Царёв Пророк

Глава 30

Отношения между Григорием и Степаном после их последнего разговора стали напоминать тонкий лёд на Москве-реке — формально целые, но готовые провалиться под малейшей тяжестью. Степан выполнял приказы, но его глаза были пусты, а доклады — сухи и лаконичны, без прежней вовлечённости. Григорий чувствовал это отдаление, но не мог ничего поделать. Признать свою неправоту — значит обрушить всю хрупкую конструкцию власти, построенную на уверенности и силе.

Он пытался сосредоточиться на работе. План по созданию «государевых окомых» буксовал — казна, истощённая борьбой с голодом и масштабным строительством, не могла выделить достаточно средств. Бояре, почуяв слабину, саботировали выделение людей и ресурсов. А из Польши приходили всё более тревожные вести: самозванец, которого уже открыто называли «царевичем Дмитрием», собрал под свои знамёна несколько тысяч наёмников и казаков. Имя старца Корнилия, пусть и молчавшего, витало над этим войском как знамя.

Григорий решился на отчаянный шаг — личный доклад Борису с просьбой о чрезвычайных полномочиях и деньгах. Однако приём в царских палатах оказался для него холодным ушатом воды.

Борис сидел в кресле, укутанный в соболиную шубу, хотя в покоях было тепло. Лицо было серым, осунувшимся.

— Смотритель, — начал он, не предлагая сесть, — твои «чудеса» приносят странные плоды. Народ шепчется, что Бог отвернулся от нас из-за твоих махинаций. Бояре ропщут, что ты растрачиваешь казну на сомнительные затеи. А самозванец, вместо того чтобы исчезнуть, собирает войско. Где результат, Григорий? Где стабильность?

Григорий стоял, сжимая руки в кулаки. Внутри всё кипело.

— Государь, стабильность — это не мгновенный результат. Это процесс. Мы тушим пожар, который мог бы спалить всю страну! «Окомые» — это глаза и уши, которые не дадут вспыхнуть новым мятежам. А самозванец… — он сделал паузу, — его можно остановить только силой. Прямым ударом. Дайте мне людей и денег, я вышлю группу в Польшу…

— Нет! — резко оборвал Борис. — Я не дам им повода называть меня убийцей настоящего царевича! Ты что, не понимаешь? Любое покушение на самозванца лишь укрепит его в глазах черни! Ты должен был дискредитировать его словами, а не железом!

— Слова не работают, государь! — не выдержал Григорий. — Пока мы здесь спорим, он нанимает солдат! История… ситуация требует решительных мер!

Борис поднялся с кресла. Его глаза горели лихорадочным блеском.

— Ты слишком многого требуешь, Смотритель. Слишком много власти. Слишком много денег. И приносишь слишком мало пользы. Может, твоё знание будущего вовсе не так уж непогрешимо? Может, ты просто… неудачник из другого времени?

Эти слова ударили Григория больнее любой физической пощёчины. Он видел в глазах Бориса не благодарность союзника, а подозрительность и разочарование хозяина, чья дорогая игрушка сломалась.

— Я делаю всё, что в моих силах, чтобы спасти твой трон и твою семью, — тихо, но чётко произнёс Григорий.

— А я начинаю сомневаться, не губишь ли ты их своими действиями, — холодно парировал Борис. — Докладывай о дальнейших планах через Иова. Я занят.

Это было отстранение. Фактическое отлучение от власти. Григорий поклонился, развернулся и вышел, чувствуя на спине тяжёлый, полный недоверия взгляд царя.

Вернувшись в свою подземную канцелярию, Григорий застал там неожиданного гостя — отца Кассиана. Монах стоял посреди комнаты, его лицо было сурово.

— Брат Григорий, меня прислал Патриарх. Есть весть, что не порадует тебя.

— Что ещё? — устало спросил Григорий, сбрасывая с плеч мокрый от дождя плащ.

— Твой человек, Степан. Он сегодня утром был замечен в доме у князя Василия Шуйского. Они беседовали долго и, по словам нашего соглядатая, весьма оживлённо.

У Григория похолодело внутри. Худшие подозрения подтверждались. Степан пошёл на сговор с его злейшим врагом.

— Спасибо, отче. Я разберусь.

— Смотри, брат, — Кассиан положил руку Григорию на плечо, и в его голосе прозвучала несвойственная мягкость, — не ожесточись сердцем окончательно. Грех отчаяния — тягчайший. Помни, для чего начал свой путь.

Когда монах ушёл, Григорий не стал вызывать стражу. Он сел за стол и ждал. Он знал, что Степан придёт.

Тот появился через час. Его лицо было спокойным, решительным.

— Ты знаешь, — без предисловий сказал Григорий.

— Знаю, что ты знаешь, — так же прямо ответил Степан. — Да, я был у Шуйского.

— И что же, он предложил тебе больше золота?

— Он предложил мне Россию, — отрезал Степан. — Ту, которую мы с тобой хотели спасти. А не это уродливое детище расчёта и страха. Шуйский — интриган, да. Но он хочет власти для бояр, а не уничтожения страны. А ты… ты ведёшь её к пропасти, пытаясь избежать другой пропасти.

— Так ты переходишь на его сторону? — Григорий встал, его голос дрожал от ярости.

— Я перехожу на сторону тех, кто не превращает спасение в пытку. Я рассказал Шуйскому всё. О твоём знании. О твоих планах.

Григорий отшатнулся, как от удара. Это было уже не просто предательство, а смертный приговор. С этого момента он становился мишенью для всех.

— Стража! — крикнул он.

Из-за двери вошли двое верных ему людей, оставшихся со времён создания сети.

— Взять его. В ту самую каморку, где мы держали провокаторов.

Степан не сопротивлялся. Он лишь смотрел на Григория с бесконечной жалостью.

— Ты проигрываешь, Григорий. Не потому, что слаб. А потому, что забыл, зачем борешься. Ты борешься уже не за Россию, а за свою правоту. И это твое поражение.

Его увели. Григорий остался один в гробовой тишине. Он только что арестовал своего лучшего, а теперь — единственного, кто знал всю правду о нём, человека. Он пересёк последнюю черту. Теперь он был абсолютно один.

Ночью Григорий спустился в сырой, неотапливаемый подвал под канцелярией, где в железных колодках сидел Степан. Тот сидел на голом камне, прислонившись к стене, но взгляд его был ясным.

— Зачем пришёл? Убедить меня? — спросил он беззлобно.

— Я не знаю, — честно ответил Григорий. — Может быть, просто поговорить. Мне больше не с кем.

Он сел на груду дров напротив.

— Ты прав. Я забыл, зачем начал. Я видел цифры в учебниках: голод, войны, миллионы смертей. Я хотел это предотвратить. А теперь… теперь я вижу только карту, донесения, угрозы. Я не вижу людей. Я стал машиной по устранению угроз.

— Ты стал тем, кого ненавидел, — мягко сказал Степан. — Циником, который использует людей как пешки.

— А что делать? — в голосе Григория прозвучало отчаяние. — Смотреть, как всё рушится? Я пытался быть идеалистом — получил смерть Фёдора и усиление Годунова. Я пытаюсь быть прагматиком — получаю бунт собственного помощника и недоверие царя. Что остаётся? Сжечь всё к чёрту и уйти?

Степан помолчал, глядя на тусклый свет фонаря, стоявшего на полу.

— Может, и уйти. Оставить их самих разбираться со своей историей. Ты принёс с собой не знание, Григорий, а болезнь. Болезнь уверенности, что всё можно исправить. А иногда… нужно просто пережить боль. Чтобы выздороветь.

— Я не могу, — прошептал Григорий. — Я дал слово умирающему Фёдору. Я… я уже часть этого мира. У меня нет другого дома.

Он встал и подошёл к двери.

— Что ты собираешься со мной делать? — спросил Степан.

— Не знаю. Пока не знаю.

Григорий вышел, оставив Степана в темноте. Он стоял в коридоре, прислонившись лбом к холодной каменной стене. Он достиг дна. Его покинул царь. Его предал друг. Его ненавидел народ. А враг у ворот набирал силу.