Джо Стил

XIII

Когда Чарли вернулся домой после блужданий по Вашингтону в поисках сюжетов, которые могли быть, а могли и не быть важными для судеб страны, Эсфирь принялась прыгать вокруг него, как на пружинках. Она размахивал перед ним небольшим картонным прямоугольником.

— Гляди! — взвизгнула она. — Гляди!

— Не могу, — раздражённо произнёс Чарли. — Держи ровно, пожалуйста, а?

Она так и сделала. Это оказалась простая открытка, грязная и мятая. Но сообщение оказалось радостным. "Привет, Чарли, — было написано знакомым почерком. — Даю тебе знать, что у меня тут всё нормально. Работа тяжёлая, но я справляюсь. Передай, пожалуйста, Стелле и родителям, что у меня всё хорошо. Я могу отправлять по одной открытке в месяц. Прошлую написал Стелле. Твой брат Майк". — Ниже стоял незнакомый номер: "НЙ24601".

Стелла не говорила Чарли, что получала весточку от Майка. Предыдущая открытка, возможно, ещё не дошла до неё. Либо она до сих пор злилась на Чарли из-за того, что тот не смог вытащить Майка из трудового лагеря. Его родителям она тоже не сказала? Конечно, они тоже могли быть недовольны им. Все считали, что ему следовало сильнее надавить на администрацию, чем он делал на самом деле.

— Хорошая новость, — сказал он Эсфири. — Ну, настолько хорошая, насколько может быть плохая новость.

Та кивнула.

— Всё именно так. — Затем она постучала по номеру окрашенным красным ногтем указательного пальца правой руки. — Разве не ужасно? Как будто у него отобрали имя.

Чарли не подумал об этом в таком ключе.

— Это нужно для архивных клерков, — сказал он. — В каких-нибудь районах каких-нибудь городков полно парней по имени Майк Салливан, примерно, каждый пятый. Но есть лишь один НЙ24601.

— Похоже на номер заключённого. Это и есть номер заключённого. Мне кажется, это отвратительно, — сказала Эсфирь.

Поскольку Чарли не мог сказать ей, что она неправа в своих чувствах, он поступил настолько хорошо, насколько мог — сменил тему:

— Как ты себя чувствуешь, детка? — спросил он.

Эсфирь ответила зевком.

— Спать хочу. Постоянно сонная, — ответила она. — Ещё, я метнула через двадцать минут после твоего ухода, незадолго до того, как сама собиралась выйти за дверь.

— Ну, обычно это называют утренним недомоганием, — сказал Чарли.

— Плевать мне, как это называется. Мне это не нравится, — сказала Эсфирь. — Я особо ничего не сделала. Но едва успела добежать до ванной. Кажется, за последние два месяца меня рвало чаще, чем за всю прожитую жизнь.

Чарли понятия не имел, что на это ответить. Он всего лишь мужчина. Утреннее недомогание являлось для него такой же загадкой, как и всё, что было связано с беременностью.

— Как считаешь, к ужину поправишься? — осторожно спросил он.

Название "утреннее недомогание" не означало, что оно не могло наступить в какое-то другое время. Чарли уже был в курсе. Как и Эсфирь, по собственному печальному опыту.

В этот раз она пожала плечами.

— Как знать? За полминуты до выхода этим утром, я чувствовала себя хорошо. В следующее мгновение я уже бежала к горшку.

Ужин она удержать сумела. Всё было посконно-домашнее и без лука. Порой, из-за чего-нибудь острого, всё выходило обратно. Иногда её рвало от самой пресной пищи. Временами она могла есть всё подряд и оставаться в порядке. Её внутренности, возможно, понимали, почему так, она сама — нет. Равно как и Чарли.

Пока Эсфирь мыла посуду, он позвонил Стелле. С тех пор как Майка отправили на запад, он совершил немало междугородных звонков, а Эсфирь узнала, что она в более интересном положении, чем когда-либо. Выходило дорого, зато быстро.

— Нет, я не получала открыток, — сообщила ему Стелла. — Если бы получила, дала бы тебе знать.

— Хорошо, — сказал Чарли, и какая-то часть тяжести переживаний спала с его плеч. По крайней мере, невестка не ненавидела его настолько, насколько могла бы. — Может быть, следующая придёт и тебе. Он говорит, ему разрешено отправлять по одной в месяц.

— Это ужасно — сказала она. — Там есть обратный адрес или что-нибудь, куда я могла ему написать?

— Дай-ка, гляну. — Чарли взял открытку. — Тут написано "Национальное управление трудовых лагерей". Если написать им письмо, возможно, он его получит. Уверен, если ты укажешь его номер, это поможет.

— Его номер? — С тревогой в голосе переспросила Стелла.

Чарли повторил ей номер — он зачитывал его вместе с остальным посланием, но, возможно, она его пропустила мимо ушей. Затем он сказал:

— Слушай, я сейчас разъединюсь. Нужно ещё маме с папой позвонить, рассказать о случившемся.

— Если хочешь, я сама позвоню, сэкономлю тебе деньги на междугороднем звонке, — сказала Стелла.

— Правда? Спасибо! — Чарли не хотелось разговаривать с матерью, ведь, скорее всего, трубку снимет именно она. Она снова начнёт плакать. И с тех пор, как Эсфирь ждала ребёнка, он трясся над каждым пенни. Никогда нельзя знать, что произойдёт послезавтра. С экономикой дела обстояли не настолько плохо, как на самом дне Депрессии, но и до расцвета было ещё очень далеко. Лишись работы, и один только Господь знает, когда найдёшь новую.

Было ещё кое о чём побеспокоиться. Номер НЙ24601 определенно означал общее число. Из офиса "АП" в лагерях сгинула пара человек. Чарли не считал, что Скрябин или Джо Стил не любят его настолько, что отправят за ним гбровцев. Его статьи об администрации оставались положительными. В отличие от Майка, он видел ту черту, которую нельзя даже пытаться пересекать.

И всё же, ни в чём нельзя быть полностью уверенным.

Охранник сунул в руки Майка большой джутовый мешок.

— Спасибо, — сказал Майк.

Иронии в его голосе было несколько меньше, чем он её собирался вложить. Охранник сверил его номер со списком на планшете. Он дёрнул большим пальцем в направлении невообразимо ароматной кучи опилок около пилорамы. Майк подошёл к ней и принялся заполнять мешок при помощи лопаты. От поднятых в воздух опилок слезились глаза, а нос постоянно хотел чихнуть. Плевать. Он работал с большей энергичностью, чем демонстрировал, когда валил деревья. То он делал ради лагеря и ради правительства, которое упекло его в этот лагерь. А этим он занимался ради себя.

— Битком не набивай! — как обычно, раз в две минуты, крикнул охранник. — Не забывай, тебе его ещё разровнять надо.

— Да, мамочка, — пробормотал Джон Деннисон, стоявший в полуметре. Ни один охранник его не услышал бы. Майк надеялся, что его собственное хихиканье не позволило охраннику понять, что случилось.

Закончив наполнять мешки, они крепко завязали их бечёвкой, которую выдал другой охранник. Затем они неровной шеренгой направились к зданию каптёрки, каждый вредитель шёл, закинув за правое плечо мешок с опилками. Там их номера тоже сверили со списком, перед тем как неохотно выдать долгожданное одеяло.

Одеяло Майка оказалось тоньше, чем хотелось, и оно было таким грубым и колючим, словно было выткано из стальной стружки, а не из овечьей шерсти. Впрочем, он снова произнёс: "Спасибо" с большей искренностью, чем намеревался показать. Ублюдки, что управляли лагерем, не хотели, чтобы вредители замёрзли насмерть, по крайней мере, не все и не сразу.

Они с Деннисоном вернулись в барак N17. Там, куда не доставало солнце, всё ещё лежал снег. Он пошёл в октябре, что само по себе было жутко. Вскоре, мужик с номером ВЙ232^[138] на одежде сказал, что снег лёг и не растает почти до самого конца весны. Майк и прежде сталкивался с холодной погодой, но не настолько холодной, как эта.

Это ещё значило, что похолодает ниже нуля. И такая погода будет стоять днями, если не неделями. Так что… одеяла и эти вот мешки с опилками. Майк уложил свой на доски, на которых спал с тех самых пор, как гбровцы определили его в этот лагерь. Он взбил и потряс мешок, пока не стало поудобнее. Затем он забрался на нары и покатался по нему всем телом, чтобы получше расправить сей дешевый импровизированный матрас.

Дешевый. Импровизированный. Тонкий. Комковатый. Все эти слова отлично подходили. И всё-таки, он добился максимального комфорта с тех пор как попал в лагерь. И он был не единственный, кто так считал.

— Добро пожаловать в "Ритц", блядь! — воскликнул другой вредитель.

Майк лёг на спину. Он положил руки под голову, скрестил пальцы. Ещё минута и он уснул бы. Нынче он был готов спать где угодно, порой, даже стоя, во время переклички заключённых.

Этой минуты ему не дали. Вломился охранник. Обувь гбровцев звучала громче обуви вредителей. Майк не знал, почему, но именно так и было.

— Давай, ленивые никчёмные бомжары! — проорал охранник. — Этим утречком усем вам отдыху не видать!

Как и множество других сотрудников ГБР в лагере, этот парень был родом откуда-то между Северной Каролиной и Арканзасом. Майк не мог сказать, почему в гбровцы шло так много добровольцев из этого уголка страны, но они шли. Также охранники-южане вели себя жёстче по отношению к тем, кого охраняли, чем гбровцы с другой стороны линии Мейсона-Диксона.

Никто не объяснил этому парню, куда ему идти. Подобные действия в отношении человека с "Томми-ганом" являлись не самым умным трюком, какой можно себе позволить. Даже оскорбление могло заставить охранников стрелять. Майк ещё ни разу не слышал, чтобы у гбровца возникали какие-либо неприятности, что бы тот ни вытворял с вредителем. А слово вредителя против слова охранника не стоило ничего.

Народ вышел наружу. Майк послал в сторону нар жаждущий и полный беспокойства взгляд. Хотя у вредителей особо ничего не было, это не мешало им воровать друг у друга. Если за вещами не приглядывать, они начинают гулять сами по себе.

Их отвели в лес, чтобы нарубить больше сосен. Снега там оказалось больше, чем на территории лагеря. Он хрустел под ботинками Майка. Вместе с Джоном они вступили в схватку с деревом.

— Знаешь, — произнёс Майк между взмахами топором, — нам не следует таскать вещи друг у друга. Мы должны быть стойкими. Нужно создать, как там его, народный фронт — мы с одной стороны, гбровцы — с другой.

— Да нам много всякой херни нужно, — сказал Джон Деннисон. — Среди прочего, это поменьше молоть языком, ясно? Полно стукачей, которые сдадут тебя за полпачки "Лаки Страйка".

"Хрусть!". Топор врезался в ствол. Смола пахла чем-то похожим одновременно на скипидар и кленовый сироп.

Майк сплюнул. Он вновь взмахнул топором. Новых волдырей у него больше не появлялось; поверх старых волдырей возникали мозоли.

— Ну, с ними мог бы случиться несчастный случай, или типа того, — сказал он. — Или типа того, да.

— Иногда случается, когда они теряют берега, — ответил Деннисон. — Но потом на прикормку к ГБР садится кто-нибудь новенький. Настаёт дурное время, потому что не знаешь, кому можно доверять, и можно ли доверять хоть кому-нибудь.

Сосна хрустнула. Начала заваливаться. Деннисон указал в том направлении, куда она должна упасть.

— Пааааберегись! — выкрикнул Майк.

Вредители разбежались по сторонам. Дерево упало, практически туда, куда указал Деннисон. С веток и с земли в воздух поднялась туча снега. После того, как облако рассеялось, Майк и Джон принялись обрубать ветки со ствола.

— Не хочу этим заниматься, — сказал Майк.

— Никто не хочет этим заниматься, — ответил Деннисон.

— Знаю. В смысле, я не хочу этим заниматься прямо сейчас. Я хочу вернуться в барак и проверить, каково это — спать на матрасе.

— Зачем? Ты не будешь спать дольше или крепче, чем без него, — сказал Джон Деннисон.

Скорее всего, он был прав. Майк не мог спать дольше, потому что при утренней побудке ему придётся соскакивать с нар. И крепче он спать будет, только если умрёт сразу после погашения огней и до того момента, когда побудка снова вынудит его подняться.

— Мне будет уютнее, и не будет так холодно, — сказал Майк.

— И? Ты будешь это чувствовать ровно минуту до того, как отрубишься, и пять секунд, пока не проснёшься и тебе не придётся встать, — сказал Джон. — Всё остальное ты не заметишь. Так, зачем заморачиваться?

— Надо поиметь тут всю веселуху, какую сможешь, — ответил Майк.

Джон Деннисон был тихим человеком, который не привлекал к себе внимание. Но сейчас он рассмеялся, словно псих. Следом за ним рассмеялся и Майк. Когда до тебя дойдёт, от самой идеи о веселье в лагере уже становится смешно.

С той стороны Атлантики по радио и телеграфу приходили новости. Армия Адольфа Гитлера, переименованная в вермахт, после того, как он укрепился во власти, маршировала по Австрии, присоединив ту к Германии. "Аншлюс" не был жестоким. Судя по тому, как всё это выглядело, большинству австрийцев, которые не были евреями, всё нравилось. Жестокий, или нет, но аншлюс перекроил карту Европы. Новая, укрупнённая Германия стала самой большой страной к западу от России. И самой сильной. Теперь она окружала западную Чехословакию с трёх сторон. С учётом визгов фюрера по поводу желания присоединения судетских немцев, новости для центральноевропейской демократии были безрадостными.

Чарли пытался придать смысл быстро разворачивающейся истории. Ему хотелось написать такую статью, чтобы её, возможно, поняли американцы, скажем, в Канзасе, многие из которых не найдут Чехословакию на карте даже если от этого будет зависеть их жизнь. Он боялся, что это всё впустую, но сделал всё, что мог.

Зазвонил телефон на столе. Чарли схватил трубку.

— Салливан, "АП".

— Здравствуйте, Салливан, "АП". Это Салливан, ваша жена. Началось. Я только что вызвала такси. Направляюсь в больницу.

— О, боже, — произнёс Чарли.

Он знал, что этот день вот-вот настанет. Но к таким вещам никогда не бываешь готов, особенно, в первый раз.

— Хорошо, милая. Увидимся там. Люблю тебя.

Он закончил статью, над которой работал. К счастью, она была почти готова. Он достал её из печатной машинки и отнёс на стол редактору.

— Я ухожу босс, — сказал он. — Эсфирь только что звонила. Едет в больницу. Увидимся через несколько дней.

— Хорошо, Чарли, — сказал редактор. Была всё-таки польза в том, чтобы предупредить всех заранее. — Плохо, что у тебя это случилось именно в тот момент, когда в Европе всё полетело к чертям.

— Знаю, только… — Чарли пожал плечами. — Эта драка не наша, а ребёнок — мой. За мир буду переживать, когда вернусь.

— Надеюсь, с твоей миссис и с ребёнком всё будет хорошо, — сказал редактор. — И если будет сын, ради бога, принеси добротные сигары, а не те бомбы-вонючки, что ранее приносили ребята, у которых рождались сыновья^[139].

— Обещаю, — смеясь, произнёс Чарли.

Он схватил шляпу, плащ, и поспешил прочь. Такси он поймал без особых трудов.

В больнице он подписал бумаги, гарантируя, что он не смоется с женой и ребёнком, наплевав на счета. Это позволяло ему расплатиться за роды в кредит. В отличие от страданий Эсфири, его страдания растянутся по времени. Ему не нравилась идея платить за роды в кредит, но потрошить заначку ему нравилось ещё меньше.

Когда бумаги были подписаны, а руки пожаты, его проводили в комнату ожидания. Там сидели ещё двое будущих отцов. Один выглядел едва ли взрослым, чтобы начать бриться, и всё время дрожал. Второй, ему было под сорок, курил сигарету и листал журнал.

— У нас это шестой, — сказал он. — Не сказать, что подобное нам в новинку.

— Полагаю, да, — отозвался Чарли. — Впрочем, у меня первый.

Мужик его возраста дождался, пока уйдёт медсестра, затем достал из кармана пиджака трехсотграммовку скотча.

— На, приятель, бахни. Успокаивает.

Обычно Чарли не пил скотч. Сегодня он сделал исключение.

— Спасибо, — сказал он и глотнул.

Насколько он помнил, скотч был на вкус, как противное лекарство. Но в данный момент, он действительно был лекарством^[140].

К тому моменту, когда за ним пришли, доза давно уже выветрилась. Он вышел купить сигарет, потому что у него кончились, а так же пообедать и поужинать в убогом больничном кафетерии. Если он был показательным, то все шутки, что шутили о больничной еде, были не просто правдой, а преуменьшением.

Ребенок под номером "шесть" у благодетеля Чарли оказался девочкой, что сделало счёт равным — 3:3. Ребенок под номером один у нервного подростка оказался мальчиком. Нервный паренек издал нечто очень похожее на "крик повстанца", впервые прозвучавший со времён Аппоматтокса^[141]. Вошёл ещё один будущий отец и уставился в бледно-зеленую стену вместе с Чарли.

Примерно в районе полуночи вошёл усталый доктор с медицинской маской вокруг шеи и произнёс:

— Мистер Салливан?

— Это я! — Чарли подскочил на ноги.

— Поздравляю, мистер Салливан. У вас милая здоровая дочка. Она двадцать с половиной дюймов ростом и весит семь фунтов и девять унций^[142]. Ваша супруга также в порядке. Она измотана, но это ожидаемо.

— Девочка, — мечтательно проговорил Чарли. — Назовём её Сара.

— Да, именно так и сказала ваша жена. — Доктор кивнул.

— Я могу их увидеть? — спросил Чарли.

— Я в том числе и за этим. Следуйте за мной.

Доктор приоткрыл дверь, чтобы Чарли прошёл. Они прошли по коридору в комнату, на двери которой по трафарету аккуратно было выведено: "МАТЕРИ И НОВОРОЖДЕННЫЕ". Доктор открыл и эту дверь.

Чарли вошёл. Эсфирь лежала на больничной койке, одну часть которой — верхнюю или нижнюю — можно было приподнять. Верхняя часть была поднята наполовину. В левой руке она держала завёрнутую в одеяло малышку и кормила её грудью.

— Как ты, детка? — спросил Чарли, стараясь говорить не слишком нервно.

Она выглядела так, словно пробежала восемь километров и провела несколько раундов против Макса Шмелинга^[143]. Пот спутал её волосы. Она была бледной, словно творог, не считая чёрных кругов под глазами, от которых можно было решить, что ей навесили фингалы.

Малышка, насколько мог разглядеть Чарли, также не выглядела бодрой. У Сары была розово-фиолетовая кожа, сморщенное лицо и голова забавной формы. Венчала голову корона из волос, правда скромная.

— Как будто меня грузовик переехал, вот как, — ответила Эсфирь. — И такая голодная, что лошадь съем. Пока у меня были схватки, мне ничего, кроме воды не давали, а потом вообще ничего. Сказали, если в желудке что-нибудь будет, меня вырвет.

Словно по вызову, вошла медсестра с подносом в руках. Ростбиф выглядел таким жёстким, будто его отрезали от автомобильной покрышки.

— Вот, вам, милочка, — произнесла медсестра с такой гордостью, словно принесла нечто поистине хорошее.

— Спасибо, — сказала Эсфирь, затем добавила: — Чарли, не подержишь ребёнка, пока я ем?

— Наверное, — осторожно произнёс он.

Медсестра помогла ему, показав, как нужно поддерживать головку ребёнка. Эсфирь набросилась на пережаренный ростбиф и разваренные в однородную массу овощи подобно льву, раздирающему зебру. Всё исчезло без следа. Сара дёрнула ножкой, повернулась, сморщила гримаску и начала плакать.

— Я её заберу, — сказала Эсфирь.

Чарли поспешно вернул ребёнка. Он знал, что научится держать её, но пока не привык. Жена продолжила:

— Знаешь, что? Это был самый лучший паршивый ужин, что я когда-либо ела.

— У нашего диетического сектора хорошая репутация. — Медсестра, кажется, оскорбилась.

Эсфирь рассмеялась.

— В таком случае, да поможет Бог тем, с кем их сравнивают. Но мне плевать. Сколько я здесь пробуду?

— Обычно неделю или около того, если нет осложнений после родов, — ответила медсестра.

— Хорошо. Больше на еду жаловаться не буду, обещаю, — сказала Эсфирь. — А Чарли сможет всё подготовить к моему приезду… и к приезду Сары.

— Ага. — Чарли вынужденно кивнул.

Когда он увидел ребёнка в руках Эсфири, ощущение отцовства обернулось реальностью. Шалости на сеновале — не всегда всего лишь шалости на сеновале. Иногда через девять месяцев наступают последствия. Примерно через неделю это вертлявое крякающее последствие приедет домой. "Выпуск 1956 года" — вспомнил Чарли. Как бы он ни пытался, представлялось подобное с трудом. Чарли в голову пришла не совсем праздная мысль — останется ли Джо Стил президентом к тому моменту.