Джо Стил

II

Они остаются там, в Чикаго. Они голосовали уже более пятидесяти раз. Стоило задаться вопросом, составили ли демократы своё завещание. Они утверждали, что справляются лучше, чем Республиканская партия. Учитывая, насколько серьёзной оказалась Депрессия, не было похоже, что это прыжок на рекорд. Но если они не смогут даже договориться о выдвижении своего кандидата, задумывался ли кто-нибудь, какую работу им пришлось проделать, прежде чем положить потные ладони на рулевое колесо?

Некоторые, возможно, скажут, что да. Герберт Гувер точно скажет, громко и во всеуслышание, словно, он знает каково это. Но, кто станет верить Гуверу после того, как в Чёрный вторник^[14] Уолл-стрит врезалась в айсберг и затонула? Майк Салливан точно не станет. Да и мало кто станет.

Поэтому он оставался в Олбани, продолжая писать для «Пост» статьи о Рузвельте. Похоже, здесь собрались репортёры из газет доброй половины страны. Они заполонили гостиницы и пансионаты. Они теснились в различных ресторанах и условно незаконных салунах. Они ходили друг за другом, надеясь, что уж у него-то найдётся что-нибудь вкусненькое. Они врали друг другу за игрой в карты или в парикмахерских.

Рузвельт стеснялся этого набега. За исключением появления на пресс-конференциях, он сидел взаперти вместе с Элеонор на втором этаже, то есть, в жилой зоне резиденции губернатора штата. По мнению Майка, сидеть взаперти с Элеонор Рузвельт на расстоянии вытянутой руки было хуже смерти. Раз уж ты решил отгородиться от всех, не лучше ли в компанию себе брать кого-нибудь помилее?

Будь он в Нью-Йорке, то сходил бы на игру «Янкис», «Джайентс» или «Доджерс»^[15] (строго говоря, «Джайентс» в городе не было). Здесь же, «Олбани Сенаторс» из Восточной лиги принимали «Нью-Хэйвен Профс» на стадионе «Хокинс», что на Бродвее поселения Менандс в паре миль от центра Олбани. Цены за билеты варьировались от полудоллара за места на галёрке, до доллара и десяти центов за самые лучшие.

Тем вечером Майк отправился на игру. Стадион «Хокинс» обладал тем, чего не имели ни стадион «Янкис», ни «Поло Граундс», ни «Эббетс Филд». Они играли в свете огней Олбани (ну, Менандса). В высшую лигу их не брали. То была первая ночная игра в жизни Майка.

Народу набралось около четырёх тысяч — не так уж мало для игры в межсезонье между командами класса «А», проходящей чёрте где. Даже «Джайентс» из второго дивизиона столько не собирали. Они были настолько убогими, что Джон Макгроу был вынужден завершить карьеру после тридцати лет, проведенных у кормила этого клуба.

«Нью-Хэйвен» выиграл 6–4, отправив местных фанатов по домам в разочаровании. Майк не испытывал симпатий ни к одной команде. Ночная игра сама по себе являлась аттракционом. Выйдя со стадиона, он взглянул на часы. Половина одиннадцатого. Если он пройдёт по Бродвею, то в начале двенадцатого уже будет в отеле. В фойе имелось радио. Майк сможет немного послушать о кровопролитиях в Чикаго. Если там выдвинут Рузвельта, завтра утром кандидат выступит с заявлением.

Он уже был почти около отеля — строго говоря, чуть южнее Капитолия штата, — когда мимо пронеслись пожарные машины, ревя сиренами, словно проклятые души. Мимо него одна за другой проехали три длинных красных автомобиля, лампы на их крышах разгоняли проезжавшие машины. По пятам за пожарными мчались черно-белые полицейские авто.

Слышал он не только вой пожарных сирен. В Олбани имелось четыре пожарных машины, это без сомнений. И также, без всяких сомнений, Майк заметил впереди пламя, чуть подальше от Гудзона, где находился он сам. Майк побежал. Это была не та тема, о которой он приехал писать, но это не означало, что она не может оказаться важной.

В сторону пожара бежало много народу.

— Это разве не резиденция? — спросил один человек у другого.

— Похоже, она, — ответил тот.

— Какая резиденция? — спросил Майк, тяжело дыша.

Поговаривают, сигареты плохо сказываются на дыхании. В кои-то веки, это оказалось правдой.

— Резиденция губернатора, резиденция Рузвельта, — едва ли не в один голос произнесли эти двое. Один добавил: — Уже до второго этажа добралось. Как же он будет выбираться?

— Господи Боже! — Майк перекрестился. Он уже и забыл, когда посещал мессу, или исповедовался, но, порой, вбитые с детства вещи всплывали в самые странные моменты жизни.

— Ага, но разве это всё не испортит? — сказал один из бежавших рядом.

— Только игру в бридж, придется удваивать или утраивать ставки, — вставил другой.

Резиденцию губернатора окружала благоустроенная территория, отчего та находилась чуть в стороне от улицы. Несколько деревьев, находившихся рядом с особняком, также были объяты пламенем. Однако само двухэтажное здание полыхало уже целиком. Майк не мог прибежать позднее чем через десять минут с того момента, как завыли первые сирены. Всё равно, особняк горел. Все, кто это видел, понимали, что довольно скоро он сгорит дотла. Изо всех окон вырывалось пламя выше человеческого роста.

На фоне огня пожарные машины уже не производили внушительного впечатления. А струи воды, которой пожарные заливали пламя, казались тоньше, чем следовало. Присмотревшись, Майк понял, что ему не показалось. Он принялся протискиваться сквозь толпу, пока не оказался рядом с крупным парнем, одетым в защитный костюм и каску с длинным резиновым козырьком.

— Может, надо дать больше давления? — выкрикнул он.

— Где-нибудь в другом месте, можно, но не здесь, — ответил пожарный. — Не забывай, тут всё такое же старое, как эти холмы. Его построили ещё в Гражданскую. Готов спорить, изначально тут даже канализации не было — только умывальники, сортиры во дворе, да колодец, испить оттуда тифозной воды. Сюда даже газ провели значительно позже. А электричество? — Он протёр лоб тыльной стороной ладони.

Майк тоже обратил на это внимание, когда приходил на пресс-конференцию Рузвельта.

— Думаете, из-за этого и начался пожар? — спросил он.

— Не знаю. Как бы он ни начался, шороху он наделает, правда? — Пожарный пожал широкими плечами. — Я не собираюсь выяснять, из-за чего загорелось. Я просто его тушу. Что, как да почему будут выяснять парни из службы поджогов.

— Думаете, это был поджог? — насел на него Майк.

— Не знаю, — повторил пожарный. — Когда пожар такой крупный, мы вообще не лезем, будь это хоть пустые офисы, хоть губернаторская резиденция.

— Там, кто-нибудь… сгорел?

Пожарный поморщился, глядя на Майка, словно тот задал, ну, совсем уж дурацкий вопрос. Возможно, так и было, поскольку он ответил:

— Выбралась горничная, да повар-ниггер разбил окно и вылетел оттуда с горящими штанами. Остальные же, кто остался… Помилуй, Господи, их души, вот и всё, что я могу сказать. — Он тоже перекрестился, как совсем недавно Майк.

— Господи Боже. — Эти слова стали для него, словно удар поддых. — Там же внутри Рузвельт, да? И Франклин и Элеонор?

— Ага, так нам и сказали, когда мы подъехали. — Пожарный кивнул. — Если они там, их поиски займут какое-то время, пока разгребут всё это горящее дерьмо, пардон за мой французский. Даже если мы их найдём, они уже превратятся в угли. Уж, прости, но это так. Хоронить особо нечего будет.

«Не славить пришёл я Цезаря, а хоронить» — прозвучали в голове Майка строки Шекспира^[16]. Ну, Рузвельту уже никогда не стать Цезарем.

— Я не думал о том, чтобы хоронить их, — вслух произнёс Майк, что было правдой лишь отчасти. — Я думал о том, кто же теперь будет выдвинут от демократов?

И вновь пожарный взглянул на него так, словно Майк был законченным дебилом.

— Джо Стил, — сказал он. — А кто ещё остаётся?

Если ставить вопрос таким образом, то ответ очевиден. С уходом Франклина Д. Рузвельта со сцены, никого больше не остаётся, совсем никого.

Движение от одного голосования к другому на чикагском стадионе напоминало Чарли Салливану Западный фронт в 1918 году. День ото дня особых изменений не заметно, но в итоге оказывалось, что французы, англичане и американцы всегда продвигались вперед, а ребята кайзера всегда отступали. Рано или поздно, тонкий ручеёк превращался в потоп, и отступление перерастало в бегство. И это «поздно» всё больше и больше было похоже на «рано».

Чарли был свидетелем того момента, когда всё переменилось. В зал заседания со скоростью, которой позавидовал бы олимпийский спринтер, ворвался веснушчатый паренёк. Он бросился к делегации Нью-Йорка, прямо к Большому Джиму Фэрли.

Фэрли обхватил голову руками и принялся вертеться на одном месте в оперном жесте отчаяния. Мучительный рёв, который он издал, также мог происходить прямиком из оперы. Он спросил о чём-то у паренька. Ответ вынудил его вновь завертеться на месте.

В следующем его выкрике прозвучали слова:

— Господин председатель! Господин председатель!

Секретарь в…дцатый раз перечитывал список, но председатель указал ему остановиться.

— Председатель даёт слово многоуважаемому делегату из Нью-Йорка.

— Благодарю, господин председатель, я…

Подбородок Джима Фэрли опустился на грудь. Голос у него сорвался. Какое-то мгновение Чарли думал, что он не сможет продолжать. Однако, взяв себя в руки, Фэрли продолжил:

— Господин председатель, беру на себя весьма прискорбную обязанность доложить вам и всему съезду, что губернатор Рузвельт и миссис Рузвельт погибли при пожаре в губернаторском особняке в Олбани. Губернатор, конечно же, был прикован к инвалидному креслу и не имел возможности спастись из огня.

Делегаты в зале и зеваки на трибунах разразились криками ужаса. Чарли попытался представить последние мгновения жизни Рузвельта, пойманного в западню кресла, пока пламя охватывало его. Он поёжился и пожалел, что вообще подумал об этом. Единственно, на что тут можно было надеяться, это что смерть пришла быстро.

Стас Микоян и Лазар Каган находились вместе с калифорнийской делегацией. Они выглядели столь же шокированными и ошеломлёнными, как и все прочие в зале, невзирая на то, какого кандидата они поддерживали. Сам Микоян стал белым, словно бумажный лист, и закачался на месте. Подобно большинству в зале и на трибунах, он перекрестился. Чарли, обладавший репортёрским даром подмечать бесполезные детали, заметил, что крестился он справа налево, а не слева направо, как католики.

Чарли оглядел зал в поисках Винса Скрябина. Он не сумел обнаружить ещё одного калифорнийского подручного Джо Стила. Возможно, это из-за того, что Скрябин обладал таким лицом и телосложением, которые позволяли забыть о нём уже через пять секунд. Он выглядел настолько обычным, что растворялся в толпе, словно хамелеон.

Либо Чарли не заметил его, потому что его здесь не было. По спине Чарли пробежал холодок, когда он вспомнил обрывок телефонного разговора Скрябина, который услышал то ли этим утром, то ли миллион лет тому назад, в зависимости от того, с какой стороны смотреть.

«Разберитесь со всем этой ночью, — сказал он. — Если упустите, будет поздно». Судя по сумме, что он скармливал телефону, звонок был дальним.

Куда именно он звонил? Кто находился на том конце провода? О чём Винс просил его позаботиться? Что произойдёт, если тот парень будет тянуть?

Очевидный ответ пугал Чарли до мокрых трусов. Ему не хотелось верить, что Джо Стил, или его подручные могли придумать нечто подобное, не говоря уж о том, чтобы осуществить. Никаких доказательств у него не было, и он об этом прекрасно знал. Он даже не знал, кто подозреваемый. Он видел вероятность, совпадение. Ни больше, ни меньше.

Стоны, крики и плач, окружавшие его, смешались в его голове в нечто совсем иное. Звучало так, словно гусь прошёл по его могиле^[17].

Винс Скрябин заметил его на обратном пути в ту забегаловку. Сколько, по мнению Винса, Чарли мог услышать? Мог ли Винс решить, что Чарли сложил одно к одному и получил в итоге «два»? Если так, что он собирался с этим делать?

Если всё это не похмельный бред, Скрябин только что прожарил главного соперника Джо Стила до чёрной хрустящей корочки, словно кусок ветчины, забытый в духовке. После этого избавиться от репортёра будет подобно обрубанию лишних концов. Те, кто знал слишком много, были самыми неудобными людьми в мире.

Если только всё это не похмельный бред. Если только Винс Скрябин не разговаривал с кем-то другим. Если он говорил о чём-то другом, Чарли просто напрашивался на лишние неприятности. «Как будто их у меня мало, — подумал он. — Ага, как будто!».

Никто не придёт за ним прямо здесь и сейчас. Он не во всём был уверен, но в этом был уверен твёрдо.

Председатель осторожно произнёс:

— Мистер Фэрли, что лично вы и ваши люди решили относительно тех делегатов, кто поддерживал губернатора Рузвельта?

— Мы бы хотели продолжить, как и прежде, выиграть выдвижение здесь и победить в гонке за место в Белом Доме в ноябре, — сказал Фэрли, произнося каждое слово сквозь слёзы. — По очевидным причинам… этому не бывать. Не менее очевидно и то, что наша партия должна победить на всеобщих выборах. Посему делегаты губернатора Рузвельта освобождаются от любых данных ими обещаний, и вольны действовать по соображениям своей собственной совести.

Не успел председатель что-либо сказать или ударить молоточком, как один из подручных Хьюи Лонга потребовал часовой перерыв. Он его получил; вряд ли кто-то стал бы ему возражать. Значит, он всё ещё считал, что Царь-рыба способен побороться с Джо Стилом. Чарли был готов поставить два доллара против банки солёных огурцов на то, что он напрочь сошёл с ума, словно мартовский заяц, однако этот человек заслужил свой шанс — свой шанс проиграть.

Сторонники Лонга попытались. И проиграли, с треском. Делегатов не из старой Конфедерации, которые хотели иметь дела с Хьюи Лонгом, можно было пересчитать по пальцам только рук, не прибегая к ногам. Конгрессмен от Миссисипи, который щеголял значками в поддержку Джона Нэнса Гарнера и Джо Стила махнул сигарой и выкрикнул:

— Эй, а как насчёт победы на выборах для разнообразия?

В такой постановке вопроса другие конгрессмены поняли. В начале третьего пополуночи на шестьдесят первом голосовании съезда, голоса Западной Вирджинии дали Джо Стилу отрыв в две трети голосов. В ноябре он встретится с Гувером.

По всему чикагскому стадиону разлетелись конфетти. Делегаты размахивали соломенными шляпами. Некоторые подбрасывали их на порядочную высоту. Чарли заметил, что одна шляпа едва разминулась с левым ухом председателя. Тот с видом оскорблённого достоинства повернул голову и избежал удара.

Чарли не был оскорблён. Он был в восхищении. «Если сделать такую игрушку, которая будет так легко летать, можно за месяц озолотиться», — подумал он. Оркестр заиграл «Вот он я, Калифорния» и «Ты свет мой».

Очарование летающих в воздухе соломенных шляп недолго занимало Чарли. Равно как и мысли о том, как за месяц стать миллионером. В данный момент, он не мог испытывать восторга от того, что в ноябре Герберта Гувера выкинут из Вашингтона с пустой консервной банкой, привязанной к хвосту. Он гадал, останется ли в живых через месяц, не говоря уж о таком далеком времени, как ноябрь.

Кто-то постучал в дверь гостиничного номера Чарли. Кем бы ни был этот сукин сын, уходить он не собирался. Чарли открыл один глаз и уставился на будильник, стоявший на комоде у дальней стены. Четверть девятого. Для того, кто освещал политический съезд, визит в столь ранний час был очень уж похож на ночные облавы в России Троцкого.

Зевая и ругаясь одновременно, Чарли проковылял к двери. Он открыл её. Кто бы там ни был, Чарли выскажет ему всё, что думает.

Но он не стал этого делать. В коридоре стоял ухоженный и аккуратно одетый Винс Скрябин. Изо рта Чарли раздалось единственное: «Гылк».

— Доброе утро, — произнёс Скрябин так, словно они не виделись в тот раз, когда этот человек устраивал нечто ужасное (если, конечно, он вообще устраивал нечто подобное).

— Доброе, — выдавил из себя Чарли. Слово это звучало лишь ненамного лучше того самого «Гылк».

— Джо Стил хотел бы встретиться с вами в своём номере через пятнадцать минут, — сказал Скрябин. — Номер 573.

Он коснулся поля своей хомбургской шляпы^[18], кивнул и ушёл прочь.

— Хосподи! — произнёс Чарли, закрыв дверь.

Сердце колотилось, словно барабан. Он ожидал, что Скрябин, скорее, достанет тупоносый револьвер 38 калибра и нашпигует его пулями. Завтрак? Приглашение от кандидата? Его хрустальный шар предсказаний ни о чём таком не упоминал.

«Нужно собраться», — пронеслась в голове Чарли неясная мысль. Он и сам должен привести себя в порядок, причём, как можно быстрее. Он вставил в бритву новое жилеттовское лезвие и соскрёб щетину со щёк и под носом Он оделся, прошёлся расчёской по копне песчаного цвета волос и направился в номер 573.

Когда он постучал, ему открыл Лазар Каган. Этот круглолицый еврей этим утром ещё не брился.

— Прекрасный день для всей Америки, — произнёс Каган.

— Я тоже так считаю, — ответил ему Чарли.

Он говорил бы искреннее, если бы не прошёл мимо Винса Скрябина в неподходящий момент, но кто станет говорить искренне, не выпив чашечку кофе?

Джо Стил пил из кружки. На разогретой плите лениво бурчал чайник. На одном подносе лежал омлет, на другом сосиски, под ними располагались банки «Стерно»^[19]. Рядом с тостером лежала булка хлеба.

Вместе со своим боссом там же находились Скрябин и Микоян. Других репортёров не было. Чарли не знал, хорошо это или плохо.

— Поздравляю с выдвижением, — сказал он.

— Спасибо. Большое спасибо. — Джо Стил отставил кофейную чашку.

Он подошёл пожать Чарли руку. Рукопожатие у него оказалось крепкое. Может, он и не был крупным человеком, но ладони у него были немаленькие.

— Поверьте, Чарли, я не так себе всё это представлял.

— Пожалуй, нет! — воскликнул тот.

Разумеется, калифорниец хотел победить безо всяких несчастных случаев с Франклином Д. Рузвельтом. Он хотел выбить дух из губернатора Нью-Йорка. Возможно, он не был на это способен, но сейчас это уже не имело никакого значения.

Джо Стил махнул рукой.

— Располагайтесь, — сказал он.

— Спасибо. Раз уж вы не против.

Чарли подумал, потребуется ли ему дегустатор еды, которые служили при королях в старые времена. Если так, то их ему понадобится несколько, поскольку и сам кандидат и его помощники уже позавтракали. Каган и Джо Стил присоединились к Чарли.

После того, как Чарли выпил кофе, выкурил сигарету и более-менее позавтракал, он спросил Стила:

— Чем могу помочь вам этим утром?

Конгрессмен из Калифорнии раскурил трубку. Это действие позволило ему выдержать паузу перед ответом. Пока он этим занимался, Чарли смотрел на него, изучал. Можно хоть вечность смотреть ему в глаза и ничего, кроме этих глаз не увидеть. Что бы ни происходило по ту сторону этих глаз, Джо Стил будет об этом знать, а вы нет.

Выпустив пару облачков дыма под потолок, кандидат в президенты произнёс:

— Я хотел сказать вам, как отлично вы справились, как объективно вы работали, освещая эту кампанию. Я это заметил, поверьте.

— Я рад, — сказал Чарли.

Когда политик говорит, что вы были объективны, это означает, что вы поддерживали именно его. Ну, в отношении Чарли так и было. Он считал, что Джо Стил лучше, чем кто бы то ни было, наведет в стране порядок. Он по-прежнему хотел так думать. Сейчас думать так оказалось непросто, после того как Винс Скрябин говорил по междугородней линии.

А когда политик говорил «Поверьте», в голове у вас должна быть щебёнка вместо мозгов, чтобы поверить ему. Любой репортёр, достойный своей дрянной зарплаты, быстро этому учился.

Джо Стил смотрел на Чарли. Чарли взглянул на него в ответ и увидел… глаза. Глаза, вздёрнутый нос и кустистые усы под ним. О чём бы ни думал Джо Стил, на нём эти мысли никак не отображались.

— Пока вы продолжаете писать столь замечательные статьи, никто в моём лагере жаловаться не станет, — произнёс кандидат.

Стас Микоян ухмыльнулся. Когда на его лице вновь появился прежний цвет, его зубы буквально блестели на фоне смуглой кожи.

— Разумеется, те, кто участвует в политических кампаниях, никогда не жалуются на то, что пишут репортёры, — сказал он.

— Конечно, — сказал Чарли и тоже криво ухмыльнулся.

— Ну, вот, — сказал Джо Стил.

Он открыл прикроватный шкафчик и извлёк оттуда пузатую бутылку янтарного цвета. Надпись на этикетке была выполнена на незнакомом для Чарли языке. Стил вынул пробку и разлил напиток по кофейным чашкам. Чарли с любопытством принюхался. Какой-то абрикосовый бренди, решил он, и крепкий, насколько он мог понять.

— За победу! — провозгласил Винс Скрябин.

Они чокнулись чашками, словно то были бокалы с вином. Чарли пригубил напиток. Да, даже будучи смешанным с кофе, от него волосы вставали на груди. Они бы встали даже на женской груди.

— Да, сейчас победа — это самое важное, — сказал Джо Стил.

Его подручные единовременно кивнули, словно всеми троими управляла какая-то одна неведомая воля. Чарли гораздо медленнее под пристальные взгляды последовал их примеру. Он не знал, чего от него ожидал Винс Скрябин, когда вызывал сюда. Ну, или знал, но не хотел об этом думать.

Чего бы он ни ожидал, этого не случилось. То, что случилось, оказалось лучше. Намного лучше.

Майк Салливан не знал, чем заслужил честь — или скорее, наказание — освещать похороны Франклина Рузвельта. Ну, хорошо, знал. Так вышло, что он написал в «Пост» статью о гибели губернатора при пожаре. Отправка его на похороны должна стать логическим завершением. Многие редакторы принимали решения подобным образом.

Гайд Парк был деревушкой на реке Гудзон, примерно посередине между Нью-Йорком и Олбани. Рузвельт родился здесь. Вместе с Элеонор он обретет вечный покой позади того самого дома, в котором появился на свет.

Дом представлял собой поместье. Немалое число изысканных зданий в Гайд Парке были так или иначе связаны с Рузвельтами. На публике Франклин Д. Рузвельт всегда преуменьшал своё патрицианское происхождение. Если вы намерены идти в политику, вести себя следует, как простому обывателю, даже если — особенно, если — это не так. Приходится глотать хот-доги, вымазав рот горчицей.

Однако люди, которые явились на похороны Франклина Делано Рузвельта, были богаты, элегантны и надменны. Они не находились на публике постоянно, и не так привыкли маскировать богатство и власть. Они были одеты в дорогие стильные одежды, траурные, в данном случае, и носили их ладно. Они стояли прямо. Когда они заговаривали, Майк слышал больше причастных и притяжательных оборотов, чем мог услышать за целый месяц от всякого простонародья, и практически все эти конструкции были грамматически правильны.

Слушая разговоры родственников и друзей Рузвельта, Майк также слышал в их голосах весьма отчётливые гнев и разочарование. Они были убеждены, что один из их числа должен был получить то, что по их мнению, заслужил. Теперь же он обрёл то, что обретают все в конце своего жизненного пути — клочок земли два метра глубиной и метр на два в длину и ширину.

— Вы только представьте себе, — произнёс симпатичный юноша в адрес миловидной девушки, чьи точёные черты лица были скрыты чёрной вуалью. — Теперь, похоже президентом Соединённых Штатов станет этот чёртов сборщик изюма.

— Я была бы не против, если бы он честно победил на съезде… хотя я не думаю, что у него получилось бы, — ответила та. — Но, чтобы у него отобрали всё вот так…

— Говорят, это не был поджог, — сказал юноша.

— Говорят, что не могут доказать поджог, — поправила его девушка. — Это не одно и то же.

Он тихо кашлянул, изображая упрёк.

— И раз они не могут этого доказать, нам придётся вести себя так, словно его и не было, — сказал он. — Если начнём искать заговоры за каждым несчастным случаем, нам следовало бы жить где-нибудь в Мексике или в Парагвае, или ещё где.

— А, что если заговор действительно имел здесь место? — поинтересовалась девушка.

Майк отошёл подальше, не дождавшись ответа молодого человека. Ему не хотелось, чтобы они думали, будто он подслушивает, даже если это так. Впрочем, не имело значения, что он не услышит завершения этого разговора. До начала похоронной службы он услышал не менее полудюжины похожих разговоров.

Священник Епископальной церкви, который вёл церемонию, был облачён в одежды, которые были очень похожи на те, что носили священники римско-католической церкви. В 1928 году Майк голосовал за Эла Смита, как и Чарли. Взбучка, которую Гувер устроил Смиту убедила Майка в том, что ни один католик не будет избран президентом, пока он жив, если не до скончания веков.

Разумеется, если посмотреть, как дела обернулись при Гувере, можно гадать, а не стало бы при Эле Смите гораздо хуже. Без сомнений, было бы не просто. Однако вот он Гувер, выдвигается на второй срок. Подобно многим генералам Великой войны, республиканцы, казалось, стремились только закрепить своё поражение.

И вот он, увечный Франклин и скромная Элеонор, лежат друг рядом с другом в закрытых гробах, поскольку никто не пожелал бы смотреть на те обгорелые угли, которые пожарные и гробовщики сочли их останками. Епископ игнорировал этот факт изо всех сил. Подобно бесчисленным священнослужителям всех санов до него и тем, кто встанет на его место, когда он сам превратится в пыль, он взял цитату из Книги Иоанна: «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрёт, оживёт»^[20].

Что на это сказать? Верующий в эти слова, найдёт утешение. А кто не верит… Что ж, вряд ли можно подобрать такие слова, которые утешили бы неверующих. Они могут сказать, что всё это нихрена не значит, и кто скажет, что они неправы?

Епископ старался изо всех сил:

— Безвременно ушли от нас Франклин и Элеонор. Останься они в этом мире, они могли бы вершить великие дела. Они были истинными слугами человечества и были на грани того, чтобы оказать служение, соизмеримое с их талантами и способностями. Однако Всемогущий Господь, прародитель всего, в Своей невыразимой мудрости избрал для них иной путь, и суждения Его истинны и праведны, да будет благословенно Имя Его.

— Аминь, — пробормотал человек, стоявший рядом с Майком.

Майк скучал по звучной латыни католической погребальной службы. Именно потому что для простого мирянина она была непонятна, она добавляла церемонии важности и загадочности. Майк подозревал, что священник Епископальной церкви справлялся настолько хорошо, насколько можно надеяться, ведь ему приходилось общаться на примитивном обыденном английском.

Он был убеждён, что пожар, в котором погибли Рузвельты, был вызван случайностью. Если это было нечто иное — если они и правда жили бы в Мексике или в Парагвае — это уже другой вопрос. Значит, то была не воля Бога, а кого-то из противников Франклина Рузвельта.

Или нет? Если вы искренне верили в то, что пути Господни истинны и праведны, не могли бы вы тогда также поверить в то, что именно Он надоумил некоего поджигателя спалить Рузвельта дотла, а затем сделал так, чтобы план этого гада был реализован? Не могли бы вы поверить, что Господь позволил Рузвельту сгореть в инвалидном кресле, дабы мир стал чуточку лучше?

Майк Салливан не мог заставить себя поверить в такие вещи. Он сомневался даже, что прочие скорбящие, даже священник Епископальной церкви, могли в это поверить. Случайность? Ну, да, можно повесить несчастный случай на Бога — да чёрт, в страховых полисах это так и называлось: «деяния Божьи». Убийство? Не-не. Убийство творится руками человека, а не Господа.

— Помолимся за души Франклина и Элеонор, — произнёс епископ и склонил голову.

Вместе со всеми скорбящими, со всеми репортёрами, Майк последовал его примеру. Он сомневался, что от молитвы будет какой-то толк. Впрочем, с другой стороны, и вреда от неё он не видел.

Два гроба опустились в свежевырытые могилы, окаймлённые зеленой презеленой травой. Франклин Делано Рузвельт и Элеонор навеки лягут друг рядом с другом. Как будто им есть до этого какое-то дело. Если вы в это верите, то также поверите и в то, что отныне они пребывают в лучшем из миров. Майк старался изо всех сил, и надеялся, что сил этих ему хватит.

О крышки гробов застучала земля: гробовщики принялись убирать обратно плоды трудов своих. Губы Майка обнажили зубы в беззвучном рыке. Он всегда считал, что это самый одинокий звук в мире. Этот звук оставляет вас наедине со смертью, и напоминает, что смерть в итоге всегда побеждает.

Миловидная девушка с чёрной вуалью обратилась к молодому человеку:

— Господи Иисусе, мне нужен коктейль!

Тот кивнул. Майк удивился бы, если бы они не испытывали те же чувства, что и он.

Он извлёк из кармана блокнот и записал то, что никто кроме него самого и Господа Бога, который, вероятно, не присутствовал на этой церемонии, никогда не прочтёт. Так он показывал всем, что он — репортёр, а не один из числа преуспевающих господ. Некоторые отпрянули от него, словно он был заражён какой-то гадкой, вероятно, заразной болезнью. Другие выглядели заинтересованными.

Интерес их вырос, когда они выяснили, что он был свидетелем пожара.

— Что, по-вашему, произошло? — поинтересовался мужчина средних лет, чьи лошадиные черты лица напомнили Майку Элеонор Рузвельт.

Майк мог лишь развести руками.

— Произошёл чертовски крупный пожар, вот и всё, — сказал он. — Понятия не имею, что его вызвало. Я не видел, как он начался, и не видел, чтобы от губернаторской резиденции кто-нибудь убегал, если вообще убегал.

— У Франклина украли выдвижение, — с горечью произнёс мужчина с лошадиным лицом. — Его обокрали, а затем убили. За этим стоит этот вонючий рюсский из Калифорнии. Готов спорить, этому он научился у красных.

— Сэр, я бы воздержался от подобных обвинений, не имея на руках доказательств, — произнёс Майк.

— И как мне это доказать? Когда проделываешь нечто подобное, было бы неплохо уметь заметать следы, — произнёс этот человек. — Но я с большей радостью увижу ещё одну победу Гувера, чем этого Джо Стила, как его там. Гувер, конечно, идиот, но никто не сможет возразить, что он честный идиот.

— Прошу вас, не печатайте слова кузена Лу, — заговорила стройная блондинка. — Он очень расстроен. Конечно, расстроены все мы, но он слишком близко принял всё это к сердцу.

— Понимаю.

Майк даже не думал добавлять эти дикие обвинения в статью. Он говорил всерьез — высказывание подобных речей без доказательств равносильно разбрасыванию гранат, не целясь. Дела и так шли худо. Майку не хотелось усугублять ситуацию.