Царёв Пророк

Глава 9

Морозный воздух февральского утра ворвался в келью с такой силой, что заколебалось пламя свечи на столе. Григорий, уже одетый в поношенную рясу, вздрогнул и поднял голову от листа с полунаписанным письмом. Дверь была распахнута, и в проёме стояли двое стрельцов в красных кафтанах с бердышами на плечах. Их лица были непроницаемы.

— Брат Григорий? К тебе слово есть, — произнёс один из них, старший, с седыми усами. В голосе не было ни угрозы, ни почтения — лишь обыкновенная формальность.

Сердце Григория на мгновение упало. Всё? Пришли вязать? Вести в застенок? Но нет, если бы это был арест, вели бы себя иначе. Он медленно встал, отложив перо.

— Я слушаю.

— Пойдём. Боярин Годунов требует.

Имя, произнесённое вслух, прозвучало как удар колокола. Григорий кивнул, накинул на плечи самый простой, почти нищенский зипун — сознательный жест смирения — и вышел, предварительно перекрестившись на икону в углу.

Его повели не в палаты правителя, и не в приказную избу, а в длинное, низкое здание рядом с Грановитой палатой — в Царскую мастерскую палату. Воздух здесь был густой, насыщенный запахами дерева, металла, кожи и воска. Повсюду стояли сундуки, ящики, на столах были разложены странные инструменты, свитки чертежей, лежали образцы тканей, куски руды. Это было сердце материального мира государства — место, где рождались проекты, считались деньги и планировались стройки.

Борис Годунов стоял у большого стола, заваленного картами. Он был один. Стрельцы остались у двери. Годунов не повернулся, продолжая изучать развёрнутый перед ним лист с нанесёнными на него городами, реками и лесами. Это была карта России.

— Подойди, — сказал он, не глядя.

Григорий подошёл, остановившись на почтительной дистанции. Он молчал, понимая, что инициатива не на его стороне.

— Знаешь, что это? — Годунов провёл рукой над картой.

— Карта, боярин. Земли Русской.

— Карта, — кивнул Годунов. — Бумага и чернила. А на ней — судьбы. Где город поставить, где крепость, где дорогу проложить. Где враг может прийти. — Он наконец повернулся к Григорию. Его лицо было усталым, но собранным. — Мне дьяк Иван, из Разрядного приказа, доклад подал. Насчёт дренажа у Спасской башни. Говорит, ты его предупреждал.

Григорий внутренне напрягся. Началось.

— Беседовали как-то о крепостном деле, боярин. Вспомнились мне книжные фрагменты… Счёл долгом поделиться.

— Долгом, — безразлично повторил Годунов. Он взял со стола другой, маленький свиток. — А вот отчёт подьячего, что смотрел ту башню. Дренаж, и впрямь, забит. Грунт осел. Если б не твои «книжные фрагменты», к весне могла бы и трещина пойти. Сэкономил казне рублей триста, а мне — выговоров от боярской думы.

Он говорил ровно, без похвалы, просто констатируя факт. Но Григорий почувствовал лёгкий сдвиг в атмосфере. Его не упрекали. Его… оценивали.

— Рад, что помог, боярин.

— Помог, — снова повторил Годунов, и в его глазах мелькнула тень чего-то, отдалённо напоминающего любопытство. — Объясни мне, брат Григорий. Ты — человек книжный. Молитвенник. Откуда познания в дренажах и фундаментах? Итальянские трактаты, так говорил дьяку? Какие? Назови.

Это был проверочный вопрос. Ловушка. Григорий почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он не мог назвать ни одного конкретного имени — Альберти, Филарете? Их труды в Москве конца XVI века были почти неизвестны.

— Боярин, я… не помню авторов. Читал когда-то, в юности, в монастырской библиотеке. Запало в память. Имена же… имена стёрлись. Осталась суть.

Годунов смотрел на него долгим, тяжёлым взглядом. Григорий выдержал его, не отводя глаз. Ложь должна была быть наглой, чтобы в неё поверили.

— Суть, — наконец произнёс Годунов и снова повернулся к карте. — Ладно. Оставим дренажи. Подойди ближе. Смотри.

Григорий сделал несколько шагов вперёд. Он смотрел на знакомые очертания, на названия городов, многие из которых в его времени были мегаполисами, а здесь — небольшими городами, или вообще деревушками.

— Видишь Крым? — Годунов ткнул пальцем в южную часть карты. — Оттуда, как саранча, каждый год набеги. Угоняют в полон тысячи. Видишь Швецию? — Палец переместился на северо-запад. — Сидят, как тать у дороги, к Балтийскому морю не пускают. Польша… — Палец пошёл на запад. — Интригует, бояр наших смущает, на Литву глаз положила. А здесь… — его рука описала широкий круг над всей восточной частью карты, — Сибирь. Неизведанные земли до самого океана. Богатства немереные. И всё это… — он обвёл всю карту ладонью, — надо удержать. Защитить. Приумножить. Голубями и молитвами, брат Григорий, тут не обойдёшься.

Григорий молчал, понимая, что ему показывают не карту, а мир глазами Годунова. Мир сплошных угроз и возможностей.

— Я понимаю, боярин.

— Понимаешь? — Годунов резко повернулся к нему. — А я вот не понимаю тебя. Сидишь ты в своей келье, в Писании ковыряешься, царю про кротость толкуешь. А потом вдруг — раз! — и совет по фортификации даёшь. Который дельный. Где твоё место, брат Григорий? У алтаря? Или у вот этого стола?

Это был прямой, откровенный вызов. Григорий почувствовал, что наступил решающий момент. Старый он, учитель Тихонов, мог бы начать спорить, доказывать свою правоту. Новый, Григорий-выживалец, должен был действовать иначе.

— Моё место, боярин, — тихо, но внятно сказал Григорий, — там, где я могу принести пользу земле Русской. Если мои книжные знания о дренажах помогли сберечь казну и укрепить стену — я был полезен у стола. Если мои беседы с государем утешают его душу и укрепляют его веру — я полезен у алтаря. Я… не выбираю. Я служу. Как могу.

Он опустил голову, изобразив смирение, но краем глаза следил за реакцией.

Годунов молчал. Слышно было лишь потрескивание лучин в железном светильнике.

Служить, — проговорил он наконец. — Служба требует не только рвения, но и ума. И… предвидения. — Он сделал паузу. — Дренаж ты предвидел. Что ещё ты можешь предвидеть?

Лёд тронулся. Григорий почувствовал прилив адреналина. Это был его шанс. Но бросаться с глобальными пророчествами о Смуте было бы откровенной глупостью. Нужно было дать маленькую, проверяемую и полезную информацию.

— Боярин, — осторожно начал он. — Я… вижу отрывки. Как сны. Не всегда ясны. Вот… — он подошёл к карте и указал на район южнее Москвы. — Здесь, под Тулой. В недрах. Не только глина и известняк. Есть чёрный камень, который горит. Горит жарче древесного угля. Его можно добывать. Им можно отапливать кузницы, плавить металл.

Григорий говорил о подмосковном угле. Месторождения были открыты лишь при Петре, но геологически они там были.

Годунов нахмурился.

— Горит камень? Бредни.

— Я читал о таком у арабских учёных, боярин. И… видел во сне. Если послать опытных рудознатцев, они найдут. Это удешевит выплавку железа для пушек и пищалей.

Годунов скептически покачал головой, но в глазах загорелась искра делового интереса. Железо и пушки — это его язык.

— Ладно. Запишем. Что ещё?

— Весна будет поздней, боярин, — продолжил Григорий, вспоминая реальные данные о погоде тех лет. — И дождливой. Сеять яровые лучше на неделю позже обычного. Иначе семена сгниют.

Это была простая, сельскохозяйственная рекомендация. Но её последствия — урожай или неурожай — касались каждого.

Годунов смотрел на него с новым, пристальным вниманием. Он подошёл к столу, взял чистый лист бумаги и остро заточенное перо.

— Говори. Всё. Что о дренажах, что о камне горючем, что о посевах. Всё, что может касаться государева хозяйства и обороны. Говори, а я буду записывать.

И Григорий заговорил. Осторожно, обрывочно, приписывая всё «книжной премудрости» и «смутным снам». Говорил о лучших местах для постройки новых острогов в Сибири, о необходимости развития солеварен в Старой Руссе, о потенциальных проблемах с водоснабжением в только что отстроенном Смоленске.

Он не менял историю. Лишь подсказывал, как её улучшить в мелких, но важных деталях. Григорий становился не пророком-обличителем, а советником-технократом. И видел, как по мере его речи, холодная настороженность в глазах Годунова постепенно сменялась жадным, практическим интересом.

Когда он замолчал, Годунов отложил перо. Исписанный лист лежал перед ним.

— Странный ты человек, брат Григорий, — медленно проговорил он. — С одной стороны — голуби, псалмы, кротость. С другой — дренажи, руда, пушки. Кто ты?

Григорий посмотрел на карту России, такую хрупкую и такую огромную. Посмотрел на лицо Годунова — умное, усталое, несущее на себе груз всей этой хрупкости.

— Я тот, кто видит, боярин. И хочет помочь.

Годунов кивнул. Он свернул лист с записями в трубку.

— Ладно. С сегодняшнего дня твоя опала снята. Царь Фёдор просил. И… твои советы могут пригодиться. Но помни, — голос снова стал твёрдым и холодным, — я буду проверять каждое твоё слово. Если дренаж — правда, а камень горючий — ложь, тебе не поздоровится. Я терплю рядом с собой только полезных людей. Понял?

— Понял, боярин.

— Ступай. Царь ждёт тебя в голубятне. А я… — он повернулся к карте, — я подумаю над твоими… снами.

Григорий поклонился и вышел. На улице его обдало колючим ветром, но он его почти не чувствовал. Он сделал первый, крошечный шаг. Не победил Годунова. Заставил заинтересоваться. Григорий превратился из угрозы в потенциальный ресурс. Это была не победа, но это и не было поражением. Это была ничья. И в войне с таким противником, как Борис Годунов, ничья была равносильна победе.

Он посмотрел на золотые купола кремлёвских соборов. Впереди была встреча с Фёдором. С его наивной, чистой верой. И Григорий понял, что отныне придётся жить в двух мирах одновременно: в мире «души» с царём и в мире «тела» с Годуновым. И балансировать между ними будет сложнее, чем пройти по лезвию бритвы.