Царёв Пророк

Глава 39

Весна 1602 года ворвалась в Москву победным маршем. Солнце растопило последний снег, и воздух звенел от капель и птичьих голосов. По улицам бежали ручьи, неся с собой не грязь и хворь, а ощущение обновления, смывая следы недавней стужи. Григорий, выйдя на крыльцо вдохнул полной грудью. Воздух пах терпко, свежо и по-новому жизнеутверждающе.

Он всё ещё чувствовал слабость в теле — отголосок недавней болезни, — но это была слабость выздоравливающего, за которой стояла радость возвращения к жизни. Он был жив. Они все были живы. И это было главное.

— Брат Григорий! — раздался рядом молодой, звонкий голос.

Григорий повернулся. Недалеко стоял царевич Фёдор Борисович, его лицо озаряла улыбка, а в руках он держал свиток.

— Ваше высочество, — кивнул Григорий, с теплотой глядя на юношу. — Что привело вас в такой прекрасный час?

— Отец прислал! Отчёты из Нижнего Новгорода и Казани! Хлебные караваны тронулись! Первые пятнадцать стругов уже разгружаются!

Григорий взял свиток. Рука его не дрожала, но внутри что-то запело от радости. Он развернул пергамент, пробежался глазами по столбцам аккуратного почерка. Цифры. Меры. Имена. Сухая музыка спасённых тысяч жизней.

— Отлично! — произнёс он, и его голос прозвучал твёрдо и ясно. — Распорядись отписать воеводам: зерно — немедленно в помол, на наши «государевы обиходы». Часть — продавать по твёрдой цене, но только мелкими партиями, чтобы ни один спекулянт не нажился на народной беде. И пусть объявят на торгу: кто утаит хлеб — лишится не только имущества, но и головы. Милость милостью, а государева воля — волей!

Фёдор внимательно слушал, кивая, его глаза горели.

— Я так и скажу, брат Григорий! А ещё… отец велел спросить. Ты уверен в этом… в саде?

Григорий взглянул на мальчика, и по его лицу расплылась широкая, искренняя улыбка.

— В жизни ни в чём нельзя быть уверенным, Фёдор. Но сады сажать нужно. Особенно сейчас. Пойдём, я покажу тебе наше будущее.

Они вышли за пределы Кремля, на пустырь у Боровицкого холма. Ещё недавно здесь ютились лачуги, снесённые после чумы. Теперь земля была расчищена, и десятки работников — не каторжников, а нанятых за ту самую «пятую деньгу» горожан — весело и бойко копали длинные, ровные канавы. Над полем стоял гул голосов, скрип телег и звон лопат — музыка труда.

— Вот здесь, — Григорий тростью, которую теперь носил больше по привычке, провёл по воздуху, очерчивая невидимые линии, — будут ряды яблонь. А там, на склоне, где солнца больше — груши и вишни. Внизу, у Москвы-реки, где влажно — смородина, малина. Целое царство!

Он говорил, а сам слышал свой голос со стороны — уверенный, вдохновенный. Голос человека, который не борется с прошлым, а строит будущее.

— Зачем, брат Григорий? — спросил Фёдор. — Хлеб — понятно. Амбар — понятно. А сад… он же плодоносить будет через годы.

— Именно поэтому, — с энтузиазмом ответил Григорий. — Люди, пережившие голод и мор, должны видеть, что власть думает не только о завтрашнем дне. Что она верит в послезавтра! Что она строит не просто защиту от беды, а нечто вечное. Красивое. Сад — это символ. Символ мира, изобилия и стабильности.

Он подошёл к одному из рабочих, мужику с загорелым, улыбчивым лицом.

— Как земля, Степан?

— Земля-матушка, барин, дышит! — тот вытер пот со лба довольным жестом. — Тяжёлая, глина, кореньев много. Но живая! Чует весну, рвётся к солнцу!

«Он называет меня просто „барин“, — с удовольствием подумал Григорий. — И в этом есть прогресс».

Вдруг сзади раздался знакомый, чуть хриплый голос, но без привычной ехидцы:

— Удивительное зрелище. Пророк, втолковывающий пахарю премудрости садоводства.

Григорий и Фёдор обернулись. На краю поляны, опираясь на трость, стоял Борис Годунов. Он был без свиты, в простом тёмном кафтане. Лицо его, осунувшееся за время кризиса, казалось, впервые за долгие годы было спокойным, а в глазах светилось не подозрительное любопытство, а неподдельный интерес.

Фёдор сделал шаг вперёд, но Борис остановил его доброжелательным жестом.

— Ступай, сын. Распорядись насчёт тех караванов. Как учил брат Григорий.

Мальчик кивнул и быстрым шагом направился к Кремлю. Борис медленно подошёл к Григорию, и они вдвоём стали смотреть на кипящую работу.

— Ну что, учитель? — тихо спросил царь. — Доволен ходом истории? Той, что сам и пишешь.

— Я не пишу, государь. Я лишь… вношу правки. А они, как видите, начинают давать прекрасные всходы.

— Всходы… — Борис окинул взглядом поле. — Хорошее слово. Знаешь, что шепчут бояре? Что Григорий-де отвод делает, чёрной магией землю кропит.

Григорий рассмеялся.

— А вы что им отвечаете, государь?

— А я отвечаю, — Борис повернулся к нему, и в его глазах мелькнул знакомый, но на сей раз почти шутливый огонёк, — что если этот «колдун» своим садом подарит моим подданным ещё десяток лет мирной жизни, то я сам лично буду поливать его яблони мёдом.

Они помолчали, слушая энергичные крики работников, которые уже напевали песню.

— «Пятая деньга» работает, — сменил тему Борис. — Медленно, со скрипом, но работает. Шуйский скрипит зубами, но платит. Спасибо за это.

— На благо России, государь, — улыбнулся Григорий.

— На благо России, — согласился Борис. Он сделал несколько шагов по мягкой, податливой земле, словно проверяя её на прочность. — Ты знаешь, откуда я только что? С Воспитального двора. Там уже два десятка сирот — дети тех, кто помер от мора. Их кормят, поят, учат грамоте. Они смеются.

Григорий посмотрел на царя. И вдруг понял, что тот не проверяет, а делится радостью. Нечаянной, новой для него радостью от простых добрых дел.

— И бояре, наверное, говорят, что я готовлю из них себе преданных слуг? — предположил Григорий без тени раздражения.

— Хуже, — Борис осклабился. — Говорят, что ты хочешь вырастить «новую породу» людей. Без роду, без племени, преданных только России. И знаешь что? Мне начинает нравиться эта идея.

Борис внимательно посмотрел на него, и тень окончательно отступила.

— Будущего… — он произнёс это слово не как заклинание, а с лёгкостью. — Ты постоянно говоришь о нём. Как о чём-то реальном. Для меня будущее — это завтра. Послезавтра. А ты… ты смотришь на десятилетия вперёд. И, кажется, это заразительно.

— Потому что оно уже наступило, государь, — тихо ответил Григорий. — Оно здесь. В этих детях. В этом саду.

Он подошёл к ящику, где лежали тонкие, хрупкие прутики — будущие деревья. Взял один в руки. Он был холодным и шершавым, но на срезе виднелась живая, зелёная плоть.

— Этот сад… — начал Борис, подходя ближе. — Он ведь не только для красоты?

— Нет, — Григорий покачал головой, его глаза сияли. — Плоды пойдут на те же столовые. На продажу. Деньги — обратно в казну, на новые проекты. Это самовозобновляемый ресурс, государь! Экономика, которая кормит сама себя!

— Самовозобновляемая экономика, — Борис повторил, как будто пробуя на вкус. — Звучит… многообещающе. Как новая молитва.

Внезапно он снял с руки перчатку и протянул руку.

— Дай.

Григорий, удивлённый, протянул ему яблоневый черенок. Борис взял его, повертел, изучая с неподдельным интересом.

— Покажи, как сажать.

Григорий кивнул, взял заступ у ближайшего работника и подошёл к одной из подготовленных лунок.

— Вот так. Корни должны лежать свободно, не загибаться. Землю — уплотнять, но не утаптывать. И полить обязательно. Первый раз — щедро.

Он сделал всё сам, своими руками, ещё слабыми после болезни. Борис наблюдал, не отрывая глаз. Когда лунка была закопана, а у ствола образовалась небольшая лунка для полива, царь вдруг опустился на одно колено. Он не побоялся испачкать дорогой кафтан в сырой земле. Медленно, с каким-то детским любопытством, он провёл ладонью по уплотнённой земле вокруг черенка.

— И он будет жить? — спросил он, глядя на Григория с надеждой.

— Если мы будем за ним ухаживать. Защищать от вредителей, подрезать сухие ветки, поливать в засуху, — с уверенностью ответил Григорий.

Борис поднял голову. Его взгляд был прямым и ясным.

— Как государство.

— Да, государь. Как государство. Но мы справимся.

Царь поднялся с колен, отряхнул руки. На его пальцах осталась тёмная, влажная земля.

— Хорошо, — сказал он просто, и в голосе звучала решимость. — Продолжай. Этот сад… он отныне под моим личным покровительством. Пусть знают все.

Он повернулся и пошёл прочь, к стенам Кремля, своей тяжёлой, властной походкой, но теперь в ней была не только власть, но и лёгкость. Григорий смотрел вслед. А затем опустил взгляд на хрупкий прутик, воткнутый в землю. Рядом с ним чётко отпечатался след колена Бориса Годунова.

Работа вокруг закипела с новой силой. Словно все увидели в жесте царя не просто чудачество, а знак. Знак того, что эта затея — не блажь, а новая, настоящая политика. Политика жизни.

К вечеру, когда солнце уже клонилось к западу, окрашивая стены Кремля в золотые тона, Григорий всё ещё стоял на холме. Весь склон был усеян ровными рядами молодых деревьев. Они выглядели хрупкими, но полными сил, готовыми к росту.

К нему подошёл Степан, тот самый работник. Молча протянул деревянную табличку, на которой было выжжено всего два слова: «САД ГОСУДАРЕВ».

— Куда прикажешь вешать, брат Григорий?

Григорий посмотрел на табличку, на молодые деревца, на город внизу, на сверкающую ленту реки.

— Прибей там, у входа, — сказал он. — Пусть все видят, что здесь растёт будущее.

Степан ушёл. Григорий остался один. Он закрыл глаза и представил себе этот холм через десять лет. Шумящую листву. Аромат цветущих яблонь. Детей, бегающих между стволов. И ему показалось, что он уже сейчас чувствует лёгкий, едва уловимый запах будущих яблок — терпкий, сладкий и бесконечно близкий.

Он не изменил ход истории одним махом. Он не победил зло. Он не стал святым или великим полководцем. Он просто посадил сад. И в этот миг ему казалось, что начинается самое главное и прекрасное приключение — приключение созидания.

Он повернулся и уверенно пошёл вниз, к своему новому дому. В спину ему дул тёплый весенний ветер, пахнущий дождём, землёй и несомненной надеждой.