Железный лев

Часть 2 Глава 10

1843, октябрь, 12. Казань

Громко тикали часы.

К счастью, не солнечные. Лев в принципе никогда не допивался до состояния, чтобы они начинали тикать. Ни в этой, ни в прошлой жизни. Но слышал о таких героях, слышал. Сейчас, впрочем, просто проказничали маятниковые часы, от которых ходуном ходила вся комната, а может быть, и не только…

Болезнь отступила. Митя постарался…

— Мой мальчик! — воскликнула тетушка тогда. — Что вы такое принесли? И отчего тайком к своему больному братцу пробираетесь?

— Это отвар ивовой коры, — тихо произнес он.

— И что?

— Помните, он рассказывал про салицин намедни? Вот. Это он и есть.

— Ну мало ли, что он сказал! Митя! Вы в своем ли уме? Брат ваш тяжело болеет, а вы ему бог знает что несете?

— Успокойся, милая, — приобнял ее Владимир Иванович. — Митя, почему вы вообще решили, что этот отвар поможет? Его же проверить надобно. В науке ведь так?

— Его дала мне тетка Амина, — серьезно произнес Митя, не уступая. — Вы же дяденька про нее говорили, что заговоры всякие знает и может разное снадобье дать.

— Амина! — воскликнула Пелагея Ильинична. — Мой мальчик, как вы могли с ней связаться⁈

— Так, дядюшка…

— А вы! — выкрикнула тетушка, сверкнув глазами.

Впрочем, обычно мягкий с супругой Владимир Иванович, ее перебил жестом и спросил у племянника:

— И что же тетка Амина?

— Она сказала, что отвар из ивовой коры еще старики пользовали при дурных простудах. И сделала. Сказав, что стула недержание с ним приключится от отвара. Но того боятся не стоит.

— Значит, это ее отвар?

— Так и есть, дядюшка. Ее. Я еще очень удивился, что она про салицин знала. Спросил ее, но она о нем и не слышала. Все про кору лишь твердила, ивовую.

— Митя, братец, давайте сюда пузырек. — произнес Лев, которому день ото дня становилось хуже.

— Нет! — взвилась тетушка.

— Не вмешивайтесь! — рявкнул дядя. — Или Амина хоть раз обманула?

— Как вы смеете мне о ней говорить! — выкрикнула тетя и быстрым шагом удалилась.

Лев же, приняв пузырек, отхлебнул прямо из него. Щедро. Ничего для себя не жалея.

— Отмерять же порцию надо! — удивленно воскликнул Митя.

Но спорить не стал.

Просто удалился, взяв денег у дядюшки, чтобы еще заказать отвар.

Пронесло Лёву.

Натурально так. От души.

А потом еще.

И еще.

Впрочем, молодой Толстой продолжал употреблять эту «микстуру» и уже на третий день был почти здоров. Ну, по своим меркам.

Жар ушел.

Кашель почти отступил.

А он сам выглядел таким бледно-зелененьким и сильно потел при попытке прогуляться по комнате.

Врач, что «пользовал», как в эти годы говорили, Льва Николаевича, немало удивился резкой перемене динамики. Однако сильно не вникал, тем более что ему по общей договоренности решили не говорить о чудодейственной микстуре.

Ну а что?

Гипотеза, высказанная Львом, подтвердилась. Так что Митя имел все шансы открыть новое лекарство и озолотится на нем. Его деньги, правда, не интересовали. Совсем. Но вот сама идея помочь людям — весьма…

Так или иначе — молодому графу полегчало.

Поэтому он соблюдал неукоснительный постельный режим уже больше для перестраховки. Врач рекомендовал. А опекуны ему в этом вопросе доверяли.

Вот и отсыпался Лёва.

И иногда просил в постель блокнот с карандашом, чтобы почеркать чего-нибудь и посчитать…

Пять тысяч рублей Виссарион Прокофьевич незадолго до болезни привез.

Ассигнациями.

За что Лев его хотел даже покалечить. Ведь они шли по курсу три с половиной к одному по отношению к нормальному серебряному рублю. То есть, он ему привез не пять тысяч, а чуть меньше полутора тысяч. Притом, что ранее ни разу не сказал ничего про ассигнации и глазками так хлопал. Дескать, а что такого?

Обманул.

Совершенно точно. Но вручал он эти деньги прилюдно, поэтому в моменте свернуть морду набок было несподручно. А потом Лев заболел. К тому же полторы тысячи рублей — это все же деньги, особенно по меркам Казани 1843 года.

Прямую аналогии с XXI веком провести трудно. Все же структура ценности товаров очень изменилась. Если же оценивать по традиционно главному критерию — золоту, то получается разница в семь тысяч раз. Приблизительно[1]. Хотя, конечно, это не вполне корректно. Ведь многие товары народного потребления стали более доступны из-за массового производства. Поэтому, полторы тысячи рублей в 1843 году примерно соответствовали пятнадцати миллионам в 2025.

Прилично.

Солидно.

Приятно… и очень обидно.

Ведь изначально шла речь о восьмидесяти — ста миллионах. А в итоге получил пятнадцать… Точнее, даже поменьше. Четырнадцать с чем-то.

Ну да ладно.

Лев с этим разберется позже. Сейчас и такие запасы были жизненно важны.

От Анны Евграфовны, разумеется, не поступило ни копейки.

А от Александра Леонтьевича же…

К октябрю 1843 года маленькое кустарное производство Льва Николаевича, размещавшееся в сарае на окраине Казани, сумело уже отгрузить восемь бочек нитрокраски. То есть, почти четыре тысячи литров, продавая ее по средней цене в два рубля за литр.

Хорошо?

Да, отлично! Неполные восемь тысяч рублей выручки[2]! Только большую часть этих средств Крупеников пустил на закупку азотной и серной кислот, а также иные реагенты.

На круг осталось чистыми около тысячи рублей.

И тут купец поступил так, как купцу и полагалось. Лев хотел получить возможности для проведения опытов? Пожалуйста. Никаких вопросов.

Пополам.

Поэтому после дооснащения физического и химического кабинетов в Казанском университете у Льва на руках осталось… ничего. Он еще и должен оказался купцу, так как его доли полноценно не хватило для покрытия расходов. Причем ощутимо — все оборудование обошлось в три с небольшим тысячи рублей. Ибо оказалось иноземным…

Кое-что удалось скопить из карманных денег, которые опекуны выделяли юноше на всякое. И именно из этих денег он купил пятидесятифунтовый брикет каучука за четыреста рублей[3]. И потихоньку делал из него презервативы, отдачи финансовой с которых пока не поступило. Только обещания.

В остальном же там, в копилке, оставалось еще где-то рублей триста. Остальное «карманные деньги» приходилось тратить на всякое.

И это он еще не играл. Так — для приличия несколько партий по маленькой проигрывал, чтобы от коллектива не отрываться.

Еще аж семь тысяч рублей находились в фонде ДОСААФ, но он его пока не трогал и о них пока даже и не помышлял. Чтобы не портить себе репутацию. Эти деньги ведь находились под личным надзором Сергея Павловича Шипова. А он не простил бы малодушия.

Банков в Казани не имелось.

Никаких.

«Микрофинансовые организации», как их называл Лев Николаевич, присутствовали, имея свои точки на Сенной площади и у Гостиного двора. Выполняя функцию менял, а также выдавая краткосрочные кредиты под приличные проценты. И работали они намного суровее своих коллег из XXI века.

Не отдал вовремя?

Лопатой по лицу перед началом переговоров можешь и не отделаться. Просто для профилактики, чтобы речь чище лилась. Так что с ними Лев связываться не имел никакого желания. Пока, во всяком случае. Опасно, да и мутно. Он подозревал, что эти ребята связаны отнюдь не с местными бандитами, а имеют куда более респектабельную «крышу» сильно выше.

Имелись еще товарищеские кассы купцов, где они друг друга кредитовали под поручительство. Сюда Лев думал было залезть. Но не решился — в обычаях этих касс была выдача денег без процентов, да и не пустили бы его — он же сам не купец.

Так что деньги ДОСААФ у него тупо лежали в банке. Точнее, в кастрюле. Прикрытые крышечкой. В кабинете дядюшки под его гарантии. Сам же Лев ждал, пока Крупеников «разродится» и предоставит ему сведения о специалистах, способных изготовить хороший замок для сейфа.

Прям очень.

Чтобы просто так вскрыть не получилось.

А он все тянул, раз за разом рассказывая какой-то вздор о том, что искомых замков просто не делают. Лев же у Карла Генриховича сумел раздобыть брошюру, в которой описывались и барабанные кодовые замки, и кнопочные…

— Вы такой грустный, — покачал головой Владимир Иванович, заходя в комнату.

— Думы, дядюшка, думы. Вы понимаете, как начинаю думать, так и улыбаться не могу. Отчего становиться совсем не по себе. Пугаюсь.

— Чего же?

— Мне иногда кажется, что счастливым в нашей жизни может быть только идиот.

— Кто?

— В своем трактате от 1801 году Филипп Пинель назвал врожденное слабоумие идиотией. Во всяком случае, я встречал упоминание этого в журналах, что штудировал по медицине.

— А почему ты так считаешь? Почему счастье видишь лишь для слабоумных?

— Потому что они не замечают своих бед, трудностей и прочих волнительных вещей. Не все из них смогут быть счастливы, но если кто и сможет, то кто-то из них. Хорошо быть кошечкой, хорошо собачкой: где хочу — пописаю, где хочу — покакаю. Они ведь могут себе позволить подобный уровень деградации. А мы — нет.

— Я знавал немало вполне разумных дворян, что вели себя подобным образом.

— Общественная идиотия дворянства? — усмехнулся Лев Николаевич.

— Можно и так сказать, — хохотнул дядюшка.

— Пожалуй, если я напишу такую статью, то…

— Не стоит. — покачал головой Владимир Иванович. — Людям очень не нравится, когда им указывают на их же ошибки.

— А что будет, если на них не указывать?

Дядюшка лишь пожал плечами. И по лицу было видно — обсуждать это не желает. Рассчитывая на то, что при его жизни ничего дурного точно не случится. А что будет потом ему и неважно…

Мария Николаевна красовалась перед огромным зеркалом. То так повернется, то этак, осматривая свой пеньюар.

Тот самый, кружевной, красный.

— И кто же вас до такого надоумил? — тихо спросила великая княжна и, по совместительству, герцогиня Лейхтенбергская.

— Вам все нравится? — постаралась уклониться от ответа Анна Евграфовна.

— Вы не ответили на мой вопрос, — мягко возразила Мария Николаевна.

Владелица модного, хоть и скандального столичного салона, замерла в нерешительности.

Репутация у дочери Николая Павловича была… прямо скажем — сложная, как и ее характер.

Властная и решительная, она привыкла добиваться того, чего желала. Привлекая ради этого любых людей и средства. Чему сильно способствовало положение любимой дочери императора.

В отношениях с мужем…

Здесь скорее ее муж был замужем за ней, ибо она доминировала в отношениях всецело. И если бы не эпоха с ее манерой общения, то Мария Николаевна вполне бы смогла выдать своему супругу «не нервируй меня Муля», ну или как его там звали? Мася? Сейчас же приходилось смягчаться. Люди бы такого отношения не поняли.

Впрочем, она не всегда и не со всеми была такой.

Порой Мария Николаевна блистала и как дама, имея немалый успех среди мужчин. И, по слухам, активно этим пользовалась, рожая своему супругу детей от… хм… помощников. Злые языки так и вообще утверждали, будто бы своему мужу Максимилиану она родила в лучшем случае первое дитя, которое преставилось в детстве.

Было ли это все на самом деле или нет, Анна Евграфовна не знала.

И, что примечательно, знать не хотела…

— Что же вы молчите? — спустя некоторое время произнесла Мария Николаевна, огладив кружевные колготки на бедре. — Вы ведь сами такого не носите. Назовите имя. Кто это придумал?

— Мария Николаевна, а разве это так важно?

— Вы действительно хотите, чтобы я расстроилась? — холодно усмехнулась герцогиня, а потом рявкнула: — Имя!

Анна Евграфовна вздрогнула, побледнела, осознавая последствия своего упрямства, и выпалила:

— Лев Николаевич Толстой.

— Это не тот ли, что мелькал в историях с булавками, какой-то новой краской и в том скандале с Остроградским?

— Он самый, Мария Николаевна.

— А то, чем вы занимаетесь, это чья выдумка?

— Его же. Он старается хранить в этом деле инкогнито. Все ж вы понимаете — репутация.

— Что-то еще?

— Новомодные кондомы «Парламент» — это тоже его рук дело, если так можно выразиться.

— Сколько же ему лет?

— Он довольно юн, Мария Николаевна. Хотя рослый, зрелый видом, а умом так и вообще — намного старше своих лет. Рядом с ним можно легко обмануться. Я, порой, когда мы общались, видела в нем зрелого мужа немалых лет. Только слегка озорного. Лев Николаевич любит пошутить и порой так, что хоть стой, хоть падай.

— Например? Расскажите что-нибудь.

— Мне, признаться, трудно вспомнить приличную его шутку. Он, порой, бывает очень… пошлый.

— Ну так пошлую и расскажите. Ну же, смелее. Здесь нет мужчин, перед которыми мы могли бы стесняться.

— Хм… ну-с извольте. Зашла как-то девица в церковь. Подошла исповедоваться и говорит: «Отче, я согрешила мужчиной, я такое творила, что стыдно и рассказать.» На что священник ей отвечает: «Не можете рассказать? Так показывайте, показывайте…»

[1] При Николае I выпускалась 5-рублевая золотая монета, имеющая примерно 6 грамм чистого золота, то есть, 1.2 грамма на рубль. В первой половине июня 2025 года грамм золота стоил округлено 8400 рублей. Разница составила 7000 раз. То есть, 1500 рублей в 1843 году примерно равны 10,5 миллионам в 2025 году по золотому эквиваленту.

[2] Бочка как мера содержала 491,976 л. 8 бочек, соответственно, 3935,808 л. Таким образом, за эту краску выручили 7870 рублей не считая издержек.

[3] Каучук в эти годы возили в брикетах по 50–100 фунтов, продавая в России по цене 5–8 рублей за фунт. Лев купил 50-фунтовый брикет (22,68 кг) за 400 рублей.