Джо Стил

III

По убеждению Майка обед в «Чоп Суи от Хоп Синга^[21]» был похож на встречу на нейтральной территории. Стелла Морандини рассмеялась, когда он произнёс эту мысль вслух.

— Ты прав, — сказала она. — Никаких спагетти, никаких равиоли, но также и никакой говядины с бобами, капусты и картошки.

— Ну, вот, детка, — Майк кивнул. — У них тут есть какая-то лапша, так что ты вырываешься вперёд.

— Лапша, политая этим, как там его? Соевым соусом? Брось, Майк — это не по-итальянски.

Стелла была невысокой тощей девчонкой, чуть выше полутора метров ростом. Впрочем, она не стеснялась высказывать то, что думала. Именно эта черта и привлекала в ней Майка. Он и сам этого никогда не стеснялся.

Её родители приехали из Старого Света. Они хотели, чтобы она связала себя узами брака с каким-нибудь крестьянином, желательно из той же деревушки южнее Неаполя, из которой приехали они сами. Как и Майку, Стелле плохо удавалось делать то, что от неё хотят другие.

Его старики практически с той же степенью отвращения относились к тому, что он встречается с итальяшкой, как её смотрели на то, что она встречается с голозадым ирландцем. Отвращение их не было столь сильным, поскольку они прожили в Штатах на пару поколений дольше, а также потому что невеста Чарли была еврейкой. Вот от этого они по-настоящему бухтели.

Стелла отпила чай из забавной крошечной кружечки без ручки, которыми пользовались в китайских едальнях. Нельзя сказать, что сама она не была знакома с «пейсатыми». Она трудилась секретарём в театральном букинг-агенстве, и почти все, с кем она работала, были евреями. Она почти не говорила на идише, но знала достаточно, чтобы понимать в порядке самообороны.

Майк подозвал официанта.

— Можно нам ещё жареных креветок, пожалуйста? — попросил он.

— Разумеется.

Официант не был китайцем. Он был высоким, светловолосым, тощим, как соломинка и шепелявым. Косоглазый он там или нет, но официантом он был хорошим. Он поспешил на кухню и вернулся до того, как они успели положить меню.

Едва он принёс заказ, как в «Хоп Синг» зашли Чарли и Эсфирь Полгар. Майк и Стелла помахали им руками. Его брат и уже практически невестка сели за стол рядом с ними. У Эсфири были рыжие волнистые волосы и острый подбородок. Родители привезли её в Америку из Будапешта, когда она была ещё совсем девочкой, всего за несколько месяцев до начала Великой войны.

Она сразу же взялась за жареную креветку. Чарли схватил вторую.

— Какая спешка! — в притворном негодовании воскликнул Майк.

— Ага. — Стелла указала пальцем в сторону Эсфири. — Они же даже не кошерные.

— Они вкусные, этого достаточно, — ответила на это Эсфирь.

— Нам потребуется ещё парочка жареных креветок, — обратился Майк к официанту. — Ещё один заварник с чаем, а также ещё чоп-суи. — Он посмотрел на брата. — Если только ты не сможешь приготовить ужин из наших объедков^[22]. Вот, что бывает, когда опаздываешь.

— Мы едим, а вы смотрите, такое было пожелание, — ответил Чарли. — И вообще, нам это всё равно.

Официант вновь поспешил на кухню. При ходьбе он активно двигал бёдрами. Если не будет осторожен, отдел нравов однажды свалится ему на голову, подобно тонне кирпичей. Этот парень не так уж и плох — он не из тех педрил, которые надоедают нормальным людям, в надежде, что те разделят их увлечения. И поскольку он так не поступал, Майк решил жить сам, и не мешать жить другим.

— С нашей последней встречи произошло не сказать, что много событий, — сказал Чарли. Улыбка коснулась лишь одной стороны его рта. — Практически ничего.

— Джо Стила выдвинули кандидатом? Рузвельт обратился в дым? Ага, совсем ничего, — сказал Майк.

— Ты забыл, что Гарнеру предложили кресло вице-президента, — сказал Чарли.

— Мм, кажется, да, забыл, — сказал Майк после недолгих раздумий. — А ты бы не забыл?

— Мальчики, вы ужасны, — сказала Эсфирь. — Особенно вы ужасны, когда вместе, потому что постоянно пытаетесь друг друга подколоть.

— Раз уж вы оба здесь, хочу кое о чём вас спросить, — сказала Стелла. — Губернаторский особняк сгорел дотла почти мгновенно, как считаете, это несчастный случай?

— Я там был, но до сих пор не могу сказать с уверенностью. Равно как и инспектор по поджогам, а он на таких делах собаку съел, — ответил Майк. — Поскольку доказательств нет ни у кого, полагаю, Джо Стил освобождён от подозрений. И Герберт Гувер тоже, раз уж мы говорим о тех, кто мог желать смерти Рузвельту.

Он взглянул через стол на своего брата. Стелла и Эсфирь также смотрели на Чарли. Тот молчал. Он опустил взгляд на крошки и пятна жира на тарелке, где только что лежали жареные креветки. Тишина уже начала казаться неуютной. Наконец, Эсфирь заметила:

— Чарли, ты ничего не говоришь.

— Знаю, — отозвался тот.

— Почему же?

Он ещё какое-то время продолжал ничего не говорить, или не собирался говорить — зависит от того, как сформулировать. Затем он, видимо, передумал, и пошевелился, чтобы закурить. После этого он ответил:

— Потому что меня могут подслушать. Я не знаю этих людей, и не доверяю им. Может, после обеда подыщем более уютное местечко, более тихое. А потом… — Его голос стих.

— Ты, действительно, считаешь, что это имеет какое-то значение, когда тебя подслушивают те, кого ты не знаешь? — спросила Стелла.

— Да, — недовольно выплюнул Чарли.

Ответить на это было, похоже, нечего. Майк даже не попытался ничего сказать. Он наблюдал, как брат поглощает еду, как он сам сделал совсем недавно. Эсфирь ела более спокойно. Когда они закончили, Майк бросил на стол полтора доллара с мелочью. Обе пары вместе вышли из «Хоп Синг».

— Куда теперь? — поинтересовалась Стелла.

— Обратно ко мне, — тоном, не терпящим возражений, заявил Майк. — Так ближе всего. К тому же, у меня там нет никаких шпионов.

— Уж надеюсь их нет… — ответил Чарли. Майк промолчал: комментарий был из тех, что либо ты принимаешь, либо будешь втянут в спор, а это никак не соответствовало тому, что он действительно хотел услышать.

Вилидж это… Вилидж. На ящике из-под мыла стоял какой-то «красный» и вещал толпе, состоящей из трёх забулдыг, проститутки и зевающего копа, которому было слишком лень угнетать пролетариев. На стенах и заборах, словно поганки, разрослись плакаты в поддержку Джо Стила и Нормана Томаса. Сторонники Герберта Гувера в этой части города свои плакаты не развешивали. Они приберегли их для тех мест, где их прочтут, прежде чем сорвать.

Под уличным фонарём стояла бедно одетая женщина, которая, вместо того, чтобы торговать своим телом, выставила на продажу какой-то личный скарб. Майк подумал, что это неплохая идея. Она получит больше за книги, безделушки и серебряные тарелки, чем за своё усталое тощее тело, а поутру ей не захочется резать себе запястья.

Квартира Майка была тесна даже для одного. Четверо создавали здесь ощущение клаустрофобии, особенно, когда трое из присутствующих закуривали. Майку было плевать. У него нашлась бутылка самогона, который притворялся бурбоном. Это было не так, но в голову ударяло. Он щедро разлил по четырём разнокалиберным стаканам, добавил льда и раздал.

— Ну, давай, — пролаял он брату.

Брат дал.

— Доказать я нихрена не могу, — закончил Чарли. — Я не знаю, ни с кем разговаривал Винс Скрябин, ни где этот парень находился, ни что Винс говорил ему, если вообще говорил. Я ничего не знаю, но вопросы у меня есть.

В один глоток он допил пойло, затем удивлённо посмотрел на стакан.

— Иисус милосердный! Что за мерзость! А, ну-ка, налей ещё, а?

Майк передал ему ещё один стакан. У него тоже уже кружилась голова, хотя скорее, от услышанного, чем от дрянного виски.

— Давай, уточним, — сказал он. — Скрябин куда-то звонил… кому-то. Он сказал, с чем-то разобраться сегодня же, иначе потом будет поздно. И той же ночью губернаторский особняк сгорел.

— Примерно так, да, — согласился Чарли.

Майк налил себе ещё. Ему это было нужно, неважно, насколько сильно эта дрянь ударила ему в голову.

Стелла и Эсфирь таращились на Чарли. Майк догадался, что до сего момента Чарли ничего не рассказывал Эсфири.

— Мальчики, у вас на руках самая крупная история со времен Бута и Линкольна^[23], - сказала та. — Возможно, с того времени, как Аарон Бёрр застрелил Гамильтона^[24]. Она буквально у вас в руках.

— Я не виноват, — сказал Майк. — Я сам её только что услышал.

— Не знаю, что именно у нас на руках, — сказал Чарли. — Возможно яйцо. Возможно, китайская пустышка, и из неё ничего не проклюнется. Я могу лишь доказать, что у Скрябина в Калифорнии есть букмекер, который его разозлил. — Он вновь от души отпил из стакана. — Я говорил, что его называют Молоток Винс?

— Крутой парень, значит? — сказала Стелла.

Чарли покачал головой.

— Выглядит он как хиленький бухгалтер. Будь он здоровяком, с такой кличкой, мало бы никому не показалось. Но тощий коротышка, вроде Скрябина? Если такого как он называют Молотком, можно ставить что угодно на то, что он в десять раз хуже любого тяжеловеса.

— Ты напуган, — с вопросительной интонацией произнёс Майк.

— Да уж точно! — воскликнул его брат. — Если б ты хоть раз имел дела со Скрябиным, тоже испугался бы. Если я напишу заметку, в которой расскажу, что он сделал то-то и то-то, потому что ему приказал Джо Стил, мне не поздоровится, если он явится за мной, потому что я был неправ. Если же он придёт за мной, потому что я прав… Если дела пойдут таким образом, разделите с Эсфирью мою страховку жизни пополам.

— Не нужна мне твоя страховка жизни! — воскликнула Эсфирь.

— Мне тоже, — сказал Майк.

— Мне бы она тоже не понадобилась. Там всего лишь по пятнадцать баксов на каждого из вас, ребята, — сказал Чарли. — Но дела нынче такие. Джо Стил станет следующим президентом, если только в него молния не ударит, или что-то в этом роде. По крайней мере, такая вероятность существует, потому что он поджарил Франклина и Элеонор, словно кусок свинины.

Стелла передала Майку свой стакан.

— Налей мне ещё.

Эсфирь тоже протянула свой.

Они прикончили эту бутылку, а затем ещё одну, которая утверждала, что в ней скотч. Наутро Майк чувствовал себя отвратительно, и похмелье было не самой важной причиной.

Первый четверг после первого понедельника ноября. Чарли гадал, зачем и почему отцы-основатели выбрали для проведения выборов именно эту дату. Большую часть времени с окончания Гражданской войны, Америка оставалась в руках республиканцев. Раньше. Судя по всем признакам, более этому не бывать. Участки на востоке уже закрылись. Почти повсюду лидировал Джо Стил и демократы. Они побеждали в штатах, где не выигрывали от самого начала времён. И не только лишь один Джо Стил бил Герберта Гувера. За Стилом шли попутчики.

Конгресс с приходом Гувера четыре года назад состоял, в Палате Представителей, из 270 республиканцев и всего лишь 165 демократов и представителей Фермерско-Рабочей Партии^[25], а в Сенате — из пятидесяти шести республиканцев и сорока демократов и фермеро-рабочих. Спустя два года после начала Депрессии, Сенат был поделен поровну, в то время как демократы со своими союзниками из Миннесоты имели ничтожный перевес в один голос в Палате представителей..

Сейчас же… Разумеется, подсчитаны были далеко не все голоса. Но всё складывалось так, что в Палате представителей демократы и фермеро-рабочие будут иметь перевес в два к одному, а то и три к одному. Преимущество в Сенате будет не столь огромным. В этом году переизбирался лишь один сенатор из трёх. Впрочем, большинство они получат, причём немалое.

Поэтому победная вечеринка в Мемориальном зале Фресно развернулась на полную катушку. Зал, который был воздвигнут в память жертв Великой войны, был практически с иголочки — его только-только открыли в этом же году. Здание было бетонным и современным, угловатым, с уважительным кивком в адрес классического стиля в виде колонн, воздвигнутых у центрального входа. Для города с населением чуть более 50000, здание было громадным — оно занимало целый квартал.

На балконе первого яруса зала находился окружной исторический музей Фресно. Чарли не заметил, чтобы туда текли толпы. В основном, туда заворачивали милующиеся парочки. Он не был до конца уверен, но держал бы пари на то, что они были более заинтересованы в уединении, нежели в осмотре инструментов золотодобытчика семидесятипятилетней давности.

На первом этаже, ансамбль, который, кажется, целиком состоял из армян, играл джаз. Не было похоже, что музыка была родом прямиком с Бурбон-стрит^[26]. Чарли гадал, что бы об этом подумали цветные парни из Нового Орлеана. Мало хорошего, решил он. Однако музыканты старались изо всех сил, а работники, что вели эту кампанию, и сейчас выплясывали на ковре, не жаловались.

Причиной тому, вероятно, служили полдюжины чаш с пуншем. Джо Стил говорил, что желал бы отменить Восемнадцатую поправку^[27]. Сухой закон уже находился в процессе отмены, но формально продолжал действовать. В пунш, в чисто косметических пропорциях добавили фруктовый сок. С ним или без него, но этот пунш был достаточно крепок, чтобы завести автомобильный двигатель.

К микрофону подошёл сенатор от демократического штата, чтобы объявить о победе на выборах в Конгресс в штате Колорадо. Те, кто пришёл по политическим мотивам, а не только повеселиться, радостно закричали. Остальные продолжали пить и танцевать.

Через несколько минут к микрофону подошёл ещё один калифорнийский политик.

— Леди и джентльмены! — выкрикнул он. — Леди и джентльмены! — Кричал он так, словно объявлял открытие пятничного вечера боксёрских боев. — Леди и джентльмены, для меня честь и почёт представить вам избранного вице-президента Соединённых Штатов Джона Нэнса Гарнера от великого штата Техас!

Когда Гарнер поднимался к микрофону, закричало ещё больше людей. Контроль техасской делегации подарил ему второе место в строю, пусть даже он и не смог выторговать себе путь до самого верха. Его пухлый красный нос говорил о том, что далеко не все рассказы о его пьянстве являлись лживыми домыслами его противников.

У него были крупные бугрящиеся мышцами руки, руки, которые свидетельствовали о том, что этот человек всю жизнь тяжело работал. Сейчас они были триумфально вскинуты.

— Друзья, мы попробовали и у нас получилось! — выкрикнул он. Местечковый акцент у него был тягучий, словно соус для барбекю. — Герберт Гувер может уходить и делать всё, что ему вздумается, потому что с Америкой он уже ничего сделать не сможет!

Вот теперь он получил настоящую овацию, в которой нежился, словно старая черепаха с мягким панцирем, греющаяся на скале в лучах солнца.

— Теперь мы будем делать с Америкой, что захотим! — выкрикнул кто-то, принявший на грудь немалую дозу спиртного.

— Точно! — начал Гарнер. Затем он одумался и помотал головой. — Не, к чертям собачьим! Мы будем служить Америке, а не крутить ею. Погодите и сами увидите, ребята. Вы не узнаете эти места, когда в дело вступит Джо Стил.

Толпа продолжала его славить, хотя слова можно было истолковать двояко. Словно по волшебству рядом с Чарли материализовался Стас Микоян.

— Скоро Джо Стил скажет пару слов, — сказал он. — Он избавит всех от того дурного послевкусия, что осталось от этого старого пьяного дурня.

— Когда побеждаешь с таким отрывом, никакого дурного послевкусия быть не может, — сказал Чарли.

Он не мог спрашивать Микояна о скоропостижной кончине Франклина Рузвельта. Он был убеждён, что Микоян ничего не знал. Знавший о подобных вещах не мог выглядеть столь бледно на съезде в июле.

Чарли огляделся в поисках Винса Скрябина. Молотка Джо Стила ему обнаружить не удалось. Если спросить об этом Скрябина, можно получить весьма интересный ответ. Либо это окажется самой последней глупостью, которую Чарли совершит в своей жизни. Отсутствие его в поле зрения могло оказаться скорее хорошим знаком, нежели дурным.

«Либо я всё навыдумывал, сочиняя то, чего не было». Чарли пытался убедить себя в этом с самого съезда. В лучшие времена у него почти получалось. В не самые лучшие, ничего не выходило. В дурные времена он убеждал себя, что всё это не будет иметь никакого значения, когда Джо Стил принесёт присягу. Теперь же приходилось надеяться, что он прав.

Майк Салливан стоял на лужайке у Белого Дома, в ожидании, когда Герберт Гувер и Джо Стил выйдут наружу и отправятся на инаугурацию президента. Было почти тепло, стояла почти весна — 4 марта 1933 года. Лужайка всё ещё выглядела по-зимнему бурой; сквозь увядшие стебли проглядывало лишь несколько пучков молодой травы.

Это был последний раз, когда президент вступал в должность, спустя пять месяцев после избрания. Штаты только что ратифицировали Двадцатую поправку. Отныне днём инаугурации станет 20 января. Да, зимой, но в Вашингтоне это не так уж и страшно. С появлением телефонов и радио, с появлением поездов, автомобилей и даже самолётов, дела шли гораздо быстрее, чем в те времена, когда отцы-основатели подписали конституцию.

Военный оркестр заиграл национальный гимн. Словно во время бейсбольного матча, Майк снял шляпу и приложил её к сердцу. В украшенном колоннами фасаде Белого дома открылась дверь. Оттуда плечом к плечу вышли президент действующий и президент избранный.

Здоровяк Гувер был на несколько сантиметров выше Джо Стила. Он не так уж сильно возвышался над победителем, как этого ожидал Майк. Неужели Джо Стил надел обувь на высокой подошве? Если так, обувь у него хорошая: Майк не смог разобраться с первого взгляда, как это было с обычными высокими ботинками.

Другая вещь, которая делала Гувера выше — чёрный шёлковый цилиндр. Также на нём был белый галстук и фрак. Он был похож на главу Союзников, диктующего Германии условия мира в Версале в 1919 году. Он с равной степенью мог быть похож и на лидера европейских дипломатов, сорока годами ранее торговавшихся за Берлинский договор между Россией и Турцией.

По сравнению с ним Джо Стил был, вне всякого сомнения, выходцем из двадцатого века, а не из девятнадцатого. Да, на нём был чёрный костюм и белая рубашка, но одежда была такой, какую мог легко надеть преуспевающий фармацевт, отправляющийся на званый ужин. Воротник рубашки был стояче-отложным, а не классической стойкой с торчащими крылышками уголков. Да, на Джо был повязан строгий чёрный галстук, вместо забавной белой «бабочки». А на голове он носил не цилиндр, и даже не шляпу-федору, а твидовую кепку с рисунком в «ёлочку».

Одеяние Гувера говорило: «Я важен. У меня есть деньги. Я указываю людям, что делать». Однако одежда Джо Стила несла иное послание, и доносила его чётко и ясно. Его костюм говорил: «Я обычный парень. И приоделся я, потому что так надо». Кепка же добавляла: «Но всё равно я не считаю, что всё это так уж важно».

Все вокруг Майка разом охнули, увидев, во что разоделся новый президент.

— Стыдоба! — произнёс один.

— Нет у него никакого стыда, — ответил ему другой.

Майк хихикнул про себя. Если эти двое репортёров не были старорежимными республиканцами откуда-нибудь из Филадельфии или из Бостона, то он очень удивится. Когда люди, подобные им, умудряются заметить, что мир вокруг них изменился, им, как и королеве Виктории, «не смешно».

Впрочем, королева Виктория уже давным-давно мертва. Майк гадал, сумели ли эти твердокаменные (и каменноголовые) республиканцы заметить этот факт.

Фотографы защёлкали камерами. Начали хлопать вспышки. Джо Стил вежливо коснулся козырька своей непристойной кепки. Гувер выглядел так, словно съел лимон. С ноября он так выглядел на всех фото, что попадались Майку.

Позади мужчин появились их жёны. Лу Гувер была единственной женщиной, учившейся геологии в Стэнфорде в то время, когда там учился Герберт Гувер. И спустя сорок лет она оставалась привлекательной женщиной и носила платье, в котором, возможно, встречала королевскую чету Англии^[28]. Бетти Стил была одета в платье, казалось, сошедшее со страниц каталога «Монтгомери-Уорд», с самых лучших его страниц, и всё же… любая женщина средних лет из среднего класса и с толикой вкуса могла бы выбрать и позволить себе купить это платье.

Она выглядела не столь счастливой, как могла бы. Насколько Чарли было известно, для неё это обычное дело. Они с Джо потеряли двоих детей от дифтерии, с разницей всего в несколько дней, и больше детей у них не было. После этого он все силы отдал политике. У неё, кажется, сил не осталось совсем.

Для потомков было сделано ещё несколько фотоснимков первых леди. Никто возле Майка не стал насмехаться над одеждой Бетти Стил. Всё людское негодование досталось её мужу.

Обе президентские четы прошли к длинном автомобилю с открытым верхом, дабы на нём отправиться на церемонию принесения присяги на Национальной Аллее. Репортёры и фотографы разбежались по машинам, которые проследуют за шикарным лимузином на официальную инаугурацию. Мест никто не бронировал; Майку эта погрузка напомнила схватку в регби. Ему удалось урвать себе место рядом с водителем в «Форде», модели «А». Он чувствовал себя сардиной в банке, но, по крайней мере, он доедет.

От костров в парке Лафайет, что через улицу от Белого дома, шёл дым. Там встали лагерем те, кому больше негде было жить. Никаких сомнений в том, что они надеялись навести президента на кое какие мысли, когда тот будет выглядывать в окно. Судя по тому, что Гувер делал в течение всего своего неудачного срока, в ту сторону он он выглядывал нечасто.

Около Аллеи стояла лагерем Бонусная армия^[29], пока Гувер не приказал генералу МакАртуру её разогнать. Тот и разогнал, огнём, штыками и слезоточивым газом. Все, кто не имел достаточно средств к существованию, сочувствовали беспомощным жертвам, а не их угнетателям в форме. Гувер, казалось, делал всё возможное, чтобы поглубже вырыть себе политическую могилу и прыгнуть в неё.

«А как же Рузвельт?» — в тысячный раз подумал Майк. Инспектор по поджогам не сказал, что губернаторскому особняку помогли загореться. Не сказал он и обратного. Он сказал, что доказать он ничего не может. Чарли попытался раздобыть телефонные записи, посмотреть, не разговаривал ли Винс Скрябин тем утром с кем-то в Олбани. Неважно, сколько наличности ему пришлось потратить, успеха он не снискал. Те записи «были недоступны». Кто-то сделал так, чтобы они исчезли? Если так, никто в этом не признается. Мёртвый тупик в деле мёртвого Рузвельта.

Вдоль улицы выстроились толпы, посмотреть, как едет новый хозяин Белого дома. В толпе находились юристы и переговорщики, которые обслуживали Конгресс, и которых Конгресс всегда обслуживал. В Вашингтоне, как и везде, дело решали деньги. По правде сказать, в Вашингтоне, по сравнению с другими местами, деньги решали гораздо больше.

Майк легко узнавал таких людей. Большинство из них не были одеты столь же экстравагантно, как Герберт и Лу Гуверы. Не были, но могли бы. Качество стрижки, покрой одежды, блеск настоящего золота, когда кто-нибудь оттягивал манжету… Майк отлично всё подмечал.

Большинство же тех, кто пришёл посмотреть на присягу Джо Стила, были обычными людьми, от которых зависела жизнь Вашингтона. Мясники, пекари, официантки, секретари, оформители вывесок и тортов, домохозяйки — эти люди были в силе. По причине субботы, многие взяли с собой детей, дабы те могли сказать, что когда-то видели президента.

В толпе было несколько цветных. В Вашингтоне было немало цветных, но большинство из них были ещё беднее белых. Они убирались в домах успешных белых, и заботились об их детях. На этих тротуарах законы Джима Кроу^[30] не действовали. Чернокожие могли смешиваться с толпой тех, кто считал себя лучше, чем они, разумеется, до тех пор, пока они вели себя вежливо.

У немалого числа тех, кто стоял на тротуарах, не было работы. Майк подмечал таких — изношенная одежда, небритые лица, но в наибольшей степени — крепко сжатые рты и встревоженные взгляды. Безработица коснулась и белых и негров. Она принесла своего рода равенство — когда у тебя нет работы, любой, у кого она есть, был лучше тебя. Поднявшийся прилив мог перевернуть все лодки. Отлив, который случился в Америке после краха Уолл-стрит, оставил множество лодок на мели.

Безработные цветные мужчины и женщины смотрели на Джо Стила с какой-то болезненной надеждой в глазах — болезненной ещё и в том числе, что они боялись испытывать эту надежду, и уж тем более, её демонстрировать. Однако Стил отличался от Гувера. Он показал им, что их заботы — это и его заботы, а не просто неприличные звуки из соседней комнаты. Если и это окажется ложью, высока вероятность, что эти люди будут не просто разочарованы. Они будут в ярости.

На временных трибунах Аллеи собрались все подряд — богатые и бедные, белые и цветные. То или иное сооружение давало шанс прожить поденным рабочим. Те же самые работяги, либо какие-то другие, по окончании церемонии всё разберут.

Одна из трибун, та, что по правую сторону от подиума с микрофонами, была занята конгрессменами, членами правительства, судьями Верховного суда и прочими воротилами. Рядом с ней стояла трибуна для репортёров и фотографов. Майк выбрался из модели «А» столь же бесцеремонно, как и забирался внутрь. Себе он нашёл вполне удачное местечко.

На трибуне, в ожидании появления Джо Стила, стоял Чарльз Эванс Хьюз. Верховный судья выглядел даже ещё более старомодным, чем Гувер. Отчасти это было вызвано развевающейся судейской мантией. А отчасти аккуратной ухоженной, но по-прежнему пышной седой бородой. Большинство мужчин, носивших бороды до Великой войны, были уже мертвы, и эта мода умерла вместе с ними. Хьюз со своими бакенбардами пока держался.

Майк потёр собственный гладко выбритый подбородок. На челюсти он нащупал порез. Даже если не резаться, ежедневное бритьё являлось той ещё занозой. Майк задумался, почему бороды вышли из моды.

Возвращаясь к делам, он гадал, о чём думал Чарльз Эванс Хьюз, стоя на трибуне. Верховный судья сам по себе был немалой фигурой. Однако Хьюз сам едва — едва! — не дал президентскую присягу, вместо того, чтобы принимать её у кого-то другого. В ночь выборов 1916, он отправился спать, будучи уверен, что побил Вудро Вильсона. Лишь когда на следующий день из Калифорнии пришли разочаровывающие результаты, он узнал, что проиграл.

С кепкой подмышкой, Джо Стил ловко вбежал на трибуну к Верховному судье.

— Вы готовы принести присягу, господин президент? — спросил Хьюз.

— Да, сэр, готов. — В баритоне Стила не было слышно ни одного местечкового говора, распространенного в Калифорнии, такое отсутствие говора тоже само по себе являлось говором. За этой ровной, общеамериканской речью слышался отголосок, даже не отголосок, а призрак чего-то грубого утробного, что не имело ничего общего с английским.

— Тогда, хорошо. Начнём. Повторяйте за мной: Я… назовите своё полное официальное имя.

— Я, Джозеф Виссарион Стил…

— …торжественно клянусь в том, что буду добросовестно исполнять должность президента Соединённых Штатов Америки и сделаю всё, что в моих силах, дабы сохранять, защищать, и оборонять Конституцию Соединённых Штатов…

Хьюз разбил клятву на несколько отрывков по несколько слов каждый. Джо Стил повторял её фразу за фразой. Когда оба закончили, Хьюз протянул руку.

— Примите мои поздравления, президент Стил!

— Благодарю, господин Верховный судья.

Стил несколько лишних секунд удерживал руку Хьюза в рукопожатии, дабы фотографы могли увековечить сей момент. Со всех сторон их окатило овациями со зрительских трибун. Там же сидел Герберт Гувер, который вежливо хлопал своему победителю, хотя не желал ничего иного, кроме как самому ещё раз принести эту присягу. Демократия — странная и, порой, причудливая штука.

Верховный судья Хьюз спустился с трибуны и занял своё место подле уже бывшего президента. Джо Стил надел кепку обратно на голову, водрузил на нос очки для чтения и какое-то время возился с микрофоном, устанавливая его так, ему было надо. В левой руке он держал карточки с заметками и постоянно косился на них. Но, в основном, он наизусть знал, что хотел сказать.

— Наша страна в беде, — без обиняков начал он. — Вам это известно. Нам всем это известно. Если бы в Соединённых Штатах всё было прекрасно, вы меня не выбрали бы. Когда всё прекрасно, вы не выбираете людей, вроде меня. Вы избираете важных людей, велеречивых людей, людей, вроде президента Гувера и губернатора Рузвельта, да упокоит Господь его душу.

Майк бросил взгляд на Герберта Гувера. Тот хмурился, но он весь день ходил хмурый. Не то, чтобы Джо Стил был неправ. Дело, скорее, в том, он вслух говорил то, о чём человек с более утончёнными манерами умолчал бы.

— Я вырос на ферме неподалёку от Фресно, — продолжал новый президент. — Вот этими руками я работал в полях. Мои родители прибыли в Америку, потому что желали лучшей жизни для самих себя и своих детей, чем в тех местах, где они жили. То же самое могут сказать миллионы людей, что слушают меня в данный момент.

Он взял паузу. С мест, где располагались обычные люди, раздались аплодисменты, и Майк заметил, что их поддержало немалое число репортёров и фотографов. Аплодисменты слышались также и с трибун, занимаемых правительственными чиновниками, однако звучали они тише и неохотнее.

Джо Стил кивнул сам себе, словно произошедшее ничуточку его не удивляло.

— И я зажил лучше, — сказал он. — Я сумел выучиться на юриста и открыть собственную практику. Я говорил то, что считал необходимым о положении дел в моём родном городе. Некоторые считали, что о том, что говорил я, говорить было необходимо. Они уговорили меня пойти работать в городской совет, а потом и в Конгресс, и Фресно отправил меня — меня, сына иммигрантов! — в Вашингтон.

Снова аплодисменты. Некоторые представители и сенаторы были выходцами из народа, однако там, как и везде, старые связи и старые деньги никогда не были лишними.

— Сейчас я смотрю на нашу страну, и понимаю, что всё не так, как во времена моей юности — сказал Стил. — Мы в беде. Живём мы не лучше, чем раньше. Дела наши плохи, и с каждым днём, с каждым месяцем, с каждым годом, они становятся всё хуже. Когда я это увидел, когда я осознал увиденное, именно в этот момент я решил выдвигаться на должность президента. В моём представлении, иначе поступить я не мог. Кто-то должен поправить дела в Соединённых Штатах. Люди, что находились у власти, этим не занимались. Я решил, что именно я и стану тем, кто этим займётся.

Он не был величайшим оратором. Он бы не смог завести Майка и заставить делать всё, что он прикажет. Пару месяцев назад Гитлер дорвался до власти в Германии, по сути, за счёт своей болтовни. Однако уверенности в себе у Джо Стила было не меньше, чем у немецкого диктатора.

И, подобно Гитлеру, он брал бразды правления над страной, которую только что отправили в нокаут. Из-за этого люди на какое-то время выдадут ему кредит доверия.

— При моей администрации у нас будут рабочие места, — сказал Джо Стил. — Труд — это почёт, это слава, доблесть и героизм. Без труда всё остальное падёт. Народ Америки, говорю вам — у нас будут рабочие места!

Очевидно, не у всех, кто сейчас сидел на трибунах, не было работы. Не менее очевидно, что у многих сегодня был выходной. И вновь с мест, где сидели правительственные чиновники, радостные крики раздавались тише и не с таким воодушевлением, чем там, где сидел простой народ.

— Я могу быть груб. Я могу быть жесток. Но я груб и жесток лишь с теми, кто наносит вред жителями нашей великой страны, — сказал Джо Стил. — Каков мой долг? Делать свою работу и бороться за народ. Отступление — не для меня. Я буду делать всё, что будет необходимо.

Что на это сказал бы Франклин Д. Рузвельт? В пользу этого говорило немало конкретных дел. Майк поёжился, хоть на улице и не было холодно.

— Мы будем делать всё необходимое, чтобы вновь поставить Соединённые Штаты на ноги. Ремонт не делается в шёлковых перчатках. — Президент поднял волосатые руки. Он вообще не носил никаких перчаток. Он продолжил: — Те, кто носят шёлковые перчатки, носят их для того, чтобы обкрадывать обычных людей и не оставлять отпечатков пальцев. Когда банки рухнули, они украли народные деньги. Вы когда-нибудь видели голодного банкира? Кто-нибудь хоть когда-нибудь в истории видел голодного банкира? Если мне придётся выбирать между народом и банкирами, я выберу народ. Мы национализируем банки и сохраним народные сбережения.

На этот раз, его едва не смыло с трибуны овациями. После биржевого краха, банки рушились сотнями, нет, тысячами. И каждый раз, когда банк закрывался, вкладчики, державшие в нём деньги, и не успевшие их вовремя вытащить, тонули вместе с ним. Каждый, кто сейчас слушал его, либо сам потерял сбережения, либо знал того, или ту, кто их потерял. В нынешние времена банкиры были одними из самых ненавидимых людей.

Майк взглянул на трибуну с чиновниками. Герберт Гувер качал головой, и он был такой не один. Он не понимал, какую болевую точку затронул Джо Стил. Именно это непонимание и стало основной причиной того, почему его не избрали на второй срок.

Президент Гувер пытался игнорировать надвигающийся ураган, и тот смёл его. Президент Стил попытается его оседлать. Сделать хуже у него вряд ли получится. Но Майк боялся, что и лучше сделать ему не удастся.