном ужасе, который Виссарион Прокофьевич нам рассказал про графа?

— Надо бы съездить и самим на все взглянуть.

— Вам лучше город не покидать.

— Разумеется. Полиция возбудится. Вам туда тоже ездить не стоит.

— Может быть, попросим Алексея Степановича? Он, как мне кажется, чрезвычайно заинтересовался словами о межславянском языке. А человек он не поднадзорный, благонадежный.

— Да, пожалуй, — согласился Огарев.

— Хотя, признаться, меня прямо распирает от любопытства.

— Так может вам самому поехать? ДОСААФ, как мне кажется, достаточный повод. Просто напишите большую статью по итогам поездке. Уверен, что в полиции нормально отнесутся. В конце концов, это же не Санкт-Петербург.

— Может быть… может быть… надо будет поговорить…

— Эх, тетушка… — в нос произнес Лев. — Нам ли жить в печали?

— Я настаиваю, мой мальчик.

— Я не желаю исповедоваться и собороваться раньше срока.

— Вы тяжело болеете. Вы понимаете, насколько это опасно?

Толстой тяжело вздохнул.

Его мелкая простуда действительно тянулась уже достаточно долго — практически две недели. И даже появились какие-то хрипы в легких. Это было плохо. ОЧЕНЬ плохо.

Воспаление легких здесь лечить не умели.

Да и даже простой бронхит.

Он пил.

Много пил. Было вообще ощущение, что он пьет и писает. Притом пил не просто теплую или горячую воду, а отвары и настои. Той же ромашки, мать-и-мачехи, подорожника… Всего, что могло пригодиться.

Спал.

По пятнадцать-двадцать часов в сутки.

Совершал прогулки… по особняку. Медленно вышагивая тысячи и тысячи шагов в теплом воздухе и грамотно укутавшись. Заодно делая дыхательные упражнения.

Но это не помогало.

И ему медленно, но верно становилось хуже…

— Эх… — простонал Лев, в очередной раз закашлявшись. — Сейчас бы аспирина…

— Что? — уточнила тетушка.

— Лекарство такое, делается… — мужчина завис. — А как оно делается? Ацетил салициловая кислота. Наглухо отбило, из чего его добывают. Кажется, из чего-то очень простого и повседневного.

— У вас жар, наверное, — покачала она головой.

— Салицин добывают из коры ивы, — внезапно произнес Митенька. Тихо, но его все услышали.

— Точно! Точно! — оживился Лев. — Ива! Это же очевидно! Как я мог забыть⁈

— Митенька, откуда вы узнали? — поинтересовался Владимир Иванович, который также поблизости находился.

— Лёва же журналы добывает научные, в том числе и по химии. Вот я и прочел там статью про салицин. А вот про аспирин, ацетил салициловую кислоту я не припомню. Как и про лекарственное их действие. С удовольствием бы почитал.

— Вы думаете, что я помню, где у меня это перед глазами мелькнуло? — улыбнулся Лев Николаевич.

— И что с этим всем делать?

— Ну, смотрите. Салицин выделяют из коры ивы. Это раз. — загнул палец Лев. — Ацетил в названии говорит о какой-то связи с уксусной кислотой. Это два. — загнул второй палец молодой граф. — То есть, вам нужно просто получить салицин в достаточно чистом виде и поэкспериментировать с его обработкой уксусной кислотой. А потом подыскать болеющих, готовых на опыты.

— И это поможет?

— Может и не сразу, но должно. Ацетил салициловая кислота должна жар снимать, унимать воспаления и успокаивать головную боль. В том числе такую, которая только после пьянки. Польза для людей в том великая.

Мить улыбнулся.

Он редко улыбался.

Вообще слыл нелюдимым и замкнутым. Такой классический шизоид, живущей в богатом внутреннем мире. А тут — увлекся. Можно даже сказать — вдохновился успехами брата на научном поприще.

А вот и цель нарисовалась. Лев же на этом останавливаться не стал.

— Потом, как сумеешь решить задачу с этим лекарством, берись за антибиотики.

— Я такого названия не знаю… оно странное по смыслу.

— Чахотка и воспаление легких суть бактерии вредоносные. С ними надобно бороться. Для чего антибиотик и нужен. К сожалению, о них я знаю еще меньше. Видимо, в той же заметке видел. Один делается из плесени какого-то сорта тыквы из Бухары или Хивы. Не помню. Ее для начала надобно найти правильную. Видов-то их великое множество. Надо будет делать маленькие такие чашечки стеклянные. Туда питательного раствора и какие-нибудь бактерии. Капать чуть плесени той. Закрывать крышкой. И убирать в сторонку. Если плесень убила бактерии — оно.

— И что с ней делать?

— Подумаем. Может, инъекции в мышцы. Может, еще что. Лечит воспаление легких, сифилис, загнившую рану и прочее. Но не чахотку.

— А еще? — нервно и порывисто спросил брат.

— Второе я еще хуже помню, да и получить его куда как сложнее, наверное. Стрептомицин называется. Оно является какой-то почвенной бактерией, связанной с гниением. Дает землистый запах при больших скоплениях. Лечит чахотку.

Лев замолчал и едва заметно усмехнулся.

На Митю было жутко смотреть. Его глаза горели… нет, просто пылали каким-то странным огнем. Словно он оказался натурально одержимым из какой-то компьютерной игры.

Раз.

И по щелчку пальцев юноша обрел смысл жизни. Он ведь уже в эти годы отчаянно хотел быть полезным. По-настоящему. Серьезно. А тут такое дело. Вон даже тетушка перекрестилась, глядючи на Митю. Страшно. Реально страшно.

Льву же оставалось только выкарабкаться и материально поддержать этого, потенциального «яйцеголового». А братишка был по складу ума и характеру очень близок к ним. Только вот, не находил подходящей темы и рьяного интереса…

[1] В данном случае идет отсылка к межславянскому языку. Первой успешной попыткой создать такой язык связывают с хорватским священников Юрием Крижаничем в 1659–1666 годах. Из-за чего можно сказать, что межславянский на века опережает другие крупнейшие искусственные языки, такие как эсперанто и волапюк. В современном виде этот искусственный язык появился в 2006 году. Главная проблема его распространения — отсутствия смысла и мотивации для вовлечения у носителей славянских языков. В телеграмм-канале автора будет выложено несколько роликов со звучанием современного состояния этого искусственного языка.